Половинчатые

Одиночество словно червь. Оно сверлит, свербит, вгрызается до боли, сжирает тебя по кусочкам, неделя за неделей, месяц за месяцем, год за годом. Ты смиряешься с ним, рано или поздно или же отрицаешь его до самого конца. Ирука не мог просто сидеть и чувствовать, как этот червь изъедает его изнутри. Он появился, когда ему было десять, после смерти родителей, и Ирука внезапно остался один. Никто не ждал его в осиротевшем доме, который казался теперь таким же неприкаянным и никому не нужным, как и он сам. Ирука отчаянно хотел вытащить этого червя из себя. Он был ребенком, одиноким и брошенным, потерянным среди взирающих на него свысока равнодушных взглядов и удаляющимися вдаль чужими спинами. Он хотел, чтобы они обернулись, посмотрели на него по-другому — он выставлял себя на посмешище, неуклюже шаля и стараясь понравиться, сбегал с уроков, мазал краской стены домов, когда не получал желаемого. А взамен свербящее чувство временно притуплялось, червь ненадолго засыпал, когда на Ируку обращали внимание. Пусть даже это были окрики и выговоры от учителей, смешки окружавших его детей или оплеухи от сердитых незнакомых взрослых. Но червь все равно оставался внутри него, как и пропасть между Ирукой и другими его сверстниками. Они были не такие, как он. Пропасть разверзлась между ними словно в одночасье — беззубая расщелина, шириною в вечность, и, казалось, преодолеть ее уже было невозможно. Эти дети были не такими, как он, просто потому, что у них была семья. Как бы Ирука снова хотел вернуть те дни, дни, когда у него было чувство защищенности и беззаботности, уюта и любви. Это то, что называют домом. Но дома у него больше не было, и он постепенно привык полагаться только на себя. Запер чувства внутри, а на лицо надел улыбку — никто не должен был знать, что внутри него была уже большая червоточина. Ирука не был идеальным, он был обычным, ничем не примечательным, как он сам считал. Он всегда чувствовал себя неполноценным, словно у него хватало какой-то части, и, может быть, из-за этого он был немного сбит с пути и искал сам не зная чего. Сначала он хотел быть как его родители — стать настоящим шиноби, чтобы защищать деревню. Но потом с тоскливым безразличием понял, что не подходит для механических убийств и жизни в вечной погоне. Его руки все еще чесались от чужой крови, сколько бы недель и месяцев не прошло. Ирука не был слабаком — так говорил ему хокаге. Может, Ирука и не был таким пропащим, если на него обратил внимание сам Третий. Ирука нехотя тянулся к нему, хотя внутренний червь шептал ему, что он не стоит времени этого человека. Третий говорил что-то о добре и зле, о селении и его жителях, о долге перед ними, о воле огня. Ирука всегда слушал в пол-уха, просто тихо наслаждаясь временным призрачным спокойствием, наступающего едва он заслышит снова чуть дребезжащий стариковский голос. С полевых работ он ушел. Звание шиноби давило на него, стесняло, как теснят грозовые тучи летнее светлое небо, закрывая собой солнце. Ируке отчаянно захотелось свободы — сделать хотя бы глоток свежего воздуха, с повисшей в нем россыпью водной взвеси, которая бывает после ливня. Он уцепился за слова Третьего — когда-то они помогли ему не чувствовать себя таким одиноким, так может, в них действительно был смысл? Поначалу Ирука боялся, что не сможет справиться с взваленной на себя ношей. Проще было метать кунаи, чем передавать волю огня детям, что многие и делали, предпочитая проводить жизнь, балансируя на лезвии ножа. Но Ирука справился. Среди деревянных парт, у доски с мелом и вечно чем-то занятыми руками он чувствовал себя на своем месте. Потом стало еще легче, когда дети постепенно приняли его. Здесь было его место. Червь внутри утихал только тогда, когда Ирука был чем-то занят. Когда вел уроки, когда читал вслух, когда разговаривал с учениками или ходил вместе с ними на обед. Но когда он оставался один, то червоточина снова напоминала о себе. Она разевала свою пасть, словно грозя когда-нибудь поглотить его целиком. Ирука старался не смотреть на нее, потому что дальше нее ничего не было, только пустота. Это было одной из причин, по которой он устроился на вторую работу в штаб. Теперь червь беспокоил его только по вечерам, пока Ирука не засыпал, где он не чувствовал уже ни боли, ни одиночества. О том, что душа у него половинчатая, Ирука узнал случайно. Наверное, это объясняло то, как он ощущал себя и окружающий мир вокруг, который был, казалось, соткан из тончайшей паутины, на концах которой звенели увязшие в ней бабочки. Ируке сначала даже казалось, что ему все это привиделось, но внутренний голос, тихий и слабый от того, что он постоянно подавлял и прятал его, как некрасивое пятно на одежде, шептал, что он не ошибся. Червь пропадал, когда рядом был Какаши, будто его никогда и не было. А еще — Ирука впервые почувствовал себя на своем месте, когда его обняли эти руки, которые словно были созданы именно для него. Однако, он смог ощутить их тяжесть на себе лишь спустя долгие месяцы и годы. Какаши оттаивал медленно, как ледниковый щит, раскинувшийся над такой же холодной, мерзлой землей. Казалось, что тот намеренно избегает его, и Ирука не понимал, почему, ведь им выпала такая редкая удача, которая дразнила и манила, расходясь рябью, словно круги на воде — казалось, протяни руку, и она твоя. Да и они уже не смогли бы больше жить как прежде, зная, что где-то совсем рядом ходит частичка души, которая томится и тоскует по своей потерянной половине, что внутри тебя. Когда он наконец смог коснуться губ Какаши, он снова почувствовал себя ребенком, который был с ним все эти годы. Это он, Ирука, голодный, чумазый, но он больше не был один, он грелся в тепле чужих рук, и его умиротворенная улыбка отражалась теперь на собственном, взрослом лице Ируки. Это напомнило ему о доме. У этого чувства — запах старых книг, лучи полуденного солнца, заглядывающего в окно, и тяжесть теплого шерстяного одеяла. А теперь еще — свежесть летнего ливня и ощущение рассыпанной по траве росы под босыми ступнями. Ирука ощущал себя так, словно что-то украл. Улыбку, которую видел только он, и родинку под нижней губой, поцелуи и объятия, которые предназначались только ему одному, а еще — слова, которые никто никогда не говорил ему до этого. Его переполняли чувства и эмоции, он всегда был таким, слишком чувствительным и отзывчивым, и теперь он сгорал от окутавшей его, словно мягким пухом, любви. Червоточина сузилась до булавочного ушка, а червь больше не тревожил его, словно впав в летаргический сон, но Ирука знал, что тот никуда не пропал. Его тень постоянно маячила где-то на границе сознания грязным пятном, иногда напоминая о себе. Но это не имело значения, ведь Ирука наконец обрел дом.

***

Юи была их долгожданным первенцем. Она росла не по дням, а по часам, и вот уже из младенца превратилась в девочку с не по годам серьезным взглядом и с копной непослушных пепельных волос. Старый, видавший несколько поколений, дом вскоре огласился детскими, пока еще неумелыми фразами, которые звенели и таяли в воздухе. Ирука как мог пытался расчесать дочку, чтобы у нее не торчала челка и не лезла ей в лицо, потому что стричься она отказывалась и предпочитала ходить с топорщащимся волосами в коротком хвостике, точно волчьем. Так Юи уже проявляла свой характер, едва встав на ноги и научившись складывать слова. Они оберегали ее, как умели, и делали все, чтобы она была счастлива. Позади остались первые признания в любви и неловкие поцелуи на крыше, перетолки за спинами и чужие взгляды, ночи на двоих и годы под одной крышей, волнительные слова и клятва перед алтарем. Связующие их узы только крепли, а половинки души прочно вплавились друг в друга, и только едва заметный шов напоминал о том, что они когда-то были потеряны. Казалось, они знали друг друга вечность. Словно они всегда жили так, в спокойствии и уединении. Старинный дом, доставшийся Какаши от семьи, казалось, дышал деревянными половицами, шуршал бумажными седзи и подвесными фонарями на энгаве. Ирука находил это умиротворяющим, а Какаши все еще помнил, какие тени до сих пор прячутся в этом доме и в какой комнате все еще темнеет старое неровное пятно на полу с редкими брызгами вокруг. Сам бы он никогда не вернулся сюда, но вместе с его семьей — теперь у него была семья, — дом словно ожил и теперь разговаривал с ними, нашептывая о давно ушедших днях. К трём годам Юи стала жаловаться на щеки и нос, что краснели по весне и летом, и сыпь никак не сходила с них. Врачи сказали, что, вероятно, у Юи аллергия на дорожную пыль и цветение вследствие очень чувствительного обоняния. С этим ничего нельзя было поделать было, так как это — наследственная особенность. Тогда Какаши собственноручно перешил одну из своих масок и надел её на дочку. Ирука был в ужасе. Гай, давний товарищ Какаши по службе, трясясь от смеха, сочувственно похлопывал его по плечу, когда их семейство выходило на прогулку. Это было то ещё зрелище, потому что Какаши с маленькой копией себя на плечах выглядел слишком мило. А еще Юи заставляла предаваться Гая и остальных сверстников Какаши ностальгическим воспоминаниям из детства, о которых Какаши предпочел бы умолчать. Пепельные лохматые головы, одна побольше, другая поменьше, резко контрастировали с тёмными масками. Рядом, вздыхая, вышагивал Ирука, иногда робко уговаривающий дочь хоть немного приспустить маску, чтобы подышать свежим воздухом. Та мотала головой, держась за уши отца и рассматривая мир с его высоты. Ирука же в итоге махнул на это рукой, ведь с маской у Юи и правда пропали все признаки аллергии, и ей, судя по всему, так было комфортнее. Когда Юи исполнилось четыре, она сама потянулась к разложенному на столике оружию. Ирука перехватил её занесенную над кунаем руку. Потом вторую, которая потянулась к сюрикену. Какаши перестал натачивать лезвия и посмотрел на них двоих. — Она ведь ещё ребёнок, — сказал Ирука вечером, когда они остались в спальне одни. — Я проводил тестирование, — Какаши вскинул руку в примиряющем жесте, когда Ирука возмущенно открыл рот, чтобы спросить, когда он успел. — Она вполне может уже в следующем году поступить в Академию. У нее хорошие данные, даже очень. — Ей всего четыре года, Какаши. Ты хочешь дать ей оружие? — В шесть я уже получил ранг чунина. — Это было военное время, — глухо возразил Ирука, сев на кровать. — У нее должно быть детство… — Никто и не собирался у Юи его забирать. Просто позволь ей, — мягко сказал Какаши, садясь рядом. — Она сама тянется к этому, и я думаю, что она справится. Я помогу ей во всем. И ты поможешь. Так ведь, Ирука? Какаши взял его за руку, переплетая их пальцы. Он понимал, что чувствовал Ирука — у них ведь душа была одна, и все, о чем думал сейчас Ирука, Какаши видел в его глазах, подернутые едва различимой грустью. В них была тревога — так смотрел на него Ирука, когда Какаши уходил из деревни. Это же чувствовал и сам Какаши, постоянно, когда даже был дома, потому что теперь на его плечи легло еще одно бремя — бремя ответственности. Бремя страха — страха потерять, лишиться, Какаши нес давно, теперь же кольцо словно сузилось, не давая ему иного пути. Все знают, как коротка бывает жизнь шиноби, и все знают, что единственное их слабое место — их близкие люди. Спустя короткое время Юи спокойно овладела учебными притупленными муляжами, расставленными на заднем дворе. Ирука мог только восхищенно похлопать, когда Юи поразила все мишени с первой попытки. Какаши дулся от гордости, а Ирука тыкал его в бок, чтобы не зазнавался, но тоже чувствовал разливающееся в груди тепло. У Юи — большой потенциал, что и следовало было ожидать. Она была еще мала, но взгляд и поступь были точно, как у Какаши — она восхищалась им, как только может восхищаться ребенок своим кумиром. Одно точно ясно было, что у неё — большое будущее. Им оставалось только поддерживать ее, осторожно вводя в жизнь за стенами дома, где было все то, отчего они так хотели ее уберечь.

***

Их семья росла — Хоки был немного незапланированным ребенком, но от этого не менее любимым. В отличие от своей сестры у Хоки были темно-каштановые волосы. Какаши ставил на то, что Хоки будет точная копия Ируки. — А глаза у него точно твои, — говорил Какаши, смотря сына. — Посмотрим, — смеялся Ирука, обнимая их двоих. Что-то бормотал старый дом, ветер разносил его шепот, и, казалось, если вслушаться в него, можно разобрать слова. Тихо переливались колокольчики, вторя им, поскрипывали половицы и деревянные рамы. Дом жил, и им обоим не верилось, что все это было взаправду. Дни перетекали в недели, недели в месяцы, месяцы в годы. Уже десять лет как они были цельными и неделимыми, наполненными, словно полноводная река весной, когда таят льды и бегут ручьи. Их душа, слившаяся в одно целое, была теперь крепче, чем сталь и плоть всей земли под ними. И пусть их жизнь иногда окрашивалась в темные оттенки, проступающие словно капли разведенных чернил на бумаге, они всегда были друг у друга.