письма падшего.

В десятом по счету из лучших ресторанов города они встретились в десять вечера за десятым столиком, заказав на двоих по десять шотов. — Расскажешь мне о нем? — интересуется слишком навязчиво, пока обрисовывает краем рюмки улыбку тонких губ. — Слишком интересная личность перед глазами маячит. Вечно позитивный, добродушный, куда-то спешащий… Шот. — Я знаю его всего-то несколько лет. Ты действительно хочешь послушать от начала и до конца? — серые безжизненные глаза вопросительно смотрят в блестящие зеленые, пока не замечают легкий уверенный кивок. — Ладно… Шот. — …Начнем с того, что он безумно красивый, хотя, чего мне тебе об этом рассказывать, верно? — тихая усмешка заставляет прокуренные легкие на секунду напрячься. — Когда я повстречал его, он был… таким, знаешь, гиперактивным что-ли? Вечно ему нужен был «движ», он не сидел без дела ни минуты, а если у него кончались силы — он просто читал. Ни один человек в его возрасте не перечитал столько книг, сколько он. Это похвально, — язык проходится по сухим губам лишь для того, чтобы немного позже подкуренная сигарета не падала. — Он громко, очень громко смеялся, потому что это единственное, что он мог делать заместо того, чтобы истошно орать. Взгляд зеленых глаз на поверхность стола. Шот. — Он жил, разделяя свое существование надвое. В ночь и под утро он пропадал в дорогих барах и ресторанах, ни в чем себя не ограничивая. Захотел машину? Вот она. Захотел хорошую квартиру? Получил. Дорогие тряпки, дорогой алкоголь, украшения, девушки… А потом он просыпался и шел в университет в обычной одежде, легко улыбался приветливым и кокетливым студенткам, после — перекусывал чем-то в кафе или готовил дома… — А вечером? — вопрос, заставивший серые глаза наполниться презрением. — А вечерами он ходил на встречи, — дым обжигает легкие, трогая, кажется, сердце, — которые заканчивались либо побоями, либо деньгами. Шот. — Он же мог отказать… — в неверии произносят тонкие губы. — Нет. Не мог, — сигарета заканчивает свое существование в пепельнице. — Это как наркотик затягивает. Я говорил ему прекращать, но он меня, конечно же, не слушал. Он как жалкий никчемный мальчишка — имея всё, не имел ничего. Соглашался на любые отношения и аферы, мечтая влюбиться и заработать, но, несмотря на то, что он с легкостью принимал чужие деньги, он никогда не позволял себе принять от кого-то сердце, — глаза с паутинками морщинок на мгновение улыбаются. — Он легко находил и так же легко терял, теряя при этом часть себя. Помню, как однажды он убивался трое суток подряд в своей комнате, проклиная себя за то, что слишком сильно привязан был… Жалкое было зрелище, но мне его ничуть не жаль. Шот. — А потом в какой-то момент все изменилось. Мальчик, который был теплым и хотел тепла в ответ, стал самим воплощением ужасного холода, который и к голоду, и к зиме, морозам… Никто не в силах заметить то, как он улыбается сейчас, и только я один вижу, как ему с каждым днем все тяжелее это делать. Так что если вдруг ты захочешь его где-нибудь подцепить, то не волнуйся, он как зараза — если прилипнет, вылечишься. Ты главное ему слишком искренне не улыбайся, не подливай алкоголь и не зови танцевать, а лучше вообще не зови. Никуда, никогда, ни под каким предлогом. Не пересекайся, избегай, не выслеживай. Тебе же не нужен живой труп в квартире, верно? Если ты, разве что, не страдаешь некрофилией… — два пальца двигают по столу кусок исписанной бумаги, — позвони. — Отрываешь от сердца? — улыбка трогает губы так же легко, как и кончики пальцев — бумагу. — Все никак не получается. Предпочитаю заменять. Он уходит, не оплатив и не попрощавшись, потому что самая высокая плата десятью цифрами красуется на оторванном помятом листе.