Послушайте!

Послушайте!

Ведь, если звезды зажигают

— значит — это кому-нибудь нужно?..

      Громкий отчаянный вскрик нарушает одинокую тишину квартиры. Отставной полковник распахивает инфернально светлые и полные панического ужаса глаза, уставившись ими невидяще в потолок. Он не вскакивает нервозно на мятых вот уже сколько простынях и, кроме этого, вырвавшегося против его собственной воли жалобного вскрика, звуков не издаёт, не скулит и не подвывает надрывно, только загнанно дышит, смаргивая очередной кошмар до следующего раза.       Не в силах с собой совладать комкает в онемевших пальцах простынь. В глотке мерзостно пересохло, но Ягер на это не обратил никакого внимания, только на бок рывком перевернулся, зажмурился и закусил до крови щёки, приводя себя в чувства. Сжал похолодевшими непослушными пальцами подушку, даже не заметив, что пододеяльник, которым он укрывался, безвольно сполз на пол бесформенной белой кучей. Словно флаг о капитуляции, обозначающий зазорное «Сдаюсь!».       Тело было влажным от выступившего нездорового пота, и от того, как постельное бельё липло к коже, становилось ещё гаже.       Клаусу не привыкать.       Ягер настойчиво не открывает глаза, не оставляя жалких попыток выровнять свистящее дыхание, такое, как если бы ему пробило лёгкое. Он был в госпиталях. Он слышал, как дышат люди с пробитыми лёгкими.       Клаус скалится, зарываясь в подушку, и выцепляет менее кровавую ассоциацию. Будто марафон пробежал, ей-богу, а не проснулся от очередного душераздирающего кошмара. Сонливость проворной ящерицей скрылась от него в хитросплетении жутких картинок, и поймать её не удалось, он пытался. Виски ломило от боли такой сильной, что сводило зубы и челюсти заодно, а перед веками плясали цветные безумные вспышки.       Порядок?       Нет, очевидно, он не в порядке. На часах, как только глаза более-менее привыкли к густому мраку, можно рассмотреть три часа после полуночи… Или же три часа до утра? Пожалуй, об этом стоит подумать. Потом. Как-нибудь.       Клаус болезненно усмехается и едва не срывается в гомерический хохот. Вовремя одёргивает себя и, игнорируя дрожь в ослабших руках и забывшись, с силой проводит ладонью по лицу. Кончики пальцев обжигают ощутимые линии шрамов.       Как же мерзко.       Может быть, стоило воспользоваться советом Тилике и обратиться к психотерапевту? Может быть, это не такая плохая идея?..       Клаус не развивает мысль, вместо этого он педантично складывает упавшую тряпку на край узкой кровати, и, пошатываясь, шагает в ванную комнату, ему срочно нужно в душ.       В полевых условиях возможности нормально купаться не было, а сейчас, в городе, когда полощись, не хочу, Ягер, не утратив привычку, по-солдатски быстро споласкивался под чуть тёплыми упругими струями, не задерживался дольше необходимого. Укладываясь в какие-то жалкие минуты. На собственное покорёженное тело в отражении зеркала смотреть было противно, про лицо и говорить не приходится.       Как же мерзко.       Он никогда раньше не страдал от необоснованно заниженной самооценки, адекватно воспринимал все недостатки и достоинства, был самоуверен и, по мнению многих, привлекателен. К вниманию от посторонних, к не редким комплиментам, относился с лёгким пренебрежением, воспринимая их, скорее как должное, а сейчас… Если кто-то осмеливался пристально смотреть на него чуть дольше необходимого, то сверкал предупреждающе прозрачными глазами-ледышками и отбивал всё желание любопытствовать про так отчётливо виднеющиеся жуткого вида шрамы, которые, конечно же, привлекали уйму утомительного внимания. С остальным телом было легче. Ягер запаковывался в костюм, и этого хватало.       Хайну, к слову, все разительные изменения в друге кардинально не нравились.       «А чему там нравится?» — искренне удивлялся Клаус такой глупой наивности Хайна.       Эти перемены просто были. С этим стоило смириться и существовать с такой истиной дальше, но разве Тилике докажешь? Не нравилось единственному оставшемуся рядом другу, что Ягер на глазах превратился в безэмоциональную куклу, которая в состоянии только вспыхивать фейерверками агрессии и отталкивающей всё живое злобой.       — Ты как будто умер там, — как-то раз задумчиво поделился Тилике, но осознав смысл сорвавшихся слов, под пронзительно болезненным прозрачным взглядом умолк, и разговор этот поспешил замять.       Только поздно уже было. Клаус запомнил эти слова, и выжег их на подкорке. И забыть, увы, больше так и не смог.       Слишком уж правдиво оказалось сказанное в один из тихих вечеров во время разговора с видеосвязью. Наверное, Хайн слишком долго наблюдал за тем, как пляшет кружка с дымящимся чаем в когда-то давно, многим раньше, твёрдых руках. Уверенно перешагнув цифру в тридцать пять лет и дослужившись до звания полковника, Клауса комиссовали из-за полученных на службе травм, едва не стоивших ему жизни.       Выбыл.       Ягер всё же срывается на хрипящий лающий смех, сам пугается этого надсадного звука, отдающего гулким эхом в скудно обставленной ванной. Он почти давится падающей сверху водой и ощутимо бьётся головой о кафельную плитку.       Как же мерзко.       Война его не отпускала.

×××

      — Коль, ну ты чего? — Демьян легонько и панибратски, бесконечно неловко, тыкает кулаком в плечо друга.       — Да ничё, Волчок, ничё, — Коля уходит от прикосновения, понимает, что ведёт себя отталкивающе, но поделать ничего не может. — Ты из-за Аньки так взбеленился? — не дожидаясь ответа, друг косолапо семенит за размашисто шагающим Ивушкиным. — Ты ж, вроде как, не нравишься ей? Вы ж сами говорили… Или я что-то пропустил? — Коля поджимает губы и смеряет того тяжёлым странным взглядом.       — Так и ты её, как сестрёнку того… — Серафим тушуется трогательно и очень заметно, а потом пятится ближе к Демьяну.       — Ды што ж вы заладили, як ашалелыя?! Анька да Анька! — Степан фыркает, будто тем других для разговора больше нет, и усмехается из-под усов. — С чаго вы узяли, што дела сардэчныя тут пры чём? А ну-к, Мыкола, не прав я? — белорус нагоняет друзей и закидывает руки Коле и Демьяну на плечи.       — Прав, Савельич, — Ивушкин отсутствующе прикусывает фалангу большого пальца, на что-то решается. — Пойду я, наверно, парни, — те жалкие остатки хорошего настроения, которые и были, растворились окончательно в усталости.       — Так рано? — Серафим ошарашено распахивает глазёнки.       В компании друзей он был самым младшим и с таких вот гулянок всегда, неизменно, уходил первым. Больно религиозная и опекающая семья не позволяла долго засиживаться с такими «антихристями», как когда-то выразилась про «сомнительных» друзей мать Фимки.       А вот сам Коля, выросший большей частью на улице, без должной опеки со стороны родителей, с компанией дворовых друзей, мог ошиваться, где угодно и до скольки угодно. Разве только в моменты просветления в пьянчуге отце просыпались притуплённые водкой родительские инстинкты, и он считал своим обязательным долгом всыпать сыну по первое число за непослушание.       Для профилактики, чтоб не забывал, кто он, щенок, такой. Но это перестало иметь смысл, когда Коля отца перерос. Не то чтобы Ивушкин стал давать сдачи непутёвому родителю, явно не справляющемуся с цивилизованным воспитанием сына, но тот, видимо, и сам здраво, насколько это возможно для проспиртованного и синюшного мозга, оценивал свои шансы против молодого и крепкого организма.       Коле это очень быстро надоело, поэтому, закончив девять классов и рассудив, он решил, что в школе делать больше нечего. Аттестат после девятого класса был неплохим, и к тому же за год документ ещё не потеряет свою ценность. Коля ушёл из школы и решил, что этот самый первый год будет работать не покладая рук. Накопит немного денег, а потом поступит в колледж. Дальше, как пойдёт, по обстоятельствам. В идеале, после этого, он хотел пойти учиться на высшее образование, стать инженером. Коля не хотел гуманитарную специальность, не к этому душа лежала, да и привык он руками работать, а не языком чесать. С того времени много воды утекло. Коля рано вырос и стал самостоятельным мужчиной, жизнь его закалила.       Во время обучения он обзавёлся настоящими друзьями, с которыми и сейчас часто виделся. В их небольшой компании самым старшим оказался белорус Василёнок, младшим Ионов, который со своей тонкой душевной организацией и постоянно заложенным носом, непонятным образом гармонично вписался в их мирок.       Около года назад к ним затесалась Анна Ярцева, очаровательная девчонка, которая училась на переводчицу. В начале их дружбы, Аннушка безответно втрескалась в Колю. Тот в упор этой влюблённости не замечал, ну или, по крайней мере, искусно притворялся слепым и глухим. Ярцева особой оказалась влюбчивой и вскоре, к облегчению Ивушкина, своё внимание подарила Демьяну, который для её светлых чувств оказался тем ещё пнём.       Ему, на самом-то деле, более чем хватало светлых и возвышенных чувств от Фимушки, который по нему вздыхал едва не с самого знакомства.       Вот уж удивил скромный Ионов их, когда чудом не свалившегося со стройки Демьяна взял да и поцеловал на глазах у всех, очевидно, на адреналине. Потом, правда, смущался страшно, но Волчок со свойственной себе лёгкостью разрядил обстановку тупой шуткой и лёгким встречным поцелуем в висок.       Так Анна обломалась и с Демьяном.       Коля за друзей был искренне рад, свистел хулиганисто, сунув два пыльных от бетонной пыли пальца в рот, хлопал и улюлюкал, Степан оказался сдержанней, просто пожал плечами, мол: «Голубки так голубки. Фимушка усё равно як баба, со своими малюканиями».       Эти воспоминания приятно грели душу и вызывали улыбку.       — Да устал я что-то, — Коля жмёт плечами, а друзья в ответ ему недоверчиво хмурятся. — Я правда пойду лучше. Завтра увидимся, ребят! — развернувшись лицом к товарищам, он попятился от них и замахал рукой на прощание.       — До завтра так до завтра, — без задней мысли согласился Савельич, не собираясь больше допытывать своими вопросами, и схватил отвлёкшихся Демьяна с Серафимом за предплечья. — Чаго это вы вылупилися як бараны на новые вароты? Шевелите копытами, голубки, — им нужно было в противоположную сторону. Физиономия Василёнка расплылась в довольной усатой улыбке, когда товарищи смущённо зарделись.

×××

      На самом деле, Ивушкин правда устал, и Аня тут была очень даже при чём. Учась на переводчика с русского на немецкий, Ярцева пронырливо, через друзей своих знакомых узнала, что из Германии приехал какой-то бывший военный немец.       Из радостного щебетания Ани в трубку телефона стало понятно, что этот самый загадочный немец станет замечательной разговорной практикой для неё. Учиться по огромному количеству теоретических пособий и благодаря регулярному общению с преподавателями, конечно, очень интересно, но не так эффективно, как с действительным носителем национального немецкого языка.       Коля был с этим, конечно, согласен, правда, но… Он очень сильно сомневался, что этот несчастный немец о своей незавидной участи лабораторной крысы и наполеоновских планах простой русской девушки вообще осведомлён. Но от настырной Ани его бы не спасло уже ничто.       И, казалось бы, тем более, отчего уставать самому Ивушкину? Да, они с Аннушкой стали хорошими друзьями, которые многое друг другу рассказывали и доверяли, но Коля не думал, что она попросит его быть посредником. Ивушкин до конца так и не понял суть «гениального» плана подруги. Неужели она сама не сможет общаться с этим мужчиной? Зачем обязательно должен присутствовать он?       Но Аня преследовала свои цели, а в них Коля обязательно фигурировал. Её умоляющим глазам Ивушкин отказать не смог, поэтому и шёл сейчас домой, чтобы перед утренним визитом к германцу «расслабиться». Вряд ли тот оценит, если он придёт с перегаром, но много пить Коля всё-таки не планировал, разве что самую малость, для храбрости, так сказать.

×××

      Ягер решился на отчаянный в его состоянии шаг — побриться. Подходить к зеркалу хотелось не ближе, чем на пушечный выстрел, но борода начала его донимать, вызывая совершенно не нужные вспышки гнева. Лишнюю растительность на лице, конечно, можно списать на часть естественного камуфляжа, чтобы лучше восприниматься среди таких же заросших русских «Иванов», но…       Ягер, ты не на войне.       Немец жмурится болезненно, а в ушах снова крики и взрывы, снова пережитый ад.       Господи, это когда-нибудь закончится?       Клаус обессилено плетётся к раковине, как в трансе достаёт бритву и воспалённый, распухший от воспоминаний мозг воспринимает лезвия, как оружие.       Холодный и заточенный металл в состоянии распороть сонную артерию, снять кожу пластом, если неаккуратно провести… Немец сдавленно мычит и нервозно отбрасывает от себя бритву, с болезненным возбуждением смотрит в зеркало и натыкается на свой дикий, загнанный взгляд. Ярко-голубая радужка на фоне лопнувших капилляров выглядит ещё ярче, пугающе.       Как же мерзко.       Со стороны слышится глухой рык, а потом костяшки чем-то обжигает, не сразу, но до него доходит, что по зеркалу ползёт уродливая трещина, такая же, как шрамы на собственной щеке, безобразно рассекая некогда гладкую поверхность. Пелена перед взглядом рассеивается от такой привычной физической боли, и Ягер смутно осознаёт происходящее. Он не хотел подходить к зеркалу? Ну что ж, проблема решена, в этом больше нет необходимости.       Запястье окольцовывает рубиновая струйка крови. Некоторые осколки сыпятся в раковину, другие, которые поменьше, застряли в раскрасневшихся свежих ранках, Клаус включает ледяную воду, без сожаления суёт под напор пострадавшую конечность и, ни разу не скривившись, промывает щиплющие ранки. Маленькие осколки вместе с розовой от крови водой уходят в канализацию. Бритва неуклюже дёргается под потолком воды, и Ягер начинает заводиться вновь, от ритмичного стука отдающего в ушах.       Едва не выдрав смеситель, он закрывает воду и уходит из ванны.

×××

      — Объясни ещё раз, — Коля шагает рядом с девушкой, которая с самым бодрым выражением на лице, воодушевлённая предстоящей встречей, стучала небольшими каблучками. Звук выходил, отчего-то, раздражающий. — Откуда ты знаешь, что он возьмёт и согласится? — Ивушкин очень сомневался, что бывший военный захочет тратить время на какую-то там переводчицу и её дружка.       — Я когда высказала свою идею, близкий друг этого немца передал мне через знакомых, что ему… Не помешает помощь в адаптации к новой стране, — после короткой заминки Аня быстро нашлась, видимо, она сама не до конца разобралась, что эти слова подразумевают. Коля спинным мозгом ощущал в этих словах что-то неладное.       — Зачем, вообще, бывшему военному немцу переезжать в Россию? Чё ему на родине не сидится? — бурчит Ивушкин, чувствуя, что ничего дельного из этой затеи не выйдет. Вопросы риторические, но Ярцева отчего-то считает должным ответить.       — Да мало ли, — жмёт плечами и мечтательно улыбается. — Может, обстановку сменить хотел, а может, просто путешествовать. Его друг не назвал причину, — по искрящему легкомысленному взгляду Ани нетрудно догадаться, что она уже во всей красе представила этого самого немца.       То, что он военный, уже говорило о многом. Если был в горячих точках, то, вероятно, загорелый, крепко сложенный мужчина средних лет со стальной выдержкой. Портрет даже в голове Коли получается весьма привлекательным.       Но пока не увидят — не узнают.

×××

      — Тилике, — подозрительно спокойный голос очень сильно пугает Хайна, и он искренне рад, что находится по ту сторону экрана, а не под прицелом холодных глаз. Ягер бы уничтожил его одним взглядом. — Повтори, что ты только что сказал, — пальцы, которыми Тилике держит трубку, похолодели, то ли от страха, который его непременно сковывал от подобного тона, то ли от холода, ощутимого даже через экран и корпус телефона. Ему даже в какой-то момент кажется, что на щеке чувствуется ледяное дыхание.       — К тебе сейчас придут русские, — получается почти без дрожи, но Клаус, как акула: кровь чувствует на расстоянии. За много километров.       — Надеюсь, ты понимаешь, что я с тобой сделаю, если это не шутка? — эти слова — его последняя попытка, чтобы оправдаться и попросить забыть неловкий эпизод, но Тилике уверен, что поступает правильно.       Сам он в ближайшее время приехать в далёкую Россию не сможет из-за службы, а Клауса в таком состоянии оставлять одного страшно. Господи, ему страшно за Ягера, за человека, который выжил после взрыва осколочного снаряда, прилетевшего аккурат в лицо. Мир точно сходит с ума.       — Понимаю, но у меня будет время отыскать себе бомбоубежище, — неуклюже шутит. — Клаус, я считаю, что тебе нужно общение с кем-то помимо меня. Ты отказываешься от психотерапевта, тебе нужна помощь, — Хайн звучит уверенно и спокойно, лишь бы друг не взорвался. В том, что взрывная волна его снесёт, не приходилось сомневаться ни секунды.       — Хайн, мне не нужен никакой психотерапевт. И общение. Не нужно, — цедит сквозь зубы, на грани. — Забыл? Я и приехал сюда, чтобы никого не видеть! — срывается на глухой рык, и Тилике откровенно пугается этого звука, отдёргивает руку с телефоном от уха и сглатывает, а в трубке воцаряется хрипящая тишина, неужели заболел?..       — Клаус, пожалуйста, — уже не просит, а откровенно умоляет. — Я не смогу приехать в ближайшее время, и связываться тоже часто не смогу. Меня волнует твоё состояние и отсутствие кого-то рядом. Ты не обязан оставаться со своими демонами один на один. Позволь помочь себе, — снова молчание, в которое Хайн напряжённо ждёт ответ.       — Я надеюсь, ты знаешь, что делаешь, — агрессия резко сменяется полной отрешённостью, и Тилике тяжело вздыхает, прикрывает глаза и трёт переносицу в глухом бессилии. Он-то знает, что делает, но он не знает, как починить то, что восстановлению не подлежит.       Больно.       Как же ему больно воспринимать друга неисправной куклой. Он понимает, знает, что пережитое Клаусом бесследно не проходит, но и предположить было трудно, что тот сломается. Не надломится, а с треском, с натужным хрустом переломится пополам, так, что ни один клей не склеит.       Как же больно.

×××

      Наверно, так откровенно пялиться очень неприлично, но о правилах приличия Коля и Аня вспоминают поздновато. Но всё же лучше поздно, чем никогда… Или нет? Образ, сложившийся по пути сюда кажется жестокой издёвкой, над тем, кого Ивушкин видит перед собой, потому что он без преуменьшения ужасается и старается сделать морду кирпичом.       Мужчина, средних лет, выглядит болезненно. На мертвецки бледном лице выделяются лишь глаза. Отчаянно голубые, они единственное, что выдаёт в этом человеке тлеющую жизнь, потому что немец буквально выцвел, как старая фотография, но вот глаза… Чем дольше Коля смотрит, тем сильнее ему кажется, что человек перед ним неизлечимо болен.       — Добрый день, — немец первый нарушил гнетущее троицу молчание. Коля не понимает ни бельмеса, но чувствует немного растерянную интонацию. Ему приходится лишь гадать, что тот имеет в виду. А вот счастливица Анна, после, видимо, приветствия, нервно и внимательно оглядывает мужчину перед собой.       Коле не нужно быть экстрасенсом, чтобы понять, о чём девушка думает. Правда, сам он сильно сомневается, что немец что-то принимает, разве только морфин какой. Выписанный по рецепту врача, если он и правда… Коля запрещает себе даже мысленно произносить фразу до конца. Табу удел суеверных, но ему чхать. Он никогда не видел умирающих людей, и очень надеялся не увидеть.       — Здравствуйте, — по тону Ярцевой понятно, что весь её игривый настрой бесследно растворился в мрачной атмосфере квартиры.       Так увлёкшись откровенным разглядыванием германца, Колей остаётся не замечено убранство квартиры. Жилище выглядит прилично, но так же тускло, как и её жилец. Минимум вещей, ничто не указывает на личность хозяина, помещение мертво, и от этого было жутко.       — Здрасте, — запоздало и оттого неловко здоровается Ивушкин, всё ещё сетуя на правила приличия, спохватившись протягивая руку для приветствия, а Аня тихо переводит на немецкий, даже не глядя в глаза. Немец на эту руку даже не смотрит, сухим жестом приглашает гостей внутрь, может быть в других комнатах повеселее будет? На это хотелось бы надеяться.       Квартира оказывается совсем небольшой и практически полностью пустой. Никаких ковров, ваз или уж тем более декоративных маленьких подушечек не наблюдается. Скудная на убранство она безлика и бездушна. Можно было, конечно, списать на то, что немец ещё не успел её обжить, но Коля сомневался, что ему это вообще надо. В комнате служившей спальней и, видимо, гостиной, кроме узкой кровати и шкафа ничего нет, голые стены и пол выглядят совершенно безрадостно.       Неловкое молчание повисает в воздухе так ощутимо, что Коле кажется возможным его потрогать. Немец совершенно точно не рад гостям. Ивушкину не нравится эта ситуация от начала и до конца, его подбешивает слепая уверенность Ани в том, что немец обязательно окажется дружелюбным дядькой, как из рекламы немецких колбасок. Его злит сам немец, который стоит так, будто палку проглотил, настолько у него прямая осанка и в тоже время ничем неприкрытое напряжение, словно трупное окоченение сковало.       От неприятных мыслей русского передёргивает, и он невольно смотрит на немца не в полумраке прихожей, а при нормальном дневном свете открывающим детали. На правой щеке красуются глубокие шрамы. Небольшую их часть прикрывает неаккуратная борода. Полосы выглядят достаточно бледными, но всё равно пугающе. Пугающе не из-за вида, а из-за истории получения этих отметин.       За каждым, пусть даже самым маленьким шармом, лежит история, которую язык вряд ли повернётся назвать приятной. Коля искренне сочувствует. В его живом воображении сцена страшнее другой.       Под жутким взглядом в никуда, Аннушка совсем тушуется, и разговор, который нужен был именно ей, а не Коле или немцу, не начинает. Теребит тонкими пальцами край кофты и боится даже глаза поднять, настолько атмосфера давящая.       — Николай Ивушкин, — проглотив собственную неловкость, Коля решает исправлять ситуацию.       Снова настойчиво протягивает руку, и теперь, если германец её проигнорирует, это будет очень грубо с его стороны. Коле позволяет не отводить взгляд только баранье упрямство и самоуверенность, поэтому в голубых глазах напротив он видит войну. С самим собой ли, или с кем пострашнее, непонятно. И когда немец принимает эти гляделки и жмёт его ладонь, прикосновение оказывается крепкое и тёплое, но быстрое.       — Николаус Ягер, — русскому хочется фыркнуть, как на приёме у президента, честное слово.       — О, Николаус это как Николай? Тёзки значит? — Ярцева немного заторможено и тихо переводит на немецкий. Ягер ждёт, когда она договорит и кивает, приподнимает уголок губ, жалкий намёк на возможную улыбку.       — Пойдёмте на кухню, — тихо отзывается Клаус и отчего-то идёт позади гостей, указав им направление взглядом. Эта комната тоже не пестрит элементами интерьера. Стандартный набор: холодильник, кухонный гарнитур (удивительно!) и стол с четырьмя стульями по обе его стороны. Кухня, кстати, выглядит просторной, а стол достаточно внушительным.       — Чай? — Аннушка переводит, а Коля жмёт плечами и утвердительно кивает.       Для него, на самом деле, становится неожиданностью, что тут посуда вообще обнаруживается, вся, правда, по шкафчикам распихана, видимо, ей пользовались редко, за отсутствием посетителей, а там, глядишь, и никогда.       В раковине ни одной грязной тарелки, на ней даже капель воды не видно. Чайник у немца оказывается не электрическим, а самым обычным, который свистит, когда вода закипает. Снова молчание, его прерывать никто не спешит.       У Клауса, в самом деле, дрожат руки. Он уже и забыл, как это, просто с кем-то общаться.       Анна сидит молча, лишний раз по сторонам не смотрит, а вот от внимательного взгляда Коли не скрывается, что у Клауса содраны костяшки пальцев, и руки у него мелко и, видимо, неконтролируемо подрагивают. Коля наблюдает за его выверенными красивыми движениями, но не может сидеть на месте, когда тот промахивается мимо коробка со спичками. Ярцева поглядывает на друга предостерегающе, будто Коля к зверю дикому собирается подойти.       — Я помогу, ты не против? — Ивушкин бы коснулся напряжённых плеч, но вряд ли Николаус оценит его самодеятельность с распусканием рук.       Немец поднимает яркие подозрительные глаза, а потом всё же кивает. Коля даже не замечает, что кивнул он раньше, чем Аннушка перевела.       — Садитесь тогда, герр Ягер, я сегодня за вами поухаживаю, — русский безобразно изображает похабное выражение на лице и начинает хозяйничать на чужой кухне, то и дело отпуская забавные комментарии, от которых Аня заметно расслабилась и теперь исподтишка рассматривала Клауса.       Если присмотреться чуть лучше и перестать цепляться к таким мелочам, как смертельная бледность и диковатый взгляд то, можно было заметить, что немец действительно красивый. Только вот Аннушку смущали шрамы, в то время, как Коля нашёл их привлекательными. Ивушкин помотал головой.       «Вот уж Фимушка со своими непонятными критериями красоты. Теперь и я всякие уродства за достоинства принимаю».       — Ну, Николаус, где у тебя чай? — немец оторвался от созерцания тёмной столешницы и обернулся на звук голоса. Он задумчиво оглядел всевозможные шкафчики, Коля невольно сравнил его долгий взгляд с рентгеном, потому что пакетики действительно оказались на той полке, которую Ягер указал. — Хорошо, а кружки?..       Это было самое долгое и напряжённое приготовление чая в его жизни. Клаус кивнул в знак благодарности и собрался принимать горяченную кружку из рук Ивушкина. Тот же, не привыкший, что люди в состоянии вырывать кипяток прямо у него из рук, испугался, что немец просто не подумал и поторопился, и сейчас нахрен обожжёт себе ладони. Коля торопливо поставил свой и Аннушкин чай подальше от края стола, немного даже расплескав, а ягеровскую кружку настойчиво потянул на себя, тоже расплескал, и попал себе на руку, но тому обжечься не позволил.       — Да куда ж ты вперёд паровоза? Не убежит он от тебя, — русский скривился и стряхнул уже остывшие капли, немец нечитаемо на него посмотрел. Кажется, в комнате температура упала ещё на несколько градусов.       Непринуждённая беседа не клеилась. Коля не смел расспрашивать о личном, хотя ему было до безобразия любопытно узнать о происхождении этих шрамов. Не смотря на врождённую бестактность и приобретённую наглость, Ивушкин не хотел тыкать палкой в кровоточащую рану.       Немец, не смотря на предупреждения тёзки, чай пил торопливо, наверняка обжигая слизистую и получая неприятных ощущений больше, чем приятных. Пока Аня к своей кружке не притронулась, Клаус уже выхлебал половину и Коля всерьёз думал о том, как менее вызывающе кипяток у того отобрать. Ивушкин не знал, что с этим человеком произошло, и предпочёл бы не знать и дальше, потому что собственных проблем хватает с головой, но самой его бесполезной чертой всегда было неравнодушие.       Ярость волнами прошибает всё тело, но Клаус старается, правда старается держать себя в руках. Глотку жжёт, и горький чай просится обратно наружу. Он не сомневается, что ошпарил всё нёбо и даже дёсны, но какое это имеет значение, когда физическая боль отрезвляет.       Вот, русский что-то снова говорит. Забавно на самом деле, потому что Клаус почти всё понимает. Переводчица сидит элементом декора, бесполезная фарфоровая кукла. Неужели бы он поехал в чужую страну без минимального знания языка? Абсурд.       Из пальцев вдруг пропадает горячая тяжесть, пелена перед взором рассеивается и Ягер видит, что Коля, вроде так зовут этого русского, ненавязчиво отобрал его кружку и поставил её на стол.       — Всё спросить хотел, как тебе у нас в империи зла-то? — на губах его расцветает улыбка, а васильковые глаза хитро блестят.       — Непривычно, — чуть задумавшись отвечает Клаус. Он не знает, что можно добавить, потому что из дома за время пребывания выходил от силы пару раз. Вместо красивой германской архитектуры увидел только дома коробки и хмурых русских, всё это и вправду было непривычно и ново.       — О, это ты ещё зиму нашу не видел, — Коля махнул рукой и ухмыльнулся.       — Намекаешь на то, что с первым снегом сбегу, как фашисты в сорок первом? — Коля в удивлении распахивает глаза. Самое длинное предложение за всё время его пребывания в этом доме. А когда Аня переводит сказанное, он не в состоянии сдержать звонкого смеха.       — Намекаю на то, что если бы в сорок первом было как сейчас, то никто и никуда бы не сбежал. Одна сплошная слякоть и грязюка, а снега нема! — русский в негодовании всплёскивает руками и с приподнятых бровей немца смеётся пуще прежнего.       — Умеешь ты рекламировать, — криво усмехнулся Клаус. — Если бы выбирал куда поехать, послушав тебя, без лишних раздумий выбрал Россию, — Клаус тянется за своей кружкой, а Коля не препятствует. Обдумывая такой ответ.       Оставшееся время Ивушкин пристально следит за поведением нового знакомого, уж больно напрягает стекленеющий временами взгляд и странные попытки нахлебаться кипятка. Нездоровая тяга к саморазрушению не остаётся незамеченной.

×××

      Ярцева и не пытается скрыть искреннюю радость и ощутимое облегчение, когда они оказываются за пределами ягеровской безликой квартиры. Она молчит, не желая признавать, что оказалась не права и идея эта с самого начала была провальной, а Коля и не злорадствует, не в его это привычке.       — Занятный этот Клаус, — издалека начинает Ивушкин и косится на Аню по ходу движения.       — Не то слово, — она фыркает и снова торопится вперёд, на этот раз подальше от странного немца. — У него такие страшные шрамы, — она немного кривится, касаясь собственного идеально гладкого лица.       — Он же военный, — Коля жмёт плечами, будто это должно объяснить наличие огромных отметин на точёном лице.       — Мы ведь живём в современном мире! Медицина не стоит на месте и можно сделать пластику, — Ивушкин хмурится и поджимает губы, очевидно, не согласный. — Ну не смотри на меня так! Я ведь не говорю, что он должен ботоксом губы накачать. Существуют ведь хирурги, чей профиль это удаление шрамов, тем более в его случае это необходимость, а не просто желание стать красивее…       — Это, конечно, всё замечательно, но не все могут думать о таком… Вот так просто. С лица-то может и вырежут, что не надо, и заштопают так, что не разглядишь ничего, но из воспоминаний рубцы никуда не денутся, — Аня даже немного повернула голову в сторону друга.       — Ну и что? — она непонятливо вскинула брови. — Это не главное, — отмахнулась, как от назойливой мухи. — Невозможно решить свои внутренние проблемы с такой внешней, — Коля тяжело вздохнул и покачал головой.       Они никогда не смогли бы быть вместе, слишком разные взгляды.