догоняй смерть и впивайся ей в глотку

— пересчитай костяшки и выбитые зубы. вторая проблеваться в потрескавшуюся подвальную раковину — как утренняя молитва перед завтраком. жрать горькие журнальные страницы и хлеб тоже своего рода медитация. чонвон который день жалуется на кошмары, ссылаясь на небесную карму. — бред собачий, — джейк плюет и кидает окурок в самодельную пепельницу из жестянки от лимонных леденцов, краденых, если быть честными. — если бы она существовала, мы бы давно тлели в тесных могилах, пожираемые трупными червями, и коптились в адском огне. поговори с хрустом, придурок; сону говорит, что он определенно посланник минервы. — да катись к черту. — чонвон сильно пихает в плечо и смеется громко. — с какой стати мы должны гореть и страдать? — мы убийцы, чонвон, — джейк улыбается страшно, но совсем не тоскливо, обнажая выпирающие клыки. кусает не хуже любого дворого пса и отлично разбивает хрящи. — настоящие. чонвон прислушивается и ищет плешивого старого кота. хруст лежит на куче кровавых и не очень вещей в самом углу комнаты, меланхолично щурясь единственным глазом (но мальчики определенно уверены, что третий точно имеется), качает хвостом и в такт сердечному ритму сбито мурчит. чонвон жмется носом к грязному облезлому лбу и шепчет что-то про кончину и твердые мозоли на руках. кот спрыгивает с кровавой кучи и исчезает за дверью убежища; пошёл вершить мирские судьбы. хисын с джеем наконец пошли воровать; еще пару дней голода и мальчики бы посдыхали, как мохнатые мухи на убитом пороге. сону с сонхуном снова пьют в клубе и разбивают носы, крадя карманные кошельки и копейки, рики забавляется с голубями, переламывая крылья и поджигая пыльные перья; пристрастился к жестокости малый. жизнь жалких бродяг душила шайку, а они вставляли кухонный нож ей в грудь и кормили детским мылом. каждый хотел перемолоть хребет самому себе, а не невинным мальчикам с подворотни, выбить все зубы друг другу и собрать в один пакет для смерти и гнили, потому что дарить больше некому. грезилось о крыше высотки, с которой можно круто размозжить тело об асфальт или о блестящих блистерах престижных лекарств, которые просто так не сопрешь, но набить глотку горьким хочется. проще говоря, подвальным крысам хотелось сдохнуть навсегда, без возможности перерождения, откупиться за тяжкие грехи вечной смертью. но они живут или выживают, потому что нет ничего лучше разбитых костяшек и чужой крови на руках. дети под дулом пистолета признались бы, что и кота-провидца терять тоже не хочется; пусть он сдохнет первым, оставя после себя что-то волшебное. сероватые будни гнили в кровавой куче и в их головах. внутри вряд-ли осталось что-то кроме жуков и жажды красноты в глазах. чертовы безумцы. провидец притащил придушенного воробья на порог, джейк добил его камнем; чтобы не мучался, ироничное совпадение. другие мальчики приволокли еду, звенящую мелочь и пару выбитых зубов в коллекцию. сегодня впервые за последние полгода едят горячее и смакуют так сильно и отчаянно, словно в затылок через мгновение непременно прилетит пуля. хруст недовольно бурчит на бетонном полу, направляя презрительный половинчатый взгляд на мясное месиво на столе. — давись перьями, мелкий ублюдок. — рики показательно запихивает в рот побольше курицы и лапши и светит острыми зубами. хруст принимается за кровавую тушку, размазывая внутренности по шершавому бетону, чавкает так жадно, что мальчикам даже захотелось покусаться с ним за этот распотрошенный птичий труп. дети как взрощенные на кислоте цветы: изуродованные, сухие и безжизненные. поливают себя кровью и просроченной кока-колой. мир их ненавидел, но они ненавидели сильнее, так, что дай волю, выцарапают глаза и загрызут до смерти, закапывая на городском кладбище и плюнув на свежую могилу. их головы забиты вязкой тьмой, янтарными жуками и тертым сыром, который каждый из мальчишек обожал в детстве. сейчас они жрут бумагу и обгладывают чужие кости. все дети любят упоминать о том, что лучше бы утопились в ванной в раннем детстве, пока зализывают мокрые раны после очередной бойни. тогда ванна казалась целым морем, и это было бы не так унизительно захлебнуться не в двух ведрах воды, а в настоящем океане. но жизнь кусает за облупившийся нос, и приходится существовать на сером свете, кормя свою тушу всяким дерьмом. грязная куча разлагалась, а мальчики вместе с ней. убежище кишило тараканами и чертями, которых одноглазый кот ловил и жрал, хрустя головами. каждому в этом адском пристанище не мешало бы пройти исповедь мылом, но после цветных журналов мод никакая гадость не возьмет их больные желудки. — чтоб вы сдохли, твари! — чтоб мы сдохли! для искаженных разумов — отличный девиз. — сегодня идём выбивать челюсти и разрывать позвоночники, — сонхун мотает грязный бинт на предплечья и курит, пуская ядовитость провидцу в морду. — хенджину. — добавляет с особым наслаждением и смеется, топча пепел ботинком. зарево залазит в ветхий подвал через щель в двери и течет к ногам. "пол — это лава" кажется весьма разумной мыслью, и на таком жару хочется закоптить крысиную тушку, смакуя вонью горелой шерсти. бабка на два этажа выше всегда говорит, что мальчики родились под несчастливой звездой и им не мешало бы сходить в церковь, за что обычно получает угрозы напоить жидким мылом, но вкусовым, чтобы не так горько. на деле дети просто твари, жестокие и кровожадные, и не существуй на этом свете ответственность, поубивали бы всех и друг друга, написав прощальное письмо тараканам и мышам чужой кровью или кетчупом. — у меня ощущение, — рики хрипит и открывает жестянку пива, чтобы увлажнить горло, — что сегодня непременно кто-то умрет. — надеюсь провидец или крысы. — или наше прошлое. оно давно сгнило в четырех бетонных стенах и сожралось нечистью из нездоровых голов. дети не цветут и даже не вянут; они родились мертвыми. кусачие и дикие смахивают на бешеных псин, которые питаются падалью и засохшей кровью. они не знают о мире ничего, только как правильно выбивать зубы и что при себе всегда нужно иметь веревку и складной ножик, чтобы прирезать кого-то и повеситься на холодном столбе.