1860

По ночам в конюшне стояла сонная тишина, нарушаемая лишь редким лошадиным храпом и мерным посапыванием лежащих рядом с Леви борзых. Спать на кровати в своем чистом маленьком флигеле цыган так и не научился, да и с двумя теплыми собаками под боком ему было не так одиноко, будто появлялось ощущение стаи, к которому он привык с детства. Прошло уже две недели с тех пор, как Леви оставил табор, и все это время он жил как в бреду, не вспоминая прошлое и не думая о будущем, а в настоящем не замечая ничего и никого, кроме Эрвина Смита. Дни напролет цыган бесцельно слонялся по двору в ожидании встречи с ним, а ночи проводил, лежа на колючем сене и балансируя на грани сна и яви. В эти часы он словно возвращался в то время, когда, будучи маленьким ребенком, он в горячке метался по полу пустого старого шатра, просил воды, которую некому было ему подать, и звал маму, которой не знал. Десятилетия спустя, его вновь снедал внутренний жар, но на этот раз причиной тому была не болезнь, а человек, забравшийся Леви под кожу и вскипятивший его кровь до такого состояния, что по венам теперь струилась раскаленная лава. И уже не давно погибшую мать, а одного только Эрвина он звал сбивчивым шепотом в мучительном полусне, и никто, кроме него, не мог утолить терзавшую Леви жажду. Быть подле Смита стало для него сродни возможности дышать, и жизнь Леви превратилась в отчаянную борьбу за каждый вдох, борьбу, в которой он неизбежно проигрывал. Вероятно, найдя компанию конюха вполне сносной, Эрвин продолжал делить с ним трапезу по утрам, но после каждый день оставлял поместье и уезжал в деревню, а возвращался лишь поздно вечером. Леви ничего не оставалось, кроме как ждать его, ждать непрерывно, беззаветно, фанатично, как верный пес — своего хозяина, который при встрече разве что небрежно потреплет за ухом и пойдет по своим делам. Нет, Эрвин не был с ним холоден или безразличен, напротив, за завтраком они всегда оживленно беседовали, Смит много смеялся, рассказывал о том, как идут дела в деревне, и интересовался мнением Леви по поводу услышанного. Тот, по правде говоря, не особо много понимал в барских делах. Да, он знал, что в последние дни Эрвин занимался тем, что принимал и осматривал какие-то машины, призванные облегчить крестьянский труд и увеличить производительность, а так же разбирался, как их использовать, и учил этому мужиков. Но что цыган мог сказать по этому поводу? Разве что хмыкнуть да пожать плечами, что он и делал. По словам Смита, успехов в обучении крестьян пока не было — непонятные железные устройства пугали народ и не вызывали у него доверия, но Эрвин был уверен, что это лишь вопрос времени. «Времени, которое ты мог бы провести со мной» — алчно думал Леви, но вслух ничего не говорил и даже не просил барина взять его с собой из страха показаться навязчивым. Отчаявшись уснуть, Леви тихо поднялся на ноги и, стараясь не потревожить спящих собак, вышел во двор. Сегодня, как и всегда, он ждал рассвет с неистовством человека, живущего на свете первый день и не уверенного, что солнце взойдет снова. К несказанной радости Леви, оно все же появилось над горизонтом, мягкими лучами пройдясь по окнам барского дома и заставив цыгана нелепо заревновать, представив, как полоска света касается заспанного лица Эрвина. Леви еще немного посмотрел в приоткрытое окно и медленно пошел к колодцу. Умылся, стряхнув с себя остатки бессонной ночи, и сел на крыльцо, ожидая, когда приедут Саша и Никола. Время тянулось непростительно медленно, и Леви ощущал себя какими-то неправильными песочными часами, через слишком узкую середину которых каждая песчинка протискивалась с неимоверным трудом, болезненно царапая хрупкое стекло. Злая ирония заключалась в том, что, стоило Эрвину появиться рядом, ход времени разгонялся до немыслимых скоростей, и лавина песка ломала и корежила несчастные часы, осколки которых Леви потеряно сжимал в ладонях, предпочитая боль от порезов страху расстаться со Смитом. Между тем, тяжелые ворота распахнулись, и во двор въехала телега, на которой Саша с Николой привезли привычную снедь. Леви распряг лошадь, помог разгрузить повозку и вместе с болтавшей без умолку девчонкой стал накрывать на стол. Ее трескотня, конечно, раздражала, но вместе с тем и успокаивала, отвлекая от мучительного напряжения в преддверии новой встречи со Смитом. Саша пересказывала какие-то деревенские сплетни, на которые Леви, конечно, было глубоко плевать, но он кивал и поддакивал, слушая очередную историю о том, как мужики снова что-то не поделили, и старосте, Сашиному отцу, пришлось разрешать их спор. — … и что ты думаешь, батя опять оказался прав! Он про каждого в общине всю подноготную знает, его не проведешь, — с нескрываемой гордостью закончила она, и Леви собирался, как обычно, выдать дежурное «ого» или «вот это да», но вдруг ему в голову пришла неожиданная мысль. — Так уж и про каждого? — задумчиво спросил он. — Зуб даю, нет ни одного деревенского секрета, который не был бы известен моему папке! — горячо воскликнула Саша. — А знаком ли твой отец с прежней дворней, что служила еще при старом барине? Вернее, не со всей дворней, а с нянькой барского сына? — осторожно спросил Леви, невольно стыдясь своего любопытства. Он не считал, что имеет право лезть в прошлое Эрвина, но был обязан попробовать выяснить хоть что-то о своей матери, а Кенни говорил, что именно от няньки услышал о ее смерти. — Конечно, он всех знает, — немедленно отозвалась Саша, — Только Матрена Егоровна, что молодого барина нянчила, в нашей деревне уже лет пять как не живет. — Померла? — глухо произнес Леви, испытывая, к своему удивлению, не только разочарование, но и облегчение. Как будто он сделал все, что мог, и его долг перед матерью, Кенни и самим собой был выполнен. — Да вроде нет, — нахмурилась Саша, явно силясь что-то припомнить, — Знаешь, я, пожалуй, спрошу у папаши. Заодно убедишься, что он и вправду всеведущ! — рассмеялась она. Леви кивнул, и девчонка продолжила болтать обо всем на свете, не придав никакого значения тому волнению, что наверняка отразилось на его лице. Впрочем, минуту спустя он и сам напрочь позабыл об этом разговоре, потому что в сад вышел Эрвин. Они виделись каждое утро, но Леви все никак не мог привыкнуть к тому, как Смит широкой поступью выходит из дома и, расправив плечи, идет к беседке, уже поймав на себе жадный взгляд серых глаз и отвечая на него приветливой улыбкой. Саша как-то сказала, что барин никогда не был особенно улыбчив и смешлив, но с тех пор, как в поместье появился Леви, Эрвина словно подменили, и в нем сложно было узнать того замкнутого бесстрастного человека, каким он был весь последний год, с тех пор как вернулся из Европы. Наверняка, дело было в болезни и смерти его отца, говорила девчонка, а сейчас барин, видать, уже оправился от недавних потрясений. И Леви соглашался, но в глубине души ему безумно хотелось считать и себя одной из причин изменений, произошедших в Эрвине. Завтрак пролетел в момент, и вот уже Смит вставал из-за стола, а Леви провожал его голодным взглядом, в красках представляя, каким невыносимым будет очередной бесконечный день, не наполненный ничем, кроме проклятого ожидания. Эрвин скрылся в доме, а Леви стал убирать со стола, пока Саша, расположившись в сенях, подкармливала черного котенка, с ее помощью все же не издохшего, вопреки мрачным прогнозам цыгана. Смахнув со скатерти хлебные крошки, Леви со вздохом опустился на скамейку и положил голову на стол. Он закрыл глаза и стал припоминать в мельчайших подробностях каждое слово и взгляд Эрвина, которые тот подарил ему в это утро. В момент, когда образы, возникающие в сознании Леви, начали понемногу размываться и сливаться в сплошной поток зарождающейся дремы, из открытого окна гостиной зазвучала быстрая тревожная мелодия*, заставив цыгана испуганно вздрогнуть и поднять голову. Сквозь раздувающийся на ветру прозрачный тюль он увидел Эрвина, сидящего за роялем и сосредоточенно глядящего на клавиши, которых легко касались его стремительно движущиеся пальцы. Не удержавшись от искушения разглядеть его вблизи, Леви подошел к самому дому и застыл, оперевшись локтями о подоконник. Извлекаемые Смитом звуки наполняли всю комнату и стайкой щебечущих птиц вылетали в окно, вселяя в душу Леви восторг и трепет. Они то радостно переливались в звенящей вышине, то опускались ниже, звуча глубоко и многогранно, взволнованно и ярко. Спина Эрвина была выпрямлена, локти отставлены назад, руки быстро бегали по клавиатуре, на напряженное лицо спадала светлая челка. Он играл вдумчиво и увлеченно, и рождаемая им музыка завораживала Леви, затягивала в шумный водоворот, где нервное возбуждение то превращалось в радостное ликование, то переходило в подлинный ужас. Рояль затих внезапно, сразу же после триумфальной кульминации, и Эрвин тут же бросил взгляд в сторону окна, застав Леви врасплох и улыбнувшись со смесью лукавства и усталости. Он тяжело дышал, и было видно, что столь эмоциональная игра потребовала от него полной отдачи. — Ладно, убедил! — донеслось со стороны рояля, и Леви только сейчас заметил, что все это время за спиной Смита стояла докторша, — Выглядит хорошо, двигается быстро, реагирует как надо. Боли точно нет? — Точно, — отозвался Эрвин, повернувшись к ней и, подняв вверх согнутую в локте правую руку, демонстративно пошевелил пальцами, — Похоже, доктор Зоэ, ваши эксперименты увенчались успехом! Поздравляю тебя. — Это, конечно, хорошо, — несколько смутилась Ханджи, явно польщенная похвалой, — Но если снова начнешь придуряться, голову тебе откушу, понял? — она старалась звучать сердито, но счастливая улыбка, игравшая на ее довольном лице, говорила сама за себя. Ханджи быстро наклонилась и порывисто обняла Эрвина, после чего шутливо толкнула его кулаком в плечо, видимо, стремясь скрыть свое замешательство, — Сон, тепло, покой. Ну, и, естественно, продолжим с компрессами и отварами. Но без первых трех пунктов регрессируешь в два счета. Понял меня? — Да все я понял, хорош со мной нянчиться! — с притворным раздражением откликнулся Смит, — А что это ты сегодня так надушилась? И серьги новые надела! Янтарь тебе очень идет, откуда они у тебя? — Во-первых, это подарок, — покраснела Ханджи, поднося руку к крупной сережке и нервно поглаживая ее пальцами, — А во-вторых, не твое это дело, любопытная ты Варвара, — на этих словах она хихикнула и ущипнула Эрвина за нос. Тот обиженно вскрикнул, и она добавила, сжалившись над своей жертвой, — Что я, не могу нарядиться просто в честь того, что у меня все хорошо? С тобой добилась результата, у двоих моих чахоточных пациентов не видно ухудшений, в деревне меня стали привечать. Вот, сегодня буду в школе давать урок по оказанию первой помощи. — Пани Ханджи, ну ты и лиса! — смеясь, протянул Смит, вставая из-за рояля, — Знаю я, к кому ты рвешься в деревню, и каких уроков там от тебя ждут, — она в ответ только возмущенно фыркнула, но по тому, как за стеклами очков блеснули ее глаза, было ясно, что Эрвин знал, о чем говорил. Они попрощались, и радостная Ханджи шмыгнула за дверь. Смит же развернулся и подошел к окну, где, наперекор всем правилам приличия, все это время стоял Леви, будто чего-то ожидая, хотя ему ничего не обещали. — Хорошо играешь, — только и смог сказать он, теряясь под внимательным взглядом Смита, — Волнующе. — Спасибо, я давно не садился за рояль, — с легкой печалью в голосе ответил Эрвин, — Это произведение не может не волновать, за то я и люблю Вивальди. Тебе нравится его музыка? — Сегодня я слышал ее впервые — мне знакомы только романсы. — А нотной грамоте ты обучен? — с интересом спросил Смит. — Да, я пять лет провел в доме одного богатого князя, там ее и выучил. — И в качестве кого ты там жил? — тон Эрвина мгновенно утратил теплоту, и Леви понял, о чем тот подумал. — Содержанкой, господин Смит, я не был, — злобно ответил он, — Князь держал цыганский хор, я пел в нем. — Извини, я не это имел в виду, — примирительно улыбнулся Эрвин и деликатно накрыл своей рукой ладонь Леви. Тот затаил дыхание и робко заглянул в его лицо, пытаясь понять, что будет дальше. Смит продолжил, — Раз уж мы заговорили о твоем пении, может, выполнишь свое обещание и споешь мне? Я отыщу сборник романсов и смогу тебе аккомпанировать. — Я не благовоспитанная барышня, чтобы петь в мебелированных гостиных, — тихо ответил Леви, — Тебе была обещана песня под гитару в чистом поле у ночного костра, и от своих слов я не отказываюсь. — Тогда едем в чистое поле, — сверкнул глазами Эрвин, крепче сжимая ладонь Леви, — Сегодня же. — А как же «сон, тепло, покой»? — забеспокоился тот. — А как же хоть раз отвести коней в ночное? — парировал Смит, — Ты же сам говорил мне, что лошади набираются силы, лишь проводя ночи в вольных лугах, в то время как Пегас вечно торчит в своем унылом стойле. Едем ради него, Леви. — Только ради него, — улыбнулся цыган, — И не забудь раздобыть гитару.

* * *

Тысячу и одну ночь провел Леви под открытым небом за годы своего цыганского детства и юности, но никогда прежде это небо не бывало таким темным и глубоким. Звезды, знакомые ему с малолетства, сейчас сияли ярче обычного и выглядели совершенно иначе, будто чья-то могучая ладонь собрала их в пригоршню и тут же небрежно разбросала по всему небосклону, создав на месте векового порядка безумный хаос из причудливых созвездий. Притихшее поле освещала полная Луна, настолько огромная, что казалось, еще немного, и до нее получится дотянуться рукой. В ее сиянии тихий ветер что-то шептал бескрайнему лугу — слов было не разобрать, их заглушал пылкий костер, нерешительно хрустевший сухими поленьями. Пламя отбрасывало тени на лица сидящих возле костра Эрвина и Леви. На этот раз огонь не разделял их, как в первую встречу — они сидели совсем близко друг к другу, сложив ноги по-турецки и глядя в сторону лошадей, что умиротворенно паслись чуть поодаль. На Смите был легкий дорожный костюм, цыган же оделся по-таборному, в черный атлас и узкие брюки. Леви глубоко вздохнул и взял в руки гитару, лежавшую между ним и Эрвином. Откуда тот ее достал, он узнавать не стал — это не имело значения. Молча он обхватил пальцами левой руки гриф, правой — прошелся по струнам, оценивая чистоту звука. Инструмент был простым, явно недорогим, скорей всего, добытым в деревне, но расстроен не был и для аккомпанемента вполне годился. Леви медленно перебирал струны, наигрывая незамысловатую мелодию, и настраивал больше себя, чем гитару, прикрывая веки и чуть покачиваясь в такт музыке. Открыв глаза и устремив томный взгляд в лицо сидевшего рядом Эрвина, он запел. Леви не раз получал комплименты своему пению, он знал, что обладает сильным тенором с широким вокальным диапазоном, хорошо поет фальцетом и способен тронуть любого, даже самого черствого, слушателя. Он выступал и вместе с хором, и сольно, и с инструментальным ансамблем, и акапельно, но так, как сейчас, Леви не пел никогда. Голос его звучал небывало чисто и высоко, разносился по всему лугу, долетал до небесного купола и, отражаясь от него, возвращался к земле. Леви казалось, что пронзительная трагичная песня через него является в мир по собственной воле, независимо от него самого. Он чувствовал, как на его связках, словно на тонких струнах, играет сейчас сама судьба, выражая тоску и боль всего рода человеческого. Леви пел громко, чувственно, обреченно, и ему вторило и звездное небо, сливаясь воедино с притихшим полем, и вольный ветер, ласкавший высокую траву, и яркая Луна, своим холодным светом укрывающая его плечи. Эрвин смотрел на него во все глаза, напряженный и побледневший, и взгляд его был столь же восторженным, сколь и горестным, словно он знал эту старинную песню, передававшуюся Аккерманами из поколения в поколение, словно понимал таинственные слова, звучавшие на одном из давно исчезнувших диалектов цыганского языка. Леви смолк, и тишина ночного поля показалась им обоим невыносимо оглушительной, ее хотелось разрушить немедленно, потому что еще немного, и она могла бы свести с ума. Цыган неловким движением отложил гитару, жалобно звякнувшую от удара о землю, и продолжил смотреть на Эрвина, дыша после столь долгого пения жадно и глубоко. Тот какое-то время просто глядел в ответ, оставаясь безмолвным и недвижимым, а потом резко выпрямил правую руку и, ухватив Леви ладонью за подбородок, потянул на себя. Тот подался вперед и оказался стоящим на коленях между раскинутых ног Эрвина. Осознать, что произошло, он не успел — вторая рука Смита легла ему на талию, притягивая ближе к себе, и Леви скорее почувствовал, чем понял, что его целуют, целуют неистово, глубоко и властно, так, что земля уходит из-под ног. Губы Эрвина двигались жестко и грубо, с ощутимым голодом обхватывая губы Леви, не давая тому и шанса на участие в поцелуе. Смит проникал языком в его беспомощно приоткрытый рот и не то стонал, не то рычал, отчего Леви казалось, что еще немного, и на него набросятся диким зверем и разорвут в клочья. Но произошло другое — ладонь Эрвина с подбородка скользнула по шее на затылок и крепко взяла его за волосы, отклоняя голову назад. Одновременно с этим он напоследок прикусил нижнюю губу Леви и чуть оттянул ее, отпуская. Заглянул в горящие глаза и тихо рассмеялся. Вторая его рука переместилась с талии Леви на его пах, по-хозяйски сжала напряженный член, сквозь чуть влажную ткань брюк оглаживая пальцами чувствительную головку. Цыган едва различимо заскулил и с мольбой глянул в лицо Эрвина. — Что же это такое, Леви? — шепотом спросил тот, — Выходит, ты у нас мужеложец, содомит, да еще и лжец. Тогда, на обрыве, ты обманул меня, тебе нравилось целовать меня, ведь так? — Так, — сдавленно ответил Леви, чувствуя, как жгучий стыд пятнами румянца проступает на его бледных щеках. Рука Эрвина продолжала гладить его член, потемневшие глаза смотрели пытливо и чуть насмешливо, а на еще влажных после поцелуя губах блестела слюна. Зачарованно глядящего на них Леви потряхивало от желания, настолько сильного, что даже смущение отходило на второй план. — Ты бы себя видел, Леви, — усмехнулся Смит, замечая его дрожь, — Так возбужден, что, похоже, готов кончить в штаны, если я продолжу трогать тебя. Неужели ты так сильно меня хочешь? — Хочууу, — жалобно простонал Леви, бесстыдно потираясь членом о его теплую ладонь. Самообладание и гордость уже оставили его, и он чуть не плакал от того, как близко была долгожданная разрядка. — Какой же ты извращенец, — с придыханием пробормотал Эрвин, распутывая завязки на штанах Леви и наклоняясь к его уху, по кромке которого прошелся языком, — Но и я не святой, поверь мне. И у меня есть такие желания, о которых нельзя говорить вслух. Предлагаю сделку — я дам тебе то, чего так желаешь ты, а ты утолишь мою жажду, насколько бы сильной она ни была. Только мне нужно быть уверенным, что ты сделаешь все, о чем я попрошу тебя, Леви. — Да, да, все, что попросишь, все что прикажешь, все, что угодно, — горячо зашептал тот, словно выйдя из оцепенения и вспомнив, что у него тоже есть руки, до этого безвольно висевшие вдоль тела. Он вцепился в ворот рубашки Эрвина и приник к его шее, наконец пробуя его кожу на вкус и упиваясь запахом его тела. Смит в одно движение перевернул его на спину и высвободился из объятий, опускаясь ниже, к оголенному паху. Вскрикнув от внезапного ощущения жара, Леви вскинул бедра, обрывками сознания догадываясь, что рот Эрвина обхватил его член. Леви запрокинул голову, выгнувшись дугой и давясь собственными стонами от того, как губы Эрвина скользили вверх-вниз по стволу, а язык щекотал головку. В следующую секунду тело Леви напряглось и зашлось в судороге. А после мягкие губы Эрвина коснулись его шеи, слегка прихватывая кожу, и теплые руки убрали длинные волосы с его лица. — Ты быстрый, — хрипло прозвучало у него над ухом, — И громкий, — добавил Смит. — Что… что мне сделать для тебя? — едва обретя дар речи, дрожащим голосом произнес Леви. — Сейчас — ничего, отплатишь позже, — ответил Эрвин и лег на траву, обнимая Леви и укладывая у себя на груди, — А пока я хочу знать, о чем была твоя песня, — тихо сказал он. — О проклятии, что несет на себе каждый цыган в моем роду, — отозвался Леви, зарываясь лицом в ворот его рубашки и едва не рыдая от счастья. Говорить о роке и смерти ему сейчас совсем не хотелось, настолько чистая радость переполняла его сердце, — Это просто старинная легенда, не более того, — проговорил он, утешая самого себя. — Хочу услышать ее, — попросил Смит, и Леви, вопреки желанию забыть о ней, как о ночном кошмаре, послушно заговорил. — Давным-давно, на заре времен, когда еще не родился на свет первый человек, не было в мире никого и ничего, кроме земли и Солнца. И стали они отцом и матерью всего живого, и покрыли землю густые леса, цветущие поля и чистые реки. И летали в небе певчие птицы, по земле ходили диковинные звери, а в водах плавали невиданные рыбы. Но скучно было матери-земле без людского смеха, веселых песен и горячих страстей. И тогда родила она вольный, счастливый цыганский народ, а отцом ему стало Солнце. Но когда наступила ночь, Солнце скрылось в глубоком море, а на небосклоне появилась Луна. И от Луны родила земля лишь одного цыгана, непохожего на своих собратьев ни телом, ни душою. Был он бледен и печален, и соплеменники сторонились его, боясь, что он накличет на них беду. Когда вновь наступило утро, Солнце взошло над миром и узнало об измене земли, и, не успев даже взглянуть на цыгана, прокляло его самым страшным проклятием, пожелав, чтоб до скончания времен любовь шла для него рука об руку со смертью. Но стоило Солнцу произнести эти слова, как цыган вышел из своего шатра, и оказался он так прекрасен, что Солнце полюбило его, и цыган полюбил в ответ. И долгим и радостным был тот день, и печаль покинула душу цыгана, и не было для него в мире ничего, кроме Солнца, ничего, кроме счастья. Но день не мог длиться вечно, а потому Солнце зашло, оставив цыгана во тьме и позабыв сказать ему, что наутро вернется. Думая, что потерял любимого навсегда, цыган не выдержал разлуки с ним и бросился в соленое море. И когда наступил рассвет, Солнце нашло на морском берегу его мертвое тело, и плакало оно горьким слезами, и ничего не хотело сильнее, чем повернуть время вспять и разрушить свое проклятие, но не могло оно этого сделать. И с тех пор потомки того цыгана как неприкаянные бродят по земле, обреченные на то, чтоб любить и умирать, и не будет этому конца, пока последний сын Луны не расстанется с жизнью, а отнять ее не сможет никто, кроме него самого, — Леви закончил рассказ, и недавнее ощущение счастья оставило его, уступив место страху и тоске. — Не печалься, Леви, — будто почувствовав это, мягко произнес Эрвин, поглаживая его по спине, — Легенды лгут, как и люди, их создающие, — цыган ничего не сказал, лишь теснее прижался к нему, и Смит в ответ крепко обхватил его обеими руками. Мгновение спустя он качнулся в сторону и кубарем покатился по полю, приминая их телами некошеную траву и громко хохоча. — Дурак, ты чего делаешь, мы сейчас в костер угодим! — затараторил Леви, едва сдерживая смех от этой нелепой выходки. — Какой же ты трусишка, — все же остановившись, сказал Эрвин. Он навис над лежащим в траве Леви, коротко глянул ему в глаза и наклонился, ласково поцеловав, — Знаешь, мы могли бы прокатиться так по всему полю, оставив причудливый узор или даже написав что-нибудь такое, что будет видно лишь с высоты птичьего полета. Утром солнце взойдет и прочтет наше послание. Что бы ты хотел написать, Леви? — «Люблю», — ответил тот и вновь потянулся к его губам.