Я окунулся в сон.

Я окунулся в сон. Я не помню, с чего он начался — я помню теплый летний ветер, что дул мне в лицо, раздувая по воздуху мои волосы. Перед моими глазами предстал, наверное, самый прекрасный, ало-рыжий закат, что я видел когда-то в своей жизни. В своих снах. Ветер дул прямо со стороны солнца, словно подогоняя в мою сторону последние его лучи. Я слышал гремление посуды, незнакомые голоса, но кухни и близко не видел. Под ногами ощущался рубероид. Рубероид же, да? Я правда не знаю, чем кроют крыши многоэтажных домов. Да, я был на крыше многоэтажки. Осознал я это не сразу, только когда посмотрел вниз, под ноги, на дорогу, машины, прохожих. У меня практически не кружилась голова, несмотря на то, что я прямо стоял на краю. Я ощущал сон целиком и полностью, словно проживал какой-то момент из жизни. Словно проживал воспоминания. Они принадлежали не мне, но и чужому человеку тоже. Ощущение странное, непонятное, от которого сейчас, в данный момент, в реальности, у меня в груди ледяная глыба. Тогда я не ощущал и толики разницы. — Долго стоять там собираешься? — голос холодит душу. Я смотрю на него через плечо, и не сразу узнаю, потому что знаю, что это не он. В руках высокого силуета две баночки «Coca Cola». От чего-то я знаю, что они украденные. Он не торопится подходить — стоит смирно, все также обхватывая этими длинными пальцами напитки. Я перевожу взгляд выше, замечаю белые наушники. Еще выше и встречаюсь взглядом с янтарными глазами, что были ярче на солнечном свету. Вьющиеся, короткие блондинистые волосы слегка развивались на ветру, а очки были на привычном месте. Да, я не сразу осознаю, что это Тсуккишима. Но я сейчас понимаю, что это не тот, кого я вижу каждую тренировку. Он не торопится, а я — очень даже. Сам подхожу и практически вырываю из его правой руки банку, тут же отворачиваясь. Сейчас я прекрасно осознаю, что я бы такого не сделал. Я бы огрызнулся и подачку не принял. — Король не в духе? Под камеры попал? — с привычным ехидством спрашивает он, и я не знаю, правда не знаю, почему не удивился, когда Тсуккишима спросил про камеры. Сейчас я могу только догадываться, о чем он говорил. — Отвали. Я просил тебя так меня не называть, — сквозь зубы говорю я, и чувствую, что в этих действиях действительно есть мои привычки, мои слова. Я ответил бы также. Тсуккишима не отвечает, а я и ответа не жду. Сажусь ближе к краю крыши и открываю баночку с шипением. На языке ощущается сладкий, пряный вкус, с этими неприятными газами, что жгут мое горло. Я не замечаю, в какой момент он оказывается позади меня и кладет руку мне на горло. От чего-то я не возражаю. И я знаю, что Тсуккишима бы так не сделал. Я не понимаю, про что мы говорили. Я понимаю, что этого я знать не должен. Понимаю только, что мне было приятно ощущать его пальцы на своем кадыке. Приятно ощущать руку на талии и чувствовать его тело своим, когда он сел слева от меня и смотрел мне в глаза, поставив колу рядом с собой и прижав свои ноги к груди. Сейчас, мне, такие чувства попросту отвратительны. Вспоминаю, и к горлу сразу подступает рвота, а в груди осадок раздражения. Сейчас, мне, неприятно ощущать эту злощастную газировку в умножении на два, когда наши губы соприкоснулись. Но тогда мне было приятно. Тогда мне казалось, что так и должно быть. Что это само собой разумеющееся. Я все больше уверен, что это был не я. И сейчас, глядя в эти же, но такие другие, янтарные глаза, что не сияли ярче при последних лучах солнца, а были пустыми, словно смотрящими в туман, я понимаю. Я понимаю, что, возможно, те глаза мне нравились больше.