1860

Захлебываясь ледяным дождем и задыхаясь от порывов встречного ветра, Эрвин упрямо гнал Пегаса вперед, будто наказывая себя за совершенные ошибки. Каждое решение, принятое за последние восемнадцать дней, казалось ему теперь поспешным, непродуманным, попросту глупым. И хотя Эрвин сомневался, что именно его поступки привели в итоге к полному краху всех его планов и надежд, ненависти к себе это нисколько не умаляло. Выносливый конь под ним легко держал заданный темп, двигаясь при этом с удивительной осторожностью, так что управлять им одной рукой не составляло труда. Более того, благодаря плавным движениям Пегаса вторую руку, кое-как зафиксированную на груди, почти не трясло на ухабистой дороге, и не утихающая ни на миг боль была вполне терпимой. Без настоек и порошков, которые Эрвин, рассчитывая вскоре вернуться, не взял с собой в город, локоть начал распухать снова всего через неделю. На десятый день рука одеревенела и перестала слушаться. К восемнадцатому она горела огнем, и жар уже успел перекинуться на все остальное тело. Прекратив лечение, питаясь чем попало, довольствуясь от силы двумя-тремя часами сна в сутки, Эрвин раз за разом пренебрегал всеми рекомендациями Ханджи и даже не замечал этого на фоне бесконечных переживаний о своих планах, которые рушились у него на глазах. Все пошло не так с самого начала — с того дня, когда Эрвин приехал в город и, остановившись в единственной приличной гостинице, в тот же вечер получил записку от Нила, в которой сообщалось, что Князь задерживается, но прибудет со дня на день. Целую неделю Смит только и делал, что ждал, изводясь от неизвестности и не решаясь вернуться в поместье из страха разминуться с Великим Князем. А когда тот, наконец, прибыл, об этом гудел весь город и в особенности гостиница, заполненная до отказа толпой просителей, съехавшихся со всей губернии ради встречи с Его императорским высочеством Константином Николаевичем. Тот был с особыми почестями принят в доме губернатора, и спустя всего час у парадного подъезда выстроилась очередь из посетителей, в числе которых оказался и Эрвин, но в аудиенции им всем было отказано, поскольку Его высочество устал с дороги и не желал никого видеть. Смит потоптался час-другой под ярко освещенными окнами особняка в надежде увидеть Нила, сопровождавшего Князя, и ни с чем вернулся в гостиницу, а наутро получил вторую записку. Нил писал, что Константин Николаевич занемог, и теперь нужно было дождаться его выздоровления. Эта новость сперва вызвала у Эрвина приступ молчаливой ярости, а после он едва не впал в отчаяние, уже предчувствуя, что ничем хорошим эта поездка не кончится. От нечего делать он снова и снова перечитывал свои записи, но слова начинали терять смысл, а весь его проект стал казаться какой-то утопией. Эрвин не хотел этого признавать, но, оставшись наедине со своей работой и практически выучив ее наизусть, он перегорел и сейчас не чувствовал ничего, кроме усталости от нее. Время шло, и с каждым днем гостиница понемногу пустела — отчаявшись увидеть Великого Князя, взбешенные просители покидали город, и Эрвин всерьез задумывался о том, чтобы последовать их примеру, но врожденное упрямство не давало ему так поступить. Несмотря на разочарование в собственном проекте, нервное истощение и усиливающуюся боль в руке, он продолжал ждать возможности поговорить с Великим Князем и, как и прежде, был готов на все ради своей цели. С тех пор, как Эрвин покинул поместье, прошло две недели, и в какой-то момент он не без удивления обнаружил, что во всей этой ситуации самым сложным для него оказалось быть вдали от Леви. С первых дней разлуки и до сих пор Смит не мог перестать думать о нем, вспоминать его, скучать по нему. И чем дольше они не виделись, тем глубже и неизбывней становилась его тоска. В одну из бессонных ночей он даже написал Леви короткое письмо с просьбой приехать, но к рассвету порвал его, понимая, что присутствие рядом с ним цыгана может быть компрометирующим. Однако, отрицать свою отчаянную нужду в нем Эрвин не мог. Он и сам не знал, когда успел так привязаться к Леви, но его отсутствие ощущалось до невозможности остро, затмевая все прочие мысли и чувства. Если бы только он был здесь, рядом, если бы можно было обнять его, вдохнуть его запах, услышать его голос, коснуться губами его губ. Эрвин в жизни не хотел ничего сильнее, чем снова увидеть Леви, снова быть с ним, снова спать с ним. И это желание лишь усугубляло его смятение. На семнадцатый день однообразие бессмысленного ожидания прервал нетерпеливый стук в дверь. На часах было десять часов вечера, и гостей Смит не ждал, так что он осторожно встал с незаправленной кровати и, шипя от боли, подошел к двери. — Кто там? — тихо спросил он. — Открой, это я, — послышался раздраженный шепот Нила. Эрвин открыл, и тот немедленно проскользнул внутрь, быстро щелкнув дверным замком. — Извини за беспорядок, я не был предупрежден о твоем визите, — пробормотал Смит, глядя на заваленный бумагами стол, небрежно брошенный на кресло сюртук и туфли, валяющиеся возле кровати. Сам он наверняка тоже выглядел неважно — растрепанный и усталый, в рубахе на выпуск и мятых брюках. Нил, напротив, будто явился на великосветский прием — на его строгом дорогом костюме не было ни пылинки, черные волосы уложены на бок, жидкая бородка расчесана и подстрижена. Аромат его парфюма наполнял всю комнату, так что Смиту даже становилось душно. По неясным причинам Нил явно нервничал и избегал смотреть Эрвину в глаза. — Да, я… без предупреждения, — сипло проговорил он и смущенно откашлялся. Не понимая, чем вызвано его волнение, Смит поспешно убрал с кресла сюртук и жестом предложил Нилу сесть. Сам он опустился на край кровати, так что они оказались сидящими напротив друг друга, и их колени почти соприкасались. — Его императорское высочество идет на поправку? — несколько растерянно спросил Эрвин. — Да, и я могу назначить твою аудиенцию на завтра, — сосредоточенно глядя в приоткрытое окно, сказал Нил. Смит восторженно ахнул и, чуть наклонившись вперед, тепло пожал ему руку. Тот вздрогнул и крепко сжал его ладонь в ответ, одновременно встречаясь с ним взглядом. Его глаза странно поблескивали, и Эрвин почувствовал, что друг о чем-то умалчивает. — Что-то не так, Нил? — участливо спросил он, и тот прервал рукопожатие, суетливо сложив руки на груди. — Я не видел тебя со времен Университета, — дрогнувшим голосом проговорил Нил, — И первое, что ты спрашиваешь — здоров ли Князь? — Прости, я очень рад нашей встрече, — смутился Эрвин, — Ты прав, мы давно не виделись, но ведь мы поддерживали связь, вели переписку. Мне известно, что твои родители здоровы, сам ты доволен службой, и ваша семья вполне счастлива, так что я подумал, что могу сразу перейти к делу. — Я… я скучал, — закрывая глаза, тихо выдохнул Нил, и Эрвин насторожился — разговор принимал неожиданный оборот, — Как ты и сам знаешь, у меня есть возможность помочь тебе. — Да, и я рассчитываю на это, — честно ответил Смит, — В счет нашей старой дружбы, в благодарность за все те услуги, которые я неоднократно тебе оказывал, — Эрвин не хотел припоминать каждую драку, в которой он заступался за Нила, каждый экзамен, на котором он давал ему подсказки, каждые каникулы, что тот гостил у Смитов, чтобы сбежать от деспотичных родителей. Нил был обязан ему многим и должен был сам об этом знать. Сейчас Эрвин просил не так уж и много — всего лишь устроить одну встречу, и, с учетом своего положения, друг мог с легкостью сделать это для него. — Ты действительно много раз выручал меня, — кивнул Нил, медленно поднимая веки. В его взгляде появилось нечто такое, чего Эрвин не замечал прежде. Нечто похожее на страсть и желание, нечто, напоминающее похоть, — Но я попрошу тебя о взаимном одолжении. — Я тебя слушаю, — расправил плечи Эрвин, уже догадываясь о сути просьбы Нила. В ответ на его слова тот резко качнулся вперед и опустился на колени, встав между его ног. Не дав никому из них времени на раздумья, Нил порывисто обнял Эрвина за шею и прильнул к его губам. Это не было похоже на поцелуй — Нил словно пытался вылизать его рот и достать языком до самой глотки. Давясь слюной, Смит мягко отстранился, — Прости, это немного… — Я хочу тебя, — перебил его Нил, скидывая с плеч отутюженный сюртук. Его напомаженные волосы сальными прядями упали на лоб, лицо покраснело, сухие губы припухли. Всем своим видом он выражал отчаянно желание, которое, по всей видимости, зрело в нем годами. Шаря мягкими ладонями по волосам, лицу и шее Эрвина, Нил заполошно шептал, — Я все эти годы хотел тебя, тебя одного. Мой успех в свете, моя блестящая карьера, мое влияние при дворе — все это лишь для того, чтобы ты заметил меня, чтобы ты тоже захотел меня. Эрвин, я… я сделаю для тебя что угодно! Как бы безумны ни были твои планы, я найду рычаги давления, и Князь их одобрит. Ты спасешь Россию, ты изменишь мир, только будь со мной, Эрвин, только будь моим, — он приподнялся и, навалившись всем телом на опешившего Смита, принялся целовать его снова, кусая его губы и потираясь вставшим членом о его бедра. — Нил, постой! — задыхаясь от неумелых поцелуев, пробормотал Эрвин. Происходящее шокировало его, но он уже успел сориентироваться в ситуации и сейчас лихорадочно соображал, что же ему следует сделать. Алчные прикосновения Нила и его влажные лобзания вызывали у Смита явное отвращение. Он никогда не думал, что между ними может быть сексуальная связь, не находил друга привлекательным, да и общался с ним исключительно ради возможной выгоды. Сейчас, исходя из тех же соображений, Эрвин, вероятно, должен был переспать с ним — в конце концов, предлагал же он такую сделку Леви, так что и теперь мог поступить так же. Если бы не одно но. «Ты ведь не проститутка, чтобы торговать собой» — прозвучали в его голове слова Леви. А вслед за ними в памяти возник и он сам — трепетный, чувственный, предельно честный в каждой своей реакции. Он принимал Эрвина любым, ничего не прося взамен, потому что действительно любил его, и от осознания этого Смиту хотелось стать лучше, хотелось быть достойным такого искреннего чувства. И отдаваться Нилу ради чертового приема у Великого Князя казалось ему сейчас чем-то столь низким и грязным, что он уже просто не имел права так поступать ни с собой, ни с Леви. Никакая цель не стоила полной утраты человеческого облика, потери остатков самоуважения и предательства близкого человека, который любил его и ждал, — Послушай, я не могу. Я не по мужчинам, — сталкивая с себя Нила, воскликнул Эрвин. Он не сказал бы, что это была ложь — его действительно не привлекали ни мужчины, ни женщины. Только Леви. Никто, кроме Леви. — Это неважно, — пытаясь забраться на него снова, отозвался Нил. Кажется, он был не в себе — спустя столько лет он позволил своей страсти вырваться наружу и был не в состоянии обуздать ее вновь, — Можешь отдаться мне один раз. Мне хватит, поверь, я мечтал об этом с ранней юности. Мечтал о тебе, Эрвин! Я не встречал никого, кто мог бы сравниться с тобой — никого красивее тебя, никого отважнее тебя, никого сильнее тебя. Будь моим, прошу, и я сделаю для тебя все, я обещаю. — Нил, пожалуйста, остановись, — приподнимаясь на постели и одной рукой удерживая друга за плечо, твердо произнес Эрвин. Тот смотрел на него во все глаза, кусая губы и тяжело дыша. Похоже, Нил и вправду чертовски хотел его и не принял бы отказа. Судя по тому, как сжались его кулаки и сдвинулись тонкие брови, эта догадка была верна, но Смит все же попытался его образумить, — Пойми, я никогда не воспринимал тебя как возможного любовника. Ты для меня очень важен и дорог, наша дружба… — … была таковой лишь для тебя, — хриплым шепотом перебил его Нил. Он обхватил ладонями виски Эрвина и, притянув его голову к себе, снова поцеловал. Уже не так грубо и жадно, так что это даже было терпимо. Все еще касаясь его губ, он продолжил, — Я влюбился в тебя в первый же день в Лицее. Я знал, что ты не такой, что ты нормальный, и потому не показывал, как безумно люблю тебя, но сейчас… Сейчас я наконец могу получить тебя, Эрвин. Я — твой единственный шанс добраться до Князя, я необходим для достижения твоей цели, а ты всегда добиваешься своего. И, поверь мне, в этом мы с тобой похожи, — Смит моментально понял, что договориться по-честному у них не выйдет. — Ты прав, Нил, ты совершенно прав, — ласково улыбнулся он, проводя ладонью по его впалой щеке и отвечая на поцелуй, — Как я мог быть таким слепцом? Отчего не замечал тебя раньше? Мы всегда были так близки, и теперь я понимаю, почему. Наши отношения особенные, ты — особенный для меня. В тебе столько страсти, столько огня, столько силы и упорства. Ради тебя я мог бы отбросить любые предрассудки, лишь бы быть с тобой, Нил. — Эрвин! Эрвин, — бормотал тот, покрывая его лицо поцелуями и расстегивая его рубашку, — Раздевайся, пожалуйста, раздевайся, я так хочу тебя! — Я тебя тоже, — убежденно ответил Смит и остановил Нила, взяв его за подбородок и заглянув в его горящие глаза, — Но не так. Не в этом скромном номере на несвежей постели. Мы заслуживаем большего, слышишь? Мы же не нищие мещане, чтобы сношаться в убогой комнатушке, где даже нет приличной ванной, которую мы примем вместе, и двуспальной кровати, где ты останешься со мной до утра. Я сниму лучший номер в этой гостинице. И следующей ночью я буду ждать тебя, чтобы исполнить любую твою фантазию, — он нес полнейший бред, стремясь выиграть хоть немного времени, рассчитывая позже придумать способ выйти из этой ситуации и думая только о том, как добиться встречи с Князем. — Черт с ней, с обстановкой, Эрвин, — замотал головой Нил, — Мне все равно, где и как, лишь бы поскорее, лишь бы прямо сейчас! — Завтра. Обещаю, все будет завтра, — твердо произнес Смит, проводя большим пальцем по его нижней губе, — Сразу после встречи с Князем. — Завтра, — зачарованно повторил за ним Нил, — Приходи в дом губернатора в шесть часов вечера. Великий Князь примет тебя. А ночью ты примешь меня, — со странным выражением проговорил он. Когда Нил, наконец, ушел, Эрвин первым делом пошире распахнул окно, чтобы проветрить помещение от навязчивого парфюма. Сделав несколько глубоких вдохов, он подошел к раковине, тщательно умылся и прополоскал рот, безуспешно пытаясь избавиться от ощущения гадливости. В недавней сцене отвратительно было все — отчаянные признания Нила, откровенная ложь Эрвина и данное им обещание, о выполнении которого он сейчас старался не думать, как и о том, насколько легко Нил поверил в очевидный обман. Видимо, его чувства были сильнее, чем Смит мог предположить, что сыграло ему на руку. Каким образом Нил скрывал их раньше, оставалось загадкой, но, по правде говоря, это не имело значения. Важно было только то, что до встречи с Князем оставалось меньше суток. Эрвин был почти у цели. На следующий день он действительно встретился с Константином Николаевичем. Их беседа не продлилась дольше пяти минут, и Эрвин успел произнести всего пару предложений из начала своей речи, продуманной до мелочей. Слушать его дальше Князь не стал, зато сам разразился весьма эмоциональной тирадой, смысл которой сводился к следующему — безродный помещик, не владеющий ни одной душой, еще и англичанин, еще и, судя по неподвижной правой руке, калека, не может ничего дать Империи и не имеет права продвигать свои шпионские проекты, нацеленные на порабощение России Западом. Возмущенные возгласы Князя наверняка были слышны даже с улицы, и из дома губернатора Эрвина выгнали с позором. Вопреки своим опасениям, Нила он в тот вечер не встретил и сперва посчитал это большой удачей, столь иронично контрастировавшей с постигшим его фиаско. Однако, уже в следующую минуту он всерьез задумался о возможной связи между сценой в номере и столь холодным приемом Великого Князя. Что, если Нил вовсе не был таким уж влюбленным дурачком и сразу же разоблачил его безыскусную ложь? Или он все же поверил Эрвину, но переоценил свое влияние на Его высочество и просто не смог ничем помочь? Как бы то ни было, дальше Смит действовал машинально — расплатился за гостиничный номер, оседлал послушно ждавшего его все это время Пегаса и поскакал домой. Масштаб произошедшей катастрофы он еще не осознавал. В голове не укладывалось, что его многолетние усилия не дали никакого результата, что дело всей его жизни было напрочь загублено, что он едва не отдался мужчине, которого презирал. Думая об этом, Эрвин почти не замечал ни хлеставшего по щекам ливня, ни пульсирующей боли в правой руке, ни наступившей темноты. Среди бесчисленного множества мрачных мыслей он нашел одну, вселившую в него надежду — уже скоро, очень скоро он вновь окажется рядом с Леви, и, пожалуй, это сейчас было для него важнее всего. Леви встретит его, обнимет, прижмет к себе, скажет, что все будет хорошо, что вместе они справятся с чем угодно. И даже сейчас, вымокший до нитки, дрожащий от озноба, страдающий от дикой боли, Эрвин знал, что поверит этим словам. В конце концов, он ведь все еще был жив, а значит, мог продолжать бороться. Он знал, что от своего проекта все равно не отступится и найдет способ дойти до самого императора. А последствия пренебрежения собственным здоровьем, какими бы тяжелыми они ни оказались, он примет достойно, с высоко поднятой головой. И даже если руку придется ампутировать, о чем предупреждала Ханджи и чего, похоже, теперь было не избежать, Эрвин выдержит это и будет жить дальше, лишь бы с ним был Леви. Дорога была такой долгой, что Смит потерял счет времени. Из-за дождя видимость значительно снизилась, а его состояние было уже близко к бессознательному, так что, когда конь остановился у ворот поместья, Эрвин не сразу понял, что путь, наконец, окончен. Он спешился и вошел в пустой двор. Завел Пегаса в конюшню, по привычке расседлал его и поставил в стойло, решив полноценно заняться им завтра — сейчас на это уже не было сил. Вновь выйдя под дождь, Эрвин хотел поскорее укрыться в доме, но поймал себя на странном ощущении, будто за ним кто-то следил. Он начал всматриваться в темный притихший дом и заметил, что свет горит лишь во флигеле Ханджи, но оттуда на него сейчас не смотрели. Подняв глаза выше, Эрвин первым делом уставился в окно спальни, но там тоже никого не было. Медленно переводя взгляд от одного окна к другому, он задрожал, осознавая, что за ним наблюдают из детской. Холодея от ужаса, Смит поборол в себе желание отвернуться и сквозь завесу дождя увидел в том самом окне знакомую фигуру. На него неотрывно смотрело бледное размытое лицо, обрамленное черными волосами. «Это Леви. Это должен быть Леви» — хватаясь за единственное предположение, способное вернуть ему самообладание, пробормотал Эрвин. Слегка покачиваясь от сильного ветра и дикой усталости, он зашагал к дому. Из кромешной тьмы сеней на него уставились два желтых глаза, и Смит испуганно вскрикнул. В ответ послышалось громкое шипение, и глаза исчезли. Поняв, что это был всего лишь кот, Эрвин беззвучно рассмеялся. «Нервы ни к черту» — прошептал он, пытаясь подбодрить себя. Откуда-то слева до него донеслись громкие голоса, и Смит не сразу узнал их из-за непривычной интонации, которая в них звучала. Похоже, в комнате Ханджи происходил разговор на повышенных тонах — они с Мишей ссорились. — Проваливай, Майк, и засунь этот замечательный подарок себе в задницу! — в бешенстве кричала Ханджи, — Если тебе так хочется, сам носи свою юбку, а я разберусь без тебя, во что мне одеваться и чему посвящать жизнь. — Что ты устраиваешь, черт побери? — рычал в ответ Миша, — Я просто хотел сделать тебе приятное. Неужели так сложно вести себя, как нормальная баба? — А я, по-твоему, не нормальная? Что ты так привязался к моей одежде, в чем твоя проблема? Сейчас ты говоришь мне сменить брюки на юбку, а завтра что — захочешь, чтоб я бросила работу и, сидя дома, рожала тебе детей? — А что в этом такого? Я люблю тебя, я хочу жениться на тебе и да, черт возьми, я хочу детей. Это нормально, Ханджи, это естественно! В отличие от твоих попыток притворяться мужчиной и играть в доктора. — Да иди ты к черту, Майк! Ограниченный узколобый мужлан, ты просто… — она продолжала кричать, но Эрвин не стал слушать дальше, стыдясь того, что ненароком влез в чужую личную жизнь. До отношений Миши и Ханджи ему сейчас не было никакого дела — нужно было скорее отыскать Леви, к которому он так спешил и ради встречи с которым вымок насквозь и продрог до костей. Оставляя позади пустые сени, Эрвин медленно поднялся по лестнице, хватаясь за перила и едва переставляя ноги. Наверху было темно, длинный коридор встретил его сильным сквозняком и абсолютной тишиной. Эрвин собирался повернуть направо и пойти в спальню, где надеялся найти Леви, но в противоположной стороне скрипнула дверь и промелькнул белый силуэт. «Леви» — позвал Смит, и его взволнованный голос эхом пронесся по пустому коридору. «Леви!» — еще раз крикнул он, отчаянней и громче, но ответа не последовало. Зато одна из дверей заскрипела снова, раскачиваясь туда-сюда, и Эрвин почувствовал, как по спине побежали мурашки — это была дверь в детскую. Он втянул воздух сквозь сцепленные зубы и очень осторожно, стараясь не издать ни единого звука, пошел вперед, остановившись в шаге от входа в комнату. Из-за приоткрытой двери послышался высокий тонкий голос, и волосы на затылке Эрвина встали дыбом. Он узнал этот голос. Он узнал мелодию. Он узнал слова цыганской колыбельной. — Мама, — сдавленным хрипом вырвалось из его пересохшего горла, когда он сделал последний шаг и, заглянув в комнату, увидел ее. Она сидела на заправленной постели, одетая в свою белую ночную сорочку, которую носила летом — очень тонкую и легкую, без ворота и рукавов. На ее острые плечи спадали густые черные волосы, красивое лицо выражало глубокую скорбь. Что-то лежало у нее на коленях, что-то, к чему она прикасалась с особой нежностью, на что смотрела своими большими печальным глазами. Это была она, его мама, настоящая, живая, не такая, какой ее вынули из могилы, не такая, какой она являлась ему в кошмарах, не такая, какой стала, когда он начал взрослеть. Перед ним была мама из его счастливого детства — добрая, понимающая, любящая, та, по которой он скучал до сих пор, та, которая никогда не причинила бы ему вреда, — Мамочка! — повторил Эрвин, бросаясь к ее ногам и целуя ее тонкие запястья. Они были ледяными, и он поднял голову, заглядывая матери в глаза, — Мама, тебе холодно? — он принялся неуклюже стягивать свой сюртук, чтобы укрыть ее. Правая рука болела и мешала, но он готов был терпеть. Кушель остановила его, положив ладонь на его здоровое плечо и отрицательно покачав головой. Она смотрела на него с бесконечной тоской во взгляде, продолжая тянуть свою заунывную песню, и ее холодные пальцы ласково гладили Эрвина по шее и затылку, — Мама, что это у тебя? — спросил Смит, замечая, что ее вторая рука продолжает держать неизвестное нечто, лежащее у нее на коленях. — Моя птичка, сынок, моя птичка… она не поет больше, она не может больше петь, — ответила Кушель, напевая все ту же печальную мелодию. Эрвин пригляделся и увидел, что в своей ладони она сжимает окровавленное тельце стрижа, очевидно, уже давно окоченевшее. Он осторожно разжал ее пальцы и положил труп на пол, гадая, откуда взялась несчастная птица, и только сейчас замечая, что все вокруг усыпано осколками стекла, а ткань его брюк уже темнеет от крови. На белой сорочке и на маминой руке он тоже увидел пятна крови, видимо, принадлежавшей стрижу. Он хотел достать из кармана платок, чтобы стереть кровь с пальцев матери, но она уже водила ими по его скулам, внимательно рассматривая его лицо. Эрвин помнил этот взгляд. Так мама смотрела на него в первый раз, когда его не узнала. Дикий, животный страх в тот же момент сковал его тело. «Только не это, только не опять» — успел подумать он, прежде чем вцепился в край материнской сорочки и отчаянно закричал: — Мама, мамочка, это я! Это я, я, твой мальчик, твой сын, твой Эрвин, пожалуйста, пожалуйста, узнай меня! Это я, мама! — его всего колотило, и слезы градом катились по щекам, пока сквозь стук зубов и еле сдерживаемые рыдания он повторял одно и то же, как и тогда, когда был еще ребенком. Мать наклонилась и обняла его, прижимая его голову к своей холодной груди, в которой не было слышно стука сердца. На мгновение Эрвин поверил, что он докричался до нее, и в этот раз она не станет отрицать, что он ее сын, как делала каждую ночь с его двенадцатилетия. Самым странным ему тогда казалось то, что при свете дня мама признавала в нем своего ребенка и вела себя как обычно, но стоило им оказаться в постели, она сперва не узнавала его, а после говорила, что… — … ты очень красивый мальчик, Эрвин, — Кушель прошептала эти слова ему на ухо, наклонив голову и оставив на его шее ледяной поцелуй. Он зажмурился, ощущая, как ее руки начали блуждать по его спине, и острые когти, которых он не замечал раньше, принялись разрывать его сюртук и рубаху, терзая оголившуюся плоть, — Ты хороший мальчик, Эрвин, хоть и не мой сын. Мой малыш давно в земле, ему холодно там, моему бедному птенчику, ему страшно там одному, без мамы. Я должна быть сейчас с ним, а не с тобой, я его мама, а не твоя. Я не знаю тебя, Эрвин, ты не мой мальчик, ты мне чужой, совсем чужой, но, господи, какой же ты красивый. Такой юный, такой нежный, такой невинный, — ее высокий голос становился все ниже, пока не превратился в сплошной неразборчивый хрип, напоминающий рычание бешеного зверя. Продолжая царапать его спину и плечи, Кушель повалила его на пол и начала жадно целовать его лицо. Эрвин открыл глаза и пронзительно закричал, тщетно пытаясь вырваться. Сейчас он смотрел уже не на ту женщину, которую называл мамой, и даже не на ту, что ночами пиявкой присасывалась к его телу, изнывая от похоти. В эту минуту над ним нависал полуразложившийся труп, целуя его гниющими губами и высовывая изъеденный червями язык. Зловонная жижа мутными слезами капала из пустых глазниц на лицо Эрвина, склизкое вздувшееся тело елозило по его груди и бедрам, и он бился в судороге, закатывая глаза и стуча негнущимися ногами по полу. — Мама! Мама! — выгибаясь дугой, орал он. От истошных воплей драло глотку, в ушах стоял оглушительный звон, затылок раз за разом вбивался в твердый пол, дробя стекло и размазывая по доскам кровь. Мама не слушала. Мама продолжала. — Эрвин, Господи боже, что с тобой?! — раздался откуда-то издалека испуганный возглас Ханджи, — Майк! Майк, мать твою, скорее сюда! — Она подбежала к Смиту, хватая его за голову, останавливая попытки размозжить себе череп и прекратить этот бесконечный кошмар, — Эрвин, боже мой, ты весь горишь! — В ужасе кричала Ханджи, — Пожалуйста, Эрвин, не отключайся! Я здесь, я здесь, я с тобой, слышишь? — Где…где…где… — чувствуя, что сейчас потеряет сознание, слабо пробормотал Смит, — Где Леви? — Голос Ханджи звучал все глуше, и, сколько бы Эрвин ни напрягал слух, ответа он уже не услышал.