Я люблю твои грехи.

      В руках, плотный черный кусок ткани, которую передали через окошко, требуя действий. Но сознание панически пытается дать существенную причину странному чувству опасности и отступать.       — Все это время мы играли в детскую игру. Не думаете, что нам пора стать ближе?       После этих слов, стало понятно предназначение черной ткани. Это повязка на глаза, и она означает, что Гоголь учитывает правила Сигмы без слов.       Но страшно. Пугает неизвестностью, спрашивается «зачем?», но ответ не последует, если не задать вопроса. Он мнется, нервно разглаживает складки на ткани, будто если наденет, начнется по-настоящему что-то волнующее. А если Николай просит завязать глаза, в этой ситуации физического контакта не избежать.       Сигма закусывает губу.       — Сделав я это, что будет дальше?       — Не хотите узнать самостоятельно? — скрытых мотивов не скрывают, во всю показывают усмешку, надменность, подтверждают догадки, — Разве не хотите ощутить самостоятельно?       Чужой голос спокойный, заставляет верить и потеть, настолько напрягаясь для выбора. Хочется отказаться, но, кажется, это будет то, что назовут «огромная потеря». А Сигма живой лишь от желания ощутить как можно больше чувств с этим человеком. Возможно, даже боится потерять.       Он шуршит одеждой, когда наклоняет ближе голову, задирая руки. Много времени, чтобы ступить на «скользкую дорожку», не нужно. И по ту сторону улыбаются от этих звуков, слышно, встают со стула после того, как чужие руки упадут обратно на колени, перед этим задев грудину — сердце бьется, как ненормальное. А дыхание. Ох, дыхание.       — Я понимаю, — говорят через секунду над ухом.       Он тут. Стоит за спиной, без других преград, можно ощутить его запах; свежий, что-то с нотками цитруса, без дополнительных запахов одеколона или духов. И дух захватывает от первого же вдоха. Это словно наркотик. Попадает в легкие, разрушает все тело, а потом и сознание. Но детали запаха еле осязаемы в обычное время, другие пахнут однотонно и незаметно, безвкусно, неприятно. Он сваливает это все на лишение зрения. «Стал чувствительней.» — думает он. Зная, что рядом звери, подмечать нужно любую деталь, принимая свою позицию жертвы.       — Понимаю причину вашего согласия.       Точно, слова. Он что-то говорил, но Сигма утонул в чужом запахе и в слабом тепле близости чужого лица сбоку от своего. И не успевая среагировать, уже опомнившись, рука Николая сдавливает шею, собирается душить.       — Так рьяно бежите навстречу острым ощущениям? Неужели, будь я кем-то другим, вы бы так же соглашались на все, не успев я и надавить на вас?       Нет, Николай даже и не собирался давить на шею, он нежно гладит, опрокинув чужую голову назад, но руки Сигмы на чужих запястьях, не доверяя, испугались прикосновения и крепко сжимают. Но мушки перед зажмуренными глазами означают другое. Чужие движения становятся интенсивнее и приоткрывают верхнюю накидку одежды, чтобы быть на ткань меньше ближе к коже.       Он не может ответить, часто сглатывает, открывая глаза, по непонятной причине пытаясь дополнить эти физические ощущения зрительными, но попытки тщетны, бесполезны. У него горит лицо и болит где-то в легких, когда чувствует, как оглаживают грудь, спускаясь ниже. Он почти стонет, когда чувствует мягкие губы. Сомнений нет, это были они, коснулись мимолетом щеки. Было так приятно, что, кажется, это случилось лишь в фантазиях, это лишь представилось от огромного желания.       — Вы такой испорченный, святой отец, — читает мысли.       В словах действительно есть какое-то разочарование, это почти обижает.       — Но я люблю, когда вы грешите из-за меня.       Сигма кое-как успевает закрыть рот, как сжимается и вскрикивает в ладонь, плотно прижатую к горящему лицу. Если не слушаться желания, заставят, поэтому его ноги так сведены. Николай разденет до костей.       — Не смей! Хватит! — с последними каплями чего-то разумного, он пытается быть тише. Никто не должен их услышать.       Его руки отчаянно цепляются за чужие рукава, тянут на себя, но пуговицы на униформе продолжают расстегиваться.       — М-нх… Я не хочу! Не хочу! — он держится изо всех сил, но голос предательски готов встать на колени вместо хозяина и просить перестать искушать его, — Николай!...       Если Сигма хочет сохранить это хотя бы в тайне от других, то Николай нет. И кажется, совсем не против, если их услышат, оттого бесстрашно мажет большим пальцем по аккуратной головке чужого члена, уже размазывая предсеменную жидкость. Тело в руках со вскриком изворачивается, кряхтит, но уйти не получится. Гоголь давит весом со спины, обездвижив чужие руки своей левой, обняв.       — М-м? Считаете, что если я перестану, это очистит вашу душу?       Оскал чувствуется где-то в шее. А слова по-настоящему задевают, Сигма знает, ему не поможет, но есть вещи, которые он должен сохранить. Например, свой рассудок и моральные ценности, свое прошлое, зарытое большим трудом, свою гордость. Но Гоголь не останавливался, ведет по всей длине чужого члена, прекрасно ощущая твердость, и знает, это Сигма тоже может прекрасно ощущать спиной.        — Чудесно пахнете. Так приятно, что я сейчас сдерживаюсь изо всех сил, чтобы не изнасиловать вас… Все равно вам сил не хватит просить о помощи.       Но юноша с белыми волосами тоже тонет в чувствах, зарывшись носом в волосы. Прижимается и сжимает его тело так сильно, как только можно, чтобы не нанести физический вред. Но как же хочется сжать в руках до смерти, до хруста костей. Вот настолько ему приятно касаться этого человека. Ощущать мягкие волосы и горячую кожу, похоже на рай. Только там нельзя так грешить, ну ничего, Николай готов оказаться из-за этого в аду. Глаза у священника закрыты, но он уверен, они бы смотрели с обожанием. Он мягко касается внутренней части бедра, и, кажется, ему сейчас сломают ладонь, зажав между ног. Ему без конца шепчут перестать, будто на грани истерики, и трясутся, словно в лютый мороз, но нет, не перестанет и на секунду. Жарко так, что есть испарина, кожа влажная у обоих. Он возвращает руку на исходное место.       Тут уже нечем дышать, эта кабинка ужасно мелкая, стала еще тесней. А Сигма, все еще пытающийся вырваться из рук, толкаясь назад и упираясь в стенку, делает ситуацию хуже. Но это та атмосфера, нужная, Сигма вот-вот и кончит, ведь сдерживается уже давно. Наверняка боится странного чувства приближающего оргазма.       — Если будете сдерживаться, я заставлю вас довести дело до конца самостоятельно.       Дело даже не в том, что у Николая есть скрытые мотивы, дело в том, что не хочет быть первым, проиграть так просто, ведь тоже близится к разрядке. И думая об этом, он чувствует, как по руке послушно стекает что-то теплое, как чужое тело все передергивается, а стоны не могут сдержать. Даже Гоголю становится неловко, Сигма удивляет, не может справиться с новыми ощущениями, которые так хотел. Отпуская хватку левой руки, чтобы положить ладонь ему на рот, он знает, сейчас сбежать и не захотят, но за ту хватаются, с силой убирают, Гоголь не хочет настаивать. Так интересней. Дышать нечем, он пытается успокоиться, рука Николая вплоть до этого момента не сбавила движений. Сигма от сильных эмоций сплетает с ним пальцы, Николай думает, в этом дело, но Сигма уже пришел в себя.       — Какой же вы милый… — шепчет Николай, утыкаясь долгим поцелуем за ухо и заводит чужую руку за спину, заставляя коснуться своего возбуждения, сопротивляться даже не собираются, но и не двигаются сами.       Касание неловкое, совсем непривлекательное, всего лишь неаккуратно мажет чужой рукой по этому месту, но этого хватит. И шипит, с нежностью проклятое "Черт", почти уступает своим действиям, своей похоти. Кончает, снова обнимая его, укусив себя за губу, вновь пытаясь остановить ту ужасную попытку сжать в руках до боли. А Сигму пугают те чувства, которые он только что почувствовал от этого человека.       Пугает особенно то, насколько его действительно сильно обожают.