про собак и про людей

      Ханма бессмертен.       Если по его затылку проедется скоростная электричка, если отверткой выскоблят глазные яблоки, если сердце вырежут кухонным топориком – он восстанет. Он, окровавленный, поднимется на ноги, сплюнет, похрустит пальцами, выудит последнюю помятую сигарету из кармана, подует в фильтр, закурит и скажет:       — Пиздец скучно.       Ханма бессмертен. Рэй так думает.       Она уже не переводит взгляд в сторону, когда встречается с его, острым, как стекловата, холодным, как фруктовый лед на дне морозилки в продуктовом. Таким, что зубы болеть начинают и язык не чувствуется.       — Он тебя использует, — так говорит Кисаки, когда протирает носок кожаного ботинка.       — А ты его?       После нечаянного вопроса ей показалось, что у брата нижняя челюсть перестала держаться.       — Он не против.       — Я тоже.       Секундная пауза.       — Ты лжешь, — открывает дверь. — Не лезь к нему.       Не лезь к нему, он пробивает картечью, он сковывает, как кандалы, уничтожает, как вирус иммунодефицита. Он ласковый, как гепатит, нежный, как рыбья кость в горле.       Ханма по своей натуре — здоровенная такая псина. Может быть Волкодав, может быть Борзая, но это в параллельной вселенной. Здесь — мокрая дворняга, со скатавшейся и багровой шерстью на лапах. Злая и бездомная, раздирающая животы кошкам и кусающая человеческие щиколотки до хруста.       Самое страшное, что такая псина ничего не понимает. Сколько бы её не лупили по носу, сколько бы её не тыкали мордой в любое сделанное от всей собачьей души дерьмо, приговаривая : «Плохой мальчик».       Ты разъебал всю мою нервную систему. Ты, действительно, очень плохой мальчик.       Рэй наблюдает, как он медленно вытягивает ноги напротив, теребит серьгу в ухе и вздыхает устало. Она видит это и понимает, что он пустой. Чувствует жажду поскорее заполнить себя чужой кровью.       Чего ты хочешь получить от него, идиотка?        Она делает вид, что читает чьё-то сообщение в телефоне, но ей сообщения уже никто не шлёт давно.       — Будешь курить? — хрипловато.       Отрывается от сотового спустя секунд пять.       — Нет, спасибо.       Как только его ботинок оказывается впритык с её: легонько ударяется боковой поверхностью грубой подошвы, она даже не шевелится. Она душит в себе желание повиснуть на нем, как день назад, например.       — Тэтта звонил тебе? — смотрит в упор, пытаясь казаться нисколько не нежной девочкой.       — Сегодня нет.       Рэй захлопывает раскладушку. Обводит взглядом острое бледное лицо, ничего не выражающее, и струйку дыма, расширяющуюся над макушкой.       — Он с ними?       — С ними, — Ханма подбирает одну ногу ближе к себе. — А ты со мной.       Прожигает ей внутренности. Как будто этим оранжевеньким сигаретным огонёчком. Таким крохотным, но невероятно больным.       — Я не с тобой.       Ни единая мышца в нем не дёргается. Он расслаблен. Он почти докурил. Он почти распластался на истерзанном одиноком темно-зелёном диване, сохранившимися в заброшенном игровом клубе на втором этаже. Он спокоен, и ему откровенно похуй. Он делает вид. Он выдавливает из себя остатки человеческой живности. Тушит сигарету об пол и пихает её в переполненную самодельную пепельницу из пивной банки.       — Окей, принцесса, — забрасывает правую руку на спинку. — Пиздуй к «Свастонам».       — При чем здесь «Свастоны»?       — А почему ты здесь, если твой брат там?       У него синяк над бровью как будто начинает расцветать ещё ярче, и Рей моргает два раза.       Действительно, почему?       Кисаки сказал ей: «ты лжёшь», и был прав. Кисаки жадный и жестокий, но мозгов в нем хоть всемером откачивай.       Ты не хочешь сосать в перерывах между драками, ты хочешь быть чем-то сродни воздуху или, может быть, сердцу, но проблема в том, что Ханма не имеет сердца. Как ты можешь стать тем, о чем он даже понятия не имеет? У него слева каверна размером с кулак. Туда можно плевать, можно бросать кожуру из-под семечек, можно крошить пепел — по-е-бать.       — Я не хочу к нему.       — А ко мне? — он растягивает потрескавшиеся губы, и Рей словно вновь ощущает их на своей шее.       — Что тебе надо от меня?       Он чешет переносицу указательным пальцем правой руки.       — Мне скучно.       — И?       — Ты очень хорошо умеешь развлечь, если захочешь, — Ханма поддаётся вперёд и сцепляет татуированные кисти. — Я знаю.       Какой-то щенок в этой собачьей скотобойне, кажется, ближе сдвинул диваны, поэтому его острые колени оказываются опасно близко. Он смещается на край, лыбится нездорово, как после мета, скалит белые зубы, может быть, собираясь перегрызть ей глотку.       Ханма пахнет железом, табаком и чем-то наподобие химозного съедобного кисло-сладкого порошка, раздражающего стенки желудка.       — Забудь, ладно?       Он медленно вертит головой. Тянется к ее щеке своей, но она легонько клонится в сторону.       — Тэтта выкинет тебя, как мусор, — Рэй касается кончиком носа его кожи.       Он пахнет кровью.       У него на нижней губе неплохая такая трещина. Шуджи проводит по ней языком. Она блестит и краснеет.       — Я ему нужен, малышка.       — Ему нужна власть.       Ему всегда была нужна власть. Тебе нужно нескончаемое веселье: фейерверк из чужих кишок и выбитых зубов, быстрые байки. Всё. Это по своей глубине скудно.       — Я знаю, — он кладёт холодную ладонь на её колено смело, будто его умоляли.       Рэй жалеет Шуджи. Может поэтому терпит чужие пальцы. Она решила, что позволит трогать себя. Позволит легонько дергать за волосы, проводить рукой вдоль лопаток, гладить по макушке. Нельзя только суваться прямиком в нутро. Хотя он уже сунулся. В этом проблема.       Его ладонь ползёт выше по синеве колготок, достигает верхушками фаланг края юбки и тормозит.       — Убери, — серьёзно.       Он горячо дышит почти что в губы, и ей так горько. От Кисаки никогда не пахнет сигаретами и дурью. От Ханмы несёт за километр, и уже укачивает. В момент первой их встречи Рэй допускала мысль о его бездарности. Она ошибалась.       Он талантлив в разрушении, а у неё нет иммунитета к плохим парням. К сожалению.       Не убирает, и приходится вскочить с места пружинкой.       Вот же блять: здесь всё им пропитано. Каждый закуток. Эти щенята, разбросанные по углам, души в нем не чают. Они готовы дробить и рвать друг друга лишь бы их заметили.       — Возвращайся, если заскучаешь.       Когда он произносил это, то, вероятно, улыбался.       Когда Ханма улыбается, кто-то в мире параллельно с этим проводит ржавым гвоздём по стеклу.       Рэй возвращается через сутки.       В тот день, когда Кисаки попросил её передать Ханме «синюю сумку с зелёной полоской вдоль молнии». Не то, чтобы она секретарь-курьер, но ей ведь несложно.       В тот день, когда первое, что она заметит, втиснувшись в толпу оголодавших до чужого мяса вальхаллцев, не высокую зевающую фигуру Шуджи. Нет. Она увидит незнакомое тело на полу и его багровые руки, взбивающие чужое лицо, как стейк перед прожаркой. Она увидит это и отшатнётся за стоящего впереди парня. Тот бросит серый взгляд через плечо и хмыкнет.       — Пиздец Баджи мощный, — восторженно раздаётся рядом.       Рэй немного передергивает. Она внимательно осматривает собравшуюся тусовку, натыкается на ошалевшие глаза. Они вправду как щенята, и с каждым больным ударом слюна с их подбородков опускается всё ниже и ниже.       Сколько нужно сломанных позвоночников и пробитых носов, чтобы прекратить всё это?       Рэй думает: «нахрен вашу сумку». Она разворачивается осторожно, как сотовый в её кармане отчаянно вибрирует. Это Ханма. Он написал:       «Обратно, пожалуйста».       «К аэрохоккею».       Аэрохоккей — это ржавый пыльный стол, на котором обычно заместо шайб и бит банки из-под пива.       Она, когда добирается до него, швыряет передачку к ногам, не успевая понять: делает она это только потому что ненавидит насилие или ненавидит, то, что Ханма даже не посмотрел на неё.       — Это кто? — она замирает возле, смотрит сверху-вниз только потому, что он сидит на каком-то непонятном деревянном остатке табурета, ссутулившись.       Не реагирует, зевает, трёт веки, а она всё это время нависает над его спиной и гипнотизирует выпирающий шейный позвонок. Она считает, что ему стоило бы хоть раз подумать о своём здоровье, но это, блин, невероятно смешно.       Шуджи зажимает сумку между ног и вяло поднимет голову в сторону Рэй спустя секунд пятнадцать.       — Это Баджи Кейске.       Это Баджи Кейске, и он прямо сейчас угробит человека.       Ничего страшного.       — Что происходит?       Рэй выглядит по-настоящему взволнованной. Она понимает, что у неё под коркой кровь начинает сгущаться, как карамель, чернеть и горячеть. Он не понимает или понимает или опять делает вид, разворачиваясь к сцене убийства.       — Да ничего из того, что тебя должно беспокоить, — еле слышно.       — Шуджи, он его убьёт сейчас.       Она видит лишь подрагивающую спину этого парня, и то, как его темные волосы, собранные в низкий хвост, перекатываются справа-налево. И всё это под звуки ударов. Нескончаемых. Грубых и звонких, как будто под ним не человек вовсе. Так. Пластмассовый маникен, но прикол в том, что маникен бы уже давным давно разлетелся.       Ханма не отвечает.       — Ты такая... собака, — делает шаг назад, неприятно упираясь бёдрами в стену, отчётливо понимая про себя, что уходить совсем не хочется.       Это не из-за его рук, не из-за его ухмылок, ужимок, голоса, взгляда и всего того, на что обычно девочки ведутся. Она не может убежать домой, зная, что кого-то здесь превращают в котлету.       На эти слова он реагирует гораздо быстрее, чем на все остальное, слетавшее с её губ ранее.       — Любишь собак?       Смотрит многозначительно, слегка припустив веки. Показывая, как ему скучно. Как ему нереально похуй.       Ханму не обидишь. Это надо сильно постараться. Даже если харкнешь в его красивое лицо. После такого, конечно, от удара в солнышко никто не застрахован, но это ведь не от обиды, а просто руки чешутся постоянно.       Она сжимает кулаки: ей так хочется задеть его. Ей так хочется указать на то, какой он ублюдок. Указать на то, что им удобно вытирать пыль, удобно вытирать грязные руки, удобно, удобно, удобно. Это такое омерзительное слово — «удобно». Оно несёт в себе паршивый смысл, понимать который сложно, но необходимо.       Ему с рождения, видимо, рот клеем смазали — он почти никогда не возвращается в исходное положение, всегда растянут разве что не до ушей. В глазах великая скука, а чуть ниже улыбка. У Рэй эта улыбка под рёбрами заместо раны. Всё шире и шире, как гангрена, и дышать тяжело.       — Ну как? Доказал, Ханма?       Это «выигравший» мальчик. Рэй ещё раз убеждается про себя, что никогда не встречалась с ним здесь. Она вновь задерживает взгляд на его испачканных красных руках, стреляет в рисунок с безглавым ангелом на спине поднявшегося с места Шуджи, и понимает, что она ненавидит всё это дерьмо.       Может быть до тех пор, пока названный Баджи не распускает хвост, и, как в переполненном вагоне метро, с приличного расстояния словно хлещет ей волосами по щеке. Удивительное явление, потому что это невозможно ни физически, ни биологически, ни химически. Вообще никак. Но это было так ярко, почти как внезапная атака скакалки весной на школьном дворе в нескольких метрах. Она приземляется мимо, но ты всё равно дёргаешься, как ужаленная. Сейчас, как и тогда, кроме воображения не страдает ничего, а Рэй всё же прижимает холодные пальцы к бледной коже.       Ханма толкает сумку левой ногой к её ботинку, мол, оставайся тут.       Она, может быть, зашипела бы, но всё как-то неожиданно стало меняться: двигаться и разговаривать. Кто-то случайно заехал ей по плечу.       Кейске. Так его зовут, кажется. Он заметил её. Именно тогда, когда Рэй скорчилась меньше минуты назад, как от зубной боли.       Ошпарил взглядом, как это бывает впервые.       — Кто это? — она легонько наклоняет голову, спрашивает у левого парня, с торчащей изо рта зубочисткой, словно не знает.       — Это Баджи. Он хочет вступить к нам.       Поехавший.       — А второй?       — Не знаю. Его друг.       Нихуево.       — Надо вызвать скорую.       Её уши ловят что-то типа: «ты больная?», но, черт, нечто, порою вкладывающее ей здоровые мысли в голову, шепчет, что это нормально. Нормально помогать людям. Особенно если они избиты. Особенно если друзьями.       Поэтому Рэй делает шаг вперёд, и ей кажется, что она своим этим решением продавливает разбросанные на полу доски. Так же тяжело и громко, как бьет Баджи. Может по этой причине он первый оборачивается, когда её фигура подлетает к Мацуно.