Курсед(ка)

Курсед внезапно замирает, вытаскивая щётку изо рта — плоская прозрачная ручка плотно зажата меж пальцев. Запредельно узкая в начале, там, где соединяется с мягкими ворсинками, она расширяется к середине, где подушечки обхватывают её, не грубо, нежно, проводя большим пальцем вдоль, чувствуя, как сырой от воды пластик нагревается, отдавая мелким теплом. В голове начинает просыпаться туман, мыслей словно вообще нет — все это девушка делает машинально, совершенно не задумываясь о своих действиях. — Я пойду курьера встречу, — голос за дверью ударяет по голове как гром, рвёт и рушит все картинки, нарисованные не проснувшимся сознанием. Мигом все звуки испаряются, а та мелкая дрожь, что блуждала по телу, исчезла, словно её никогда и не было, умирая там, где когда-то зародилась — внизу пустого живота. Курсед моргает несколько раз, выбрасывая щётку от неожиданности. Та ударяется о стенку раковины, пачкая её пастой. Неровный белый след быстро оказывается смыт сильным напором воды, которая разбивалась о кафель, брызгая во все стороны. Девушка поднимает голову, сталкиваясь с отражением в зеркале, придерживая себя руками, что обхватывают холодные бортики — белая пена застыла вокруг красноватых губ, пока капля пасты побежала по подбородку. Очень недвусмысленно. Курсед закрывает глаза, размазывая все ладонью. Очень неправильно.

---

Курсед показательно вздыхает, ударяя рукой по кровати, от чего какая-то мелкая вещь с грохотом падает на пол. Он опять остался один, что весьма удивительно, ведь все прошлые месяцы о таком можно было только мечтать. Желание, что томилось в его голове с тех самых пор, как парни решили съехаться, возросло в нечто огромное, и не просто накрыло его с головой, а просто задавило, лишая возможности выбраться из этой ямы. Акума снова ушёл куда-то, кидая перед выходом стикер в телеге, хлопая входной дверью, даже не заглянув в комнату друга — а он, между прочим, прятался в углу, чтобы в нужный момент выпрыгнуть из укрытия и получить пару матов от напуганного парня. Но реальность прыгнула на него, свалив на кровать — Акума его словно не замечает, избегает, при этом не игнорирует как раньше — значит, не обиделся. Да и на что ему обижаться — Курсед ведёт себя не то что хорошо, а отлично, хотя сложно быть бунтарём, когда ты не выходишь из дома, а единственные твои дела это смотреть на корвет на парковке и часами наблюдать, как стримеры сливают деньги в казино. Он бы и сам покрутил слоты, пока никто не видит, но счёт в монобанке неприятно бьёт туда, где раньше был кадык.  От всех этих мыслей лучше, очевидно, не становится. На улице плавают пасмурные комки пыли, окрашивая всё за окном в беспросветный серый, погружая комнату в полумрак — его разбивает лишь свет от монитора, какая-то заставка очередного плейлиста на ютубе, что-то спокойное и ненавязчивое, что могло бы стать саундтреком вот таких моментов — лишённых какого-либо смысла, что люди в играх не без удовольствия скипают. Но жизнь не игра, к сожалению, а значит придётся прожить её полностью — каждую.грёбанную.минуту. Курсед потягивается на кровати, уводя взгляд в потолок: забавно, что в своём, что в этом теле он видит его одинаково — всё такое же белое полотно, натянутое на бетон, с прорезями для лампочек. А ещё вкусы еды не изменились совсем — паштет остаётся таким же вкусным, чай — горячим, а бутерброды ночью — пиздатыми. Мало что отличается, кроме чувства координации и ощущения, что он чужой в этой оболочке — запертый в большой ростовой кукле, без шанса выбраться самостоятельно. По правде — если бы можно было вернуться в своё тело, вспоров это — Курсед взял бы нож, не раздумывая. Но это так, к слову. Так же, к слову — скука иногда является двигателем прогресса, причём вполне нехуёвого, а даже пиздатого. Девушка кладёт руку себе на бедро, сжимая его пальцами, разгоняя кровь — а та неожиданно ударила в место, самое подходящее для этого скучного дня. Улыбка загорается предвкушением, а поток мыслей спиралью закручивается в голове. В жизни стоит попробовать всё — грех отказываться от бесплатного развлечения. Это — один из этапов принятия, способ справиться со всем скопившимся стрессом. Именно так говорит себе Курсед, закрывая дверь комнаты, падая спиной обратно на кровать. Если ему придётся провести в этом теле ещё какое-то время, было бы неплохо узнать его по лучше: вдруг, им удастся подружиться, и тогда просыпание не будет таким бессмысленным, дни — долгими, а существование — тягостным. Да, это всё лишь способ снять стресс, и ничего более. Всё именно так. Следует отметить, что фанатом дрочки он не был. Никогда. Буквально. Ему словно хватило всех тех ночей, что остались далеко в школьной жизни, когда ночи тянулись дольше дней, а единственной запарой было сдать контрольные в конце года. В осознанном возрасте его это привлекало не больше, чем несколько бургеров из доставки или каточка в доту на любимом СФе. Однако, и времена и обстоятельства меняются — как показала практика, в мире вряд ли есть хоть что-то постоянное, и даже собственное тело, что всегда казалось константой в уравнении, может меняться. И Курсед в этом не виноват. Нисколько. Мельком смотрит на закрытую дверь, всё же пребывая в неких раздумьях, но их сдувает так же быстро, как густеющие облака за окном. Запускает руку под резинку нижнего белья, не удерживая в груди вздоха: палец скользит в расселину, оказываемый зажатый половыми губами — внутри тепло и очень влажно, и от этого осознания голова идёт кругом. По правде, он не знает — не знает, что и как нужно делать, не знает ни названий, ни расположения, где именно надо трогать и куда нажимать, чтобы было хорошо. Действует интуитивно, как слепой кот, что ударяется головой о стену, в поисках матери — ведёт пальцем вверх и вниз, понимая, насколько глубоко его можно ввести без боли. Тот почти тонет в выделяемых соках, комната покрывается паутиной липких звуков, стыдливо оседающих на ушах. Ноги расходятся в коленях шире, открывая больше пространства для экспериментов — тело расслабляется, но тут же вздрагивает, когда подушечка пальца задевает набухающий бугорок, что отозвался разрядом настоящего электричества, ударяя куда-то под корку черепной коробки. — Блять, — единственное, что Курсед  в силах произнести. Сердце стучит всё сильнее, гоняя кровь, а вместе с ней и растущее наслаждение — интуиция его не обманула, жмуря глаза, он делает это снова — и снова получает разряд, чувствуя себя мазохистом на электрическом стуле. Но если он и впрямь смертник — пора вдоволь этим насладиться. Вторая рука практически машинально тянется к шее, пальцами оставляя полосы на бледной коже — опускается вниз, сминая грудь, зажимая жёсткую горошину соска. Всё это идёт само по себе — его никто этому не учил, но тело охотно откликается на каждое движение, поощряя его хозяина искрами серотонина в крови. Видимо, учиться удовольствию совсем необязательно — всё уже есть в нас внутри, нужно только отыскать подходящий ключик, а в случае Курседа — в руках оказалась целая связка. Он смотрит в потолок, пытаясь удержать на месте закатывающиеся вовнутрь глаза, чтобы сохранить эту каплю реальности в своём сознании, что сейчас нещадно пылало, отрываясь от извивающегося тела — ноги дрожали, рискуя вот-вот схлопнуться в коленях, живот впал настолько, что наружу проступили полукруги тазобедренных колец, сбитое дыхание клокотало в горле, заставляя держать рот приоткрытым, лишь изредка закусывая пунцовые губы. Курсед выпустил весь скопившийся воздух, позволяя руке замереть — ту почти сковал спазм, подушечки покрылись рельефными кольцами, а сама кисть вряд ли разогнётся с первого раза. И всё же, он не мог сказать, что эта боль как либо омрачала происходящее — его щёки пылали, глаза налились тонкой плёнкой выступивших слёз, а тело в раз прошибало током, что растворялся в густой патоке крови, проникая прямо в мозг — в момент, когда пальцы сильнее надавливали на клитор, мир перед глазами терял всякие краски, превращаясь в белый лист с чёрными контурами, и тут же заливался ею — цвета пестрели и мерцали, а резкий выброс дофамина пьянил не хуже шампанского. Он хорошо справлялся, и эта мысль заставила улыбнуться — если бы все его знакомые видели его сейчас, точно бы гордились! Ну, в смысле — девушка скривилась от собственных мыслей на секунду — не в этом смысле. Они бы просто радовались за него, что он смог, наконец, принять своё состояние! Ни о какой публичной мастурбации тут речи и быть не может! Да и кто, в самом деле, может оказаться здесь в этот момент? Мапп в Польше, Рофлан наверняка занят своими делами по бизнесу… Только Акума. В следующий момент тело сковывает резким спазмом, заставляя вжаться затылком в подушку, выгнуть спину, так, что дуга позвоночника отрывается от матраца. Веки смыкаются, сильно, до чёрных пятен и белых искорок, а рука замирает, зажатая коленями, не в силах пошевелиться. — Пиздец… — приоткрывает рот, шумно втягивая в себя воздух. Да, он это сделал — он кончил в женском теле, улавливая каждое новое для себя ощущение. Это отличалось от того, что он испытывал раньше — хотя бы по тому, что прошло не более трёх минут, считая долгую томительную подготовку, слабость в теле ощущалась не так тяжело — дыхание быстро пришло в норму, а в опустевший сосуд тела вновь начали наливаться силы. Да и искать визуальный стимул не пришлось — хватило собственных мыслей, что потихоньку распаляли сознание, цепочкой оплетая его. Можно просто думать о чём-то, а тело сделает всё само. Или о ком-то. Ком-то. Ком-то… Курсед распахивает глаза, замирая, позволяя дымке возбуждения слегка утихнуть, опасть внутри тела колючей пылью. Точно, блять, он совсем забыл! Растрёпанная, красная, девушка садится на кровати, вытаскивая руку, попутно вытирая пальцы о собственные бёдра — глаза впечатываются в большую дверь, что сейчас казалась тоньше, чем лист бумаги. Сердце, заведённое искрящим экстазом, заглушало внешнюю тишину — как много времени прошло? Курсед недовольно цокнул, падая обратно — вот так всегда, только найдёшь радость в жизни, как какой-то хуесос тут же её испортит. Угораздило же его вспомнить о соседе в такой неподходящий момент. Он тут вообще-то пытается расслабиться — нельзя тащить сожителей в свои сексуальные фантазии. Обычно, ничем хорошим это не заканчивается. Но, сколько бы злости и раздражения не было в обмякшем теле, неприятный факт тенью лёг на этот приятный опыт — именно на мыслях о своём соседе вся порнушная фиерия достигла своего пика, не оставляя шанса быть незапятнанным этим фактом. Только, спроси Курседа о том, сделал бы он это ещё раз? — он безпромедления ответил бы да. И как бы ни хотелось ответить отрицательно, ответ здесь мог быть только один — да, чёрт возьми. Да.

---

Курсед выходит из своей комнаты, прикрывая дверь, скользя по полу в коридоре босыми ногами. Вечер полностью лишил света небольшую квартиру, заставляя девушку наощупь искать дорогу до кухни, ступая в песок, рассыпанный на линолеуме — повезло, что это была не лужа снега, нередко вытекающая из-под массивных кроссовок. Случившееся днём всё же выбило его из привычной колеи бесконечного страдания — говоря проще — он уснул, развалившись на кровати, не удосужившись даже помыть слегка липкие руки. Всплеск дофамина быстро сошёл на нет, оставляя после себя лишь слабость, бороться с которой Курсед не хотел, да и не имел возможности. Сон показался ему неплохим, особенно та его часть, когда плейлист сменился на «топ 10 фонк музыки под которую хочется разъёбывать мид», вынуждая открыть глаза. В желудке оказалось ожидаемо пусто, язык буквально прилипал к нёбу, губы потрескались от недостатка влаги — именно поэтому Курсед медленными шагами пробирался к кухне, думая лишь об одном — чтобы там не стоял Акума. И он, как на зло, стоит именно там — повёрнутый спиной, с сигаретами в руке, направляясь к балкону. На голове — чёрти что, сбитые нити волос, похожие больше на гнездо неумелых птиц, спадающие в резинке штаны, что сбивались складками на полу, собирая с него всю грязь, вытянутая футболка — последний и единственный мерч, в котором Акуму, вероятно, и похоронят. Её ворот так некстати сполз ниже, открывая и шею, и часть плеча, с бледной кожей, натянутой на трубчатые кости. Он видел Акуму таким уже много раз, но что-то заставляет его отвернуться, внезапно громко топая ногой по голому полу. Щёки предательски начинает щипать, и Курсед не знает, как это остановить, поэтому бросает невнятное «ой, блять», утыкаясь лицом в стену. — Что с тобой? — спрашивает Акума, выгибая брови, замирая в проходе с занавеской в руке. Девушка кусает щёки изнутри, надеясь, что так они перестанут гореть стыдом — нет, встречаться взглядами сейчас самая из больших ошибок, поэтому он продолжает стоять, делая вид, что очень впечатлён однотонными обоями на стене. — Да так, ничего, — бросает из-за спины, медленно успокаивая сердце. — Отдохну немного, и всё будет хорошо, не бери в голову. — Не хочешь проветриться? Слышится звук открывающейся двери балкона, что привычно заедает, и Курсед скорее всего пожалеет об этом, но в данный момент ничего не кажется столь логичным, чем потушить внутренний пожар внешним холодом. Снаружи, там, за заляпанным долгими дождями, то тающим, то замерзающим снегом окном, была лишь немая серость, спящие уже машины, укрытые тонкими белыми простынями, прямо как окоченелые трупы в морге, и дом, что стоял ровно напротив их, и походил более на корабль, большой и неповоротливый, сотканных из нитей крошащегося бетона. Он бороздил эту чёрную пучину ночи и казалось, что он и правда двигается — медленно, едва ли заметно, плывёт по узким улочкам вслед за своими картонными юнгами. Ничего из этого, конечно, не было правдой — просто у Курседа была действительно паршивая идея и множество ночей, лишенных сна. Акума нажал пальцем на зажигалку, на секунду выпуская из неё робкий пляшущий огонёк, прежде чем балкон вновь упал в эти тяжёлые свинцовые одеяла ночи. Небо отливало чем-то, дарующим надежду на рассвет, но до него было ещё далеко, до неприличия. — Я видел, что кто-то нарисовал на твоей машине хуй, — сказал Акума, опираясь руками о низкий косой подоконник, почти высовывая голову наружу в открытую форточку. Уличный ветер тут же подхватил дым от его сигареты, утаскивая его куда-то вверх, растворяя в себе. — Этим хуесосом не ты случайно был? — Курсед сел на кухонную табуретку, что совершенно случайно прижилась на балконе — она была не в самом лучшем состоянии, ножки качали её в разные стороны, готовые вот-вот подкоситься и рухнуть, сиденье протёрлось, в одном месте остался след от пепла — небольшая чёрная точка прямо на белой, исполосованной складками коже. — Ну, бро, сам подумай — стал бы я рассказывать те об этом в таком случае? Девушка подогнула ноги под себя, пряча их от холодного пола, опёрлась спиной о стену — это невзначай кинутое «бро» жалостливо грело то место, где у людей находится сердце. Да, он всё ещё бро — не чудовище и не существо, и это — для этого нет слов, это просто есть, чувство, что ты настоящий, что ты человек, что оболочка — лишь оболочка, и что кому-то, возможно, на тебя не всё равно. Чувство, что ты заслуживаешь существовать в этом мире, даже вот так, при таких обстоятельствах — что это уродство не делает тебя меньше человеком, чем другие. Наверно — Курсед разгладил пальцами складку штанов, что собралась на колене, незаметно для себя улыбаясь кончиком обкусанных губ — наверно оно ощущается именно так. Это «бро». — Да кто тебя знает. Я на улице не был неделю, не видел, как там мой мустанг, — вздыхает, протяжно и по отечески — никогда бы не подумал, что будет скучать по этой машинке. — Не был, с того момента, как… Как стал таким, — хлопает ладонями по коленям, нервно дёргая уголком губ — и почему все разговоры обязательно сводятся к этому? — Я такой уже неделю. Прошла целая неделя… — Нет, не неделю. Ты же всегда таким был, просто внешность, — Акума поджимает губы, прокручивая в голове десятки разных слов, чтобы найти подходящее — ни одно из них не кажется ему нужным, от того язык трогает горечь, незаметная, но весьма ощутимая. Парень выдыхает, пожимая плечами, дрогая ими от неприятного холода, что пробивается под футболку. — Ну, изменилась немного. А так всё таким же остался. Курсед утыкается лбом о стенку сбоку, ударяясь об неё головой — конечно, Акуме совесть не позволит сказать что-то иное, а завтра он соберёт вещи в сумку и выкупит первый билет до Киева, навсегда блокируя номер «подружки» во всех соц. сетях. Это было весело первый час, теперь же — каждая минута отдаляла его всё дальше от желанного возвращения обратно в собственное тело. Курсед был готов пойти на всё — поверить в кого угодно и выложить все имеющиеся деньги — да даже взять кредит, в конце концов — лишь бы открыв глаза увидеть в зеркале себя, а не свою нелепую копию. Ему, конечно, нравится, как выглядит его тело со стороны, но ощущения ему не нравятся совсем: всё какое-то слишком округлое, мягкое, слабое, маленькое. И привыкнуть к этому не удаётся никак. — А ты реально никогда там с женщиной то сё? — спрашивает, не надеясь на ответ. Просто хочет отвлечься, посмеяться, и даже тянет уголки губ вверх, весело фыркая. Только Акума от чего-то не посылает его на хуй, хмурит брови, закусывая нижнюю губу, о чём-то задумываясь. — Была одна, — внезапно говорит парень, уводя взгляд далеко за пределы их небольшого дворика. Зелёные глаза тускнеют, покрываясь плёнкой воспоминаний, давно, кажется, позабытых. — Это было в школе, до того, как я узнал, что такое дота, — улыбка едва касается губ, тут же растворяясь в светлом дыму сигареты. Курсед морщится от холода, что льётся из открытой форточки, подгибает под себя ноги, стараясь не упасть с табуретки вниз, натягивая рукава кофты по самые пальцы — друг никогда не рассказывал ему об этом, интерес спичкой загорелся внутри, и этот огонёк едва ли можно было скрыть за тёмными стёклами карих глаз. — Но это было недолго. Там не было шанса, я так и не признался ей. — Одноклассница? —  Нет, блин, учительница, — смеётся, возвращая взгляд в маленькую коробку балкона, смотря прямо на девушку, развалившуюся на табуретке — на ней лишь длинный мешковатый свитер, и такие же не по размеру штаны, а за окном все минус десять, и холод зубами стучит по бетонному полу. Но её это, вероятно, волнует меньше всего — она смеётся в ответ, опираясь щекой о согнутую в кисти руку. —  Кто тебя знает, — дёргает бровями, засматриваясь на своё отражение — сбитые, давно потерявшие ровный цвет волосы, что тонкими бороздками лежали на макушке — их не мешало бы помыть, но идти в ванну так лень, а вылезать из неё ещё больше. И без того бледная кожа в мутном стекле отдавала мелом, не чистым, с вкраплениями грязи и примесей, а в глазах застыла то ли бескрайняя печаль, то ли туман усталости, а может, они всегда были такими — с кратерами потерянности и вершинками неуверенности. Оказывается, это щемяще больно — терять и то малое, что у тебя когда-то было. Как трудно иногда найти нужные слова, если заранее понимаешь, что все бессмысленно. Наверно, иногда попросту надо позволить себе сойти с ума, чтобы чувства встали в нужный порядок. — И почему ты ничего не сказал ей? — вздыхает, спрашивая аккуратно — ему правда интересно, но тишина ночи, ещё зимний холод за окном призывает к медлительности, какой-то лени и осторожности. Словно всё вот-вот рассыплется, оставляя снаружи лишь белую пустоту. — Застеснялся, — пожимает плечами, сбрасывая пепел прямо в кружку, так удачно забытую на балконе. — Я вообще хуево лажу с девушками, если честно. Но сейчас, с тобой, как-то всё просто, сам не знаю почему. «Потому что я не девушка», — проносится в голове, но вслух Курсед этого не говорит, опуская голову на собственные колени, обхватывая их руками. Сколько бы он не храбрился, страха от этого меньше не становилось — ему просто хотелось верить, что ситуация хоть немного, но под контролем, хотя на самом деле всё в первый же день полетело в пизду — и дело тут не в иронии. Он обязан повторять это из раза в раз, каждый день, каждый минувший час, чтобы не забывать — чтобы самому помнить о том, кем является на самом деле.