1860

В прохладной полутьме потрепанного выцветшего шатра на старом соломенном тюфяке лежали двое. Зыбкую тишину предрассветного часа нарушали влажные звуки поцелуев и сбивчивый горячий шепот. — Любимая, — повторял сдавленным голосом лежавший на боку молодой смуглый цыган, касаясь губами лопаток и плеч замершей в его объятиях девушки, — Светлоокая, белокожая, в целом мире самая красивая, — продолжал он, прижимаясь мускулистым животом к ее пояснице, соприкасаясь с возлюбленной бедрами и переплетая их ноги. Его руки блуждали по стройному девичьему телу, очерчивая изгиб тонкой талии и лаская небольшую упругую грудь. Лицом он зарывался в россыпь ее густых смоляных волос, — Твои волосы, о, господи боже, твои волосы, как же я люблю их… Исходящий от них аромат полевых трав, костра и благовоний пьянит меня и дурманит, их мягкость… — Полно тебе, — прервала юная цыганка его горячие откровения, обернувшись и заглянув в золотистые карие глаза, затуманенные желанием, — Ночь на исходе, неужто ты не утомлен? — она легко провела холодной ладонью по его каштановым волосам, доходившим до плеч, и по линии челюсти с жесткой короткой бородкой. — Что для меня несколько мимолетных ночных часов? Мне мало целой жизни с тобой, любимая, — возразил он, поймав губами ее губы и скользнув ладонью вниз по ее впалому животу, разводя плотно сжатые бедра, — Позволь мне еще, прошу, пожалуйста, я так хочу тебя, — хрипло прошептал он ей на ухо, проводя пальцами по ее влажной жаркой промежности, отчего девушка застонала и вцепилась рукой в его волосы. — Ненасытный, — пробормотала она, отворачивая лицо и закидывая ногу на его бедро, — Обещай, что этот раз последний, — прерывисто вздохнула девушка, чувствуя, как между ее ног протискивается крупный член, все такой же твердый, как и несколько часов назад. — Обещаааааю, — низко простонал цыган, проникая внутрь ее тела и обеими руками прижимая возлюбленную к себе. Он двигался плавными волнообразными толчками и жадно целовал ее шею, — Как хорошо, — повторял он, почти рыча и прикусывая нежную кожу на ее округлом плече, — Моя жена, моя любимая, моя Микаса… Убедившись, что муж крепко спит, цыганка поднялась со смятых полинялых простыней и накинула цветастое платье. Печально глядя в умиротворенное лицо молодого сильного мужчины, без устали ласкавшего ее всю ночь, Микаса заплела две длинные косы, покрыла голову алой косынкой и, прихватив узел ношеной одежды, выскользнула из шатра. На горизонте едва занимался рассвет, табор был тих и пуст. Барин, кутивший вчера до поздней ночи, не так давно вернулся к себе, и развлекавшие его цыгане разошлись по своим шатрам всего несколько часов назад. Не участвовавшая в этом Микаса брезгливо покачала головой, глядя на валяющиеся в пепелище костра пустые бутылки шампанского и стекло разбитых бокалов. Двигаясь быстро и ловко, она осторожно обошла место вчерашнего кутежа и скрылась среди высоких сосен, растущих на берегу тихой реки, где стоял их табор. Добравшись до нужного ей дерева, она запустила руку в его глубокое дупло и достала глиняную кринку и жестяной стакан. Наполнила его мутным отваром и уже поднесла к губам, как вдруг услышала за своей спиной тихий вкрадчивый голос: — А ну как муж узнает? — Ах, Леви, дьявол! — вздрогнула девушка, резко обернувшись и едва не расплескав содержимое стакана, — Все диким зверем крадешься, братец? — Все не смиришься со своей судьбой? — вопросом на вопрос ответил невысокий бледный цыган, скрестив на груди изящные тонкие руки. — Он не судьба мне, — отрезала Микаса и в два глотка осушила стакан. — А тебе почем знать? С младенчества были сосватаны, стало быть — она самая, — хитро блеснув глазами, возразил Леви. — Говоришь так лишь от того, что тебе повезло, и твоя нареченная померла от тифа, — зло прошептала Микаса. — Изабелла была хорошей девушкой, — хмуро возразил Леви, — Но, видать, не моей судьбой. — А кто ею был, как по-твоему? Фарлан? — вскинула брови цыганка. — Микаса, — строго глянул на нее Леви, воровато озираясь, — Он уже давно женился, и то, чему ты была свидетелем — забава, не боле. Уж точно не судьба. — Ну не горячись, — извиняющимся тоном сказала она, сделав шаг к брату и погладив его по крепкому плечу, — Едва светает — в такое время мы одни не спим. После вчерашней-то попойки твоего барина. — Не мой он, черт кучерявый, — мигом помрачнел Леви, — Все таскается и таскается, знала бы ты, как он опостылел мне, проклятый! — Мне ли не знать… — Да полно тебе! Жан хороший муж, любит тебя, от работы бережет, к господам на увеселение не пускает, бездетностью не попрекает, — Леви бросил взгляд на пустой стакан, и Микаса тут же спрятала его обратно в дупло дерева вместе с кринкой. — Так и Зигфрид Григорьич, авось, не аспид какой — молод, богат, красив и с тебя глаз не сводит, — проговорила она, явно дразня брата, — Смотрит на тебя, как… — Как ребенок — на сахарного петушка на ярмарке. Но это только пока не купит. А заполучив, зубами за минуту разгрызет, проглотит и забудет. Знаю я таких господ, — с отвращением проговорил Леви, — Муж твой не такой. Он и правда тебя любит. — Да к чертям любовь! От нее таким, как мы с тобой, одна погибель, — с внезапной яростью ответила Микаса, но гнев ее быстро сменился печалью, когда она добавила, — На роду у нас, видать, так написано. — Если так рассудить, Кенни будет бессмертен, не иначе, — попытался шуткой подбодрить ее Леви. Он слишком часто видел тоску на красивом лице сестры и не хотел зазря бередить ее душу. — Неплохо выглядишь после ночи без сна, — поддержала Микаса его стремление сменить тему. Ее слова были правдой — кроме глубоких теней под глазами, во всем облике Леви не было и намека на утомление. Светлые глаза смотрели прямо и уверенно, на тонких губах играла легкая усмешка, резкие черты лица — вздернутый нос, острые скулы, узкий подбородок — не несли на себе печати усталости. Здоровая и чистая его кожа, на контрасте с иссиня-черными волосами, доходившими до лопаток, казалась совсем белой. Широкие плечи были гордо расправлены, ни на темно-синей атласной рубахе с расстегнутым до середины груди воротом, ни на черных суконных брюках, подчеркивающих стройность его ног, не было ни складки, ни пылинки, словно он был не кочевым цыганом, а певчим хоровым. — Взаимно, — нехотя буркнул Леви. Он тоже не лукавил — высокая, статная Микаса сейчас, как и всегда, излучала молодость и свежесть. Стройный ее стан, обтянутый ярким ситцем длинного платья, был крепок и гибок, тонкие черты удивительно бледного лица вкупе с большими серыми глазами лучились редкой красотой, нетипичной для смуглых и темноглазых таборных цыганок. Особой гордостью дяди Кенни и Жана, ее молодого мужа, были ее роскошные тугие косы цвета воронова крыла, достающие до середины бедра. Жан не преувеличивал, называя жену красавицей, и не зря прятал ее от господ, частенько заезжавших в табор. Леви и сам хотел бы не показываться им на глаза, но Кенни и так бесился, что племянник не женат, а уж реши он отлынивать от работы, его, верно, и вовсе изгнали бы из табора. Микаса мягко улыбнулась брату и, сказав, что идет стирать, направилась к реке, прихватив с собой узел с одеждой. Леви же развернулся и пошел обратно в табор. Несмотря на кажущуюся бодрость, ему все же надо было поспать, ведь господин Йегер на прощание пьяно шептал ему на ухо, что ввечеру приедет к нему вновь. Спустившись к воде, Микаса взошла на шаткий деревянный плотик и села на самый край, приподняв подол платья и опустив ноги в студеную воду. Задумчивый ее взгляд устремился вдаль, на поднимающийся солнечный диск, знаменующий наступление нового дня. Микаса знала, что он будет неотличим от предыдущего и не принесет ей ничего, кроме скуки и пустоты. Ей часто думалось, что, не будь рядом Леви, она и вовсе не вынесла бы этого давящего уныния и бесконечного одиночества. Но он был, и в его молчаливом присутствии Микаса находила ту поддержку, в которой столь отчаянно нуждалась. И пусть Леви приходился ей не родным, а лишь двоюродным братом, человека ближе и дороже него у Микасы не было. Она не сомневалась — он тоже ощущал, как кипит в жилах их общая проклятая кровь, требующая бурных страстей и отторгающая спокойную размеренную жизнь. Терзался ли этим дядя Кенни, для всех оставалось загадкой. Женат он никогда не был, и даже древняя старуха Земфира, знавшая всю подноготную каждого цыгана их табора, не могла ни слова сказать о сердечных тайнах барона. Быть может, ему все же удалось побороть зов крови, и именно благодаря этому он все еще был жив, в отличие от своих сестры и брата. Но Микаса такой жизни не хотела. Всем своим существом она ждала того момента, когда случайная искра породит буйный пожар в ее сердце и, сгорая до тла в этом пламени, она наконец почувствует, что жила не зря. Глубоко вздохнув, цыганка принялась за стирку. Когда она закончила, солнце уже успело подняться над горизонтом, опаляя девичью кожу своим жаром и прогревая воздух июньского утра до ощутимой духоты. Скинув с себя пропитавшееся потом платье и распустив косы, Микаса шустрой рыбкой нырнула со скользкого плотика в обжигающую прохладу лесной реки. Плавать она умела с детства — их табор всегда останавливался близ водоемов, и летом цыганские дети целыми днями не вылезали из воды. Но сейчас было раннее утро, и река еще не успела согреться после ночи, так что от холода у Микасы перехватило дыхание. Она вынырнула на поверхность и поплыла в неспешном потоке, стараясь скорее привыкнуть к ледяной воде. Спустя несколько минут ей уже показалось, что она почти освоилась, как вдруг ее левую икру пронзила острая боль. Микаса попыталась двинуть ногой, но та отказывалась слушаться, и волна паники накрыла девушку с головой. Она отчаянно забилась в толще воды, разом показавшейся такой густой и тяжелой, что на сопротивление отчего-то перестало хватать сил. Продолжая барахтаться и глотать воду, Микаса сквозь пелену объявшего ее ужаса успела поймать себя на до странности естественной мысли — умирать ей не хотелось. Во всяком случае — не так, не в смехотворные семнадцать лет от внезапной мышечной судороги, утонув в неизвестной речушке и так и не загоревшись тем чувством, одним ожиданием которого и жила. Микаса пришла в себя от целого шквала новых ощущений — боли в груди, как от сильного удара, тепла во всем теле, укутанном в плотную ткань, и прикосновений чужих губ к ее собственным. Резко разжав веки, она увидела прямо перед собой испуганное лицо незнакомого юноши, мигом отстранившегося, но продолжавшего смотреть на нее большими яркими глазами, сиявшими, будто изумруды. Микаса ошарашенно огляделась и обнаружила себя лежащей на берегу и завернутой в дорожный плащ. Она рывком приподнялась и громко закашлялась, стуча зубами и сотрясаясь всем телом. Юноша протянул к ней руку, наклоняясь вперед, но Микаса тут же дернулась в сторону, недоверчиво глядя на незнакомца. — Не бойся, русалка, — открыто улыбнулся он, стряхивая с темно-русых волос капли воды. Только тогда девушка поняла, что перед ней, очевидно, ее спаситель, поскольку вся одежда юноши промокла насквозь, да и вид у него был совершенно потрясенный, — Ты будешь в порядке, я успел… — он не договорил, прерванный топотом лошадиных копыт и громкими возгласами. — Барин! Барин, батюшки святы, вы почто в реку в одеже-то полезли?! — запричитал рыжеволосый парень, выскочивший на берег на гнедой кобылке. Микаса, вцепившись в полы плаща, прикрывавшего ее наготу, вскочила на ноги и уставилась на смутившегося и разгневанного барина. За его спиной медленно прохаживался вороной конь, седло и узда которого выдавали в хозяине человека состоятельного. Да и сам молодой барин был одет по-господски — в белую легкую рубашку и темные брюки. Жилет же его и пиджак вместе с туфлями были брошены на землю — видимо, он успел снять их перед тем, как броситься в воду. — Флок*, черт бы тебя побрал, ну чего ты разорался дурниной? Девушке нужна была помощь, только и всего, — сердито крикнул барин своему слуге, тоже поднимаясь на ноги и зачесывая назад всей пятерней непослушные вихры, налипшие на лицо. Голос у него был невысокий и бархатистый, но звучавшая в нем ярость все же подействовала на Флока. — Прошу простить, барин, — потупился было он, однако, пререкаться продолжил, — Вот только вы и так себя не бережете — где ж такое видано, чтоб от самой станции верхом скакать, да еще и по лесной дорогое? И черт вас дернул… — Флок! — прикрикнул барин, заставляя того замолчать. Микаса стояла в нескольких шагах от них и зачарованно смотрела на высокого крепко сложенного юношу, только что спасшего ей жизнь. В страстном выражении его загорелого лица с гармоничными чертами девушке виделись смелость, благородство и непоколебимая воля. Глаза его, напоминавшие своим цветом и блеском блуждающие огни, что не раз встречались ей на болотах, так же влекли за собой, и Микаса понимала, что готова следовать за ними в трясину, на верную гибель. — Русалка, — обратился к ней барин, беря под уздцы своего коня, — Ты чья будешь? Дай отвезу тебя до деревни. — Я из табора, — тихо ответила она, мотнув головой в сторону леса. — Так ты цыганка? — с удивлением спросил он, легко запрыгивая в седло, — Тогда возвращайся к своим и плащ мой себе оставь. И вот еще что, — улыбнулся барин, — Жди меня, вскоре я вернусь и заберу свое, — он озорно подмигнул и пришпорил коня. Слуга, качая головой, последовал за ним. Микаса осталась стоять на берегу, продолжая улыбаться вслед удаляющемуся всаднику и ощущая, как нарастает в ее груди нестерпимый жар, порожденный его горящим взглядом.