Энума Элиш

Как вещь перестает быть сакральной, если мы знаем, как ее создали, так и бывалый законник Вова не признавал ограничительных табличек. Все, что писалось кровью, на самом деле делилось на две группы - «можно, но осторожно» и «не беспокоить». Сложно было понять, какого сорта была табличка «НЕ ВХОДИТИ» в одном из закулисных коридоров, но Вове не требовалось этого знать, чтобы ее игнорировать. Затеряться сплошным зеленым пятном в толпе людей с лицами было сложно - Дмитро явно взяли в охрану не за умение подбирать туфли к сумочке. Израильские орлы каждый были как два Дмитра, помноженные на агента разведки - и даже от них Вова научился улепётывать, когда прижимало. Сначала он находил в толпе кого-то, похожего на себя, и пристраивался спереди, чтобы выглядывать ореолом из-за похожего плеча, усыпляя нянькину бдительность (спасибо тебе, пенсионерка в выходном изумрудном платье, страна не забудет твоих заслуг). Потом, улучшив момент, прятался за кого-то огромного и широкоплечего и тащился за ним, словно рыбка-прилипала, до безопасного расстояния. Додрейфовав до дальнего угла, Вова оценивал траекторию, и полз вдоль стенки к ближайшему коридору, где припускал со всех ног и успокаивался лишь, когда толпа окажется позади. Старая схема сработала, и Вова оказался в безлюдном коридоре, который тянулся метров тридцать и утыкался в запретительную табличку. Закатив подведенные глаза – липкая косметика подсохла и неприятно натягивала кожу, – Вова фыркнул и толкнул дверь. Та открылась подозрительно легко для двери, украшенной столь дерзким предупреждением. За ней оказалось большое помещение, похожее на склад декораций – там было темно, и очертания и размеры угадывались только под тусклым куском света, проникшим из коридора. Вова тихо прикрыл за собой дверь и, подсвечивая путь телефоном, пробрался между развалами барахла, абсолютно уверенный, что из этого амбара должен быть другой выход. Выход действительно был – через такую же дверь, но менее хамоватую, Вова вывалился в закулисье. Мимо него сновали люди, увешанные наушниками и проводами, сворачивавшие свой кропотливый труд – его, разряженного, напоминавшего свернутый газон, будто бы не заметили вовсе. Закулисным было плевать, кто и во что одет, и они свято верили в силу запретительной таблички на двери, которую, видимо, просто забыли закрыть на ключ. Изобразив лицом и позой смертельную усталость на случай, если кто-то из пробегавших мимо решит остановить свой взгляд на мелкой зеленой тени, Вова прошагал сквозь закулисье и вышел в другой коридор – на сей раз наверняка служебный. Он был хорошо освещен и полон дверей, на каждой из которых было, как в детской загадке, указано, что внутри. Костюмы, танцоры, звук… Вова гадал, есть ли у его Женьки своя гримерка. Как звезде национальной величины, ему полагалось иметь что-нибудь роскошное со своей ванной и двумя статистами, стоящими с опахалами возле трона, но из его рассказов выходило, что «Квартал» демократично гнездится кучей, ведь с юности привык гримироваться, переодеваться и напиваться в одной каморке, куда помещались не все и только стоя. Дверь с надписью «Квартал» ничем не отличалась от прочих, более того - надпись была распечатана на простом офисном листе и приклеена скотчем. В углу листа темнело неряшливое коричневое пятно, будто кто-то сунул пальцы в кофе и тут же решил подергать табличку, мол, крепко ли держится. То ли скотч выстоял, то ли экспериментатор образумился, но листок висел, гордо возвещая о том, что Вова добрался до места, никем не замеченный, и вот-вот ворвется в святая святых - нагло и беззаботно, как он умеет. Он думал, что найдет там «Квартал» в полном составе, или хотя бы пару всполошенных лиц, меньше всего ожидавших увидеть Вову, но гримерка была пуста. На стуле валялась скомканная Женькина толстовка, которую Вова отчего-то сразу признал, хотя ничего примечательного в ней не было. Со странным удовольствием Вова понял, что буквально выследил Женьку по запаху – только зашел и сразу понял, что здесь он потел, переодевался, чихал под гримерской кистью и падал на вычурный, но продавленный диван в перерывах, переводя дух. И несмотря на то, что гримеркой владела целая толпа, именно Женькино присутствие безошибочно угадывалось во всем - может, в его манере раскладывать предметы, случайно изученной Вовой до мелочей? Чувствуя, что больше можно не прятаться, Вова стянул с головы удушливую накидку и неряшливым комом водрузил на гору Женькиной одежды. Туфли тоже взбесили, и их Вова решительно пнул под стул, оставшись в одних колготках. Обойдя комнату кругом, он с любопытством нагнулся к каждому островку вещей, в котором угадывался определенный хозяин. Его двойник еще пару лет назад тоже обретался в подобных комнатах, как король в Крестовом походе, окруженный верными рыцарями, и также раскидывал вещи, оставлял стаканчики из-под кофе и шлейф из неприметных, пахнущих лежалым сеном окурков, которые наверняка раздражали всех, но это раздражение таяло под слоем невероятной общей любви к своему предводителю. В жизни Вовы никогда не было гастрольного бардака: его скитания были тщательно упакованы в чемоданы и портпледы. Порядок в его жизни заводился также стихийно, как у иных заводятся тараканы – появлялся из ниоткуда и проникал везде, вызывая сначала брезгливое раздражение, а затем бессильное смирение. Даже в этом двойник умудрялся вызвать зависть, и это было настолько абсурдно и дико, что казалось, Вова завидует не отдельным элементам его жизни, а просто тому, что другой Вова ходил, дышал и прикасался к вещам иначе, чем его гордый байронический двойник. Дорожный уют с сельским привкусом вечно недостижимой гармонии, тяжкая, будто наковальня, ответственность за слишком доверчивый народ, и безмерная уверенность в собственной правоте достались посюстороннему Вове именно благодаря тому, чем он отличался от своего близнеца - и потому все напоминания об этом Вове-гостю казались личной обидой. Устав от исследований, Вова рухнул на диван и откинулся на спинку, разглядывая потолок. Чья-то рука резко дернула дверь, и в гримерку неаккуратно, будто груда сбитых кеглей, ввалилась измотанная концертом толпа. Женька оказался первым, и тут же замер, увидев развалившегося на диване Вову. Он остановился так быстро и неожиданно, что следующие за ним влетели в его спину, и сквозь будничные матерки-междометия полился поток предложений, куда новому главнокомандующему «Квартала» засунуть свои водительские привычки. Но Женька не слушал - в его глазах плескалась паника, кожа пошла неровными красными пятнами, а расцвеченная общими шутками ухмылка стаяла, как взбитые сливки на горячем десерте. До столкновения оставалось три… два… – Ну нифига себе! – Из-за высокого Жениного плеча высунулась лохматая соломенная макушка, под которой обнаружились дикие светлые глаза. – Ничо себе, Зеленый, съездил ты, блин, в Оман… – Вовка! – Раздалось пронзительно-радостное, и единственная среди этой толпы женщина выскочила вперед, радостно улыбаясь. – Вовка, ты здесь… как вообще… Женщина – веселая, сияющая и светловолосая, с лучезарной славянской улыбкой и осанкой варяжской княгини – в два прыжка оказалась возле него, приземлившись на диван, и потянулась с объятиями. Вова не знал, кто она такая, но поддался ее чувству и послушно подвинулся ближе, подставляя шею под сильные руки. Он не привык обниматься с чужаками, прикосновения незнакомцев ощущались болезненно, будто дешевая синтетика елозила по воспаленной коже; но женщина обнимала его, как родного, и охранный периметр тела отключился, пропуская счастливую лазутчицу. – Маля, отойди от него, – загробным голосом фыркнул Женька, прерывая их внезапную идиллию. – Это не Вован. – В смысле, не Вован? – Протянула она обиженно, нехотя разжимая руки. Но и без прикосновений Вова чувствовал, как она напряглась возле него, словно ребенок, которому запретили гладить на улице шелудивую собаку. Вова понимал, что не в праве обманывать любовь друзей своего двойника, пытаясь урвать хоть пятиминутку чувства, кормившего другого долгие годы – но оттого, как резко Женька оборвал их ошибочное забвение, ему стало не по себе, будто Женька привел его к себе домой и запретил заходить в одну-единственную комнату. В груди всколыхнулось мстительное и злобное нечто, недостаточно сильное для того, чтобы по-настоящему оскорбиться, но толкающее на отчаянное хулиганство. – Женечка, дорогой мой, – протянул Вова манерно и, закинув ногу на ногу, призывно провел рукой по лежавшей сверху коленке. – Чем я тебя не устраиваю, дорогой? Или, может, любимая наложница чем-то прогневала своего большого белого господина? Женька покраснел, как помидор, а мужик с соломенными лохмами, к тому времени уже приземлившийся на ближайший стул, фыркнул и сложился пополам в беззвучном приступе смеха. Коренастый дядька, до сих пор молчавший и разглядывавший Вову вытаращенными глазами, неожиданно заржал, а следом за ним и Маля. Всех повеселила выходка Вовы, в котором до сих пор не признали подменыша, и лишь прекрасно знавший все Женька возвышался над радостной толпой с кислой физиономией, как флагшток с вымокшим под дождем неубранным полотнищем. – Перестань паясничать… – пробормотал Женька сквозь зубы, сжимая кулаки. Чувствуя, что нарывается, Вова не мог остановиться. – А ночью ты говорил совсем другое… Гримерка отозвалась новой волной гогота. Вова загадочно улыбался, поглядывая то на одного, то на другого, неизменно возвращаясь взглядом к Женьке, который не знал, куда себя деть. Его забава была почти жестокой, но это была цена, которую обычно он взимал с тех, кто пытался замести его под ковер, как дохлую мышь, за секунду до неотвратимой смерти выскочившую познакомиться с нелюбимой свекровью хозяйки. – Слушай, а телик и правда полнит, – с неожиданным серьезным любопытством сказал лохматый и, подскочив к Вове, склонился к нему и принялся дотошно разглядывать. – Там ты такой поросеночек, а в реале даже отощал. Что, трудно прокормиться на голобородьковскую зарплату? Вова вытаращился в ответ, понимая, что не знает имени наглеца и не уверен, хочет ли до конца играть роль шкодливого президента. Было ясно одно – выходка была в духе его двойника, и еще несколько минут ему будут верить, пока кто-то их них двоих – он или Женька – не проколется. – А давай ты после меня сходишь и сам все узнаешь, – выдал Вова в ответ, стараясь не меняться в лице. – А то у меня гостайна. – Смотрите-ка, какой скрытный, – буркнул лохматый, но отцепился и вернулся на свой стул. Коренастый все это время наблюдал за ними из позы роденовского мыслителя и едва заметно, как-то ностальгически улыбался. Его лицо казалось Вове безумно знакомым – не так, как другие лица, которые он различал только по концертным ролям, а как-то мутно и болезненно, будто они встречались прежде. В голове что-то щелкнуло, и воображение само дорисовало мятущиеся светлые кудри и залихватскую ухмылку в пол-лица, тогда еще тощего и по-детски милого, как у всех мальчишек в рекламе хлопьев для завтрака. Саня Пикалов – друг из прошлой жизни, сгинувший в омуте былого вместе с последним затерявшимся на почте письмом в мятом конверте, надписанном размытой латиницей. – Как добрался, Вован? – Хмыкнул Саня как-то странно, будто Вовино лицо чем-то выдало внезапный всплеск исторической тоски. – Не укачало? – Вроде нет, – растерянно отозвался Вова, чувствуя в интонации подвох, но не в силах разобрать, в чем именно. – Странно, – также загадочно произнес Саня. – Я вот всегда, когда фантастику смотрел, думал, в порталах укачивает. – Каких порталах?.. – Эхом повторил Вова, и в этот же миг все понял. Славная яркая картинка счастливого воссоединения словно замерла и, как в фильме о призраках, резко потеряла краски, каждая человеческая фигура изменилась в лице – лишь с той разницей, что встретившие друга после долгой разлуки люди превратились не в злобных духов, а в актеров, которые отменно исполнили свои роли. На секунду зазвенела тишина – это был тот самый звук, с которым в театре отваливается четвертая стена. Отчаянно краснеющий Женька резко расслабился, его губы тронула ехидная улыбка, и, едва Вова это понял – вот же лысый черт, чтоб его всемером, хренов луганский Станиславский, – как Женька заливисто и сладко заржал. Остальные тут же отмерли, словно Женькин смех был условным сигналом: Маля, согнувшись пополам, утирала слезы на диване, лохматый хихикал, то и дело выдавливая из себя едва различимые «нублинваще-е-е…», Саня тоже не отставал – все смеялись, все радовались, довольные своим безупречным розыгрышем. Вове стало одновременно неуютно и хорошо, и он не понимал, что делать – с одной стороны, его очевидно подставили, с другой… его подставили как своего. В смехе квартальцев не было ни грамма злобы или обиды на то, что посмел притащить сюда свое, до боли похожее на его, лицо и посягнул на святое. Они поступили с ним так, как поступили бы со своим Вовой, если бы тот приперся в гримерку и попытался выдать себя за другого – даже не зная, не сговариваясь, повинуясь какому-то общему муравьиному чутью, которое развилось у них за те годы, что они эволюционировали, как единый организм. И это, хоть и было уравнением как минимум третьего порядка, отчего-то было понятно без слов. Вова не заметил, как Маля уползла в дальний угол, к другому стулу, и очнулся от транса лишь когда Женька рухнул рядом. – Ну, что? Я же вам говорил – одно лицо. А вы не верили. – Да не, Лысый, он у тебя как двенадцатый айфон, а наш щас тянет максимум на XS, – фыркнул лохматый, за что получил тычок в плечо от Мали. Вове отчего-то захотелось броситься на защиту президента – мол, это только ему можно сравнивать, кто из них краше, остальные пусть помалкивают в тряпочку. – Ой, молчал бы уже, Нокия, – Женька скривился – видимо, ему тоже не понравилось, что его любимых Вовок меряют телефонами. – Да если я Нокия, ты тогда телефон-автомат, – беззлобно огрызнулся лохматый и откинулся на стуле, всем видом показывая, что никакой срач не начинал и вообще не при чем. – А что сам XS сказал? – XS ничего не сказал. Прислал только это, – Женька пустил по кругу телефон с открытой перепиской, и Вова еле успел выхватить взглядом последнее сообщение. Оно состояло из двух эмодзи: персик и печальная физиономия с катящейся из глаза слезой. – Вов, а ты вообще расскажи, что там происходит, у вас? – Неожиданно встряла Маля, рискуя запустить смертельную машину расспросов. Вова, польщенный любопытством, повелся и только открыл рот, как Женька решительно встрял в беседу, пообещав полноценную аудиенцию в самое ближайшее время. – Если вы щас начнете, домой мы сегодня не попадем, – туманно заключил он, не уточнив, кто такие «мы» и куда конкретно «домой», но ехидное выражение Малиного лица подтвердило, что их узкий круг в курсе, зачем Женька выписал Вовиного двойника по потустороннему каталогу. Не привыкший к подобной простоте, Вова подрастерял гонор и даже не возражал – он был занят своим этнографическим удивлением. В том мире, где жил он, подобный фокус растянулся бы на часы, а то и на годы, потому что втащить в компанию точную копию лучшего друга и объявить, что эта копия отныне греет тебе постель (при живой-то супруге) было бы также дико, как плюнуть в лицо Биби при всем честном израильском телевидении. Видать, «Квартал» был чем-то бóльшим – не коллективом, не сообществом, и даже не семьей, где тебя всегда могут объявить позором и каждый тост сопровождать пожеланием, чтобы ты поскорей образумился. Названия этому чему-то Вова подобрать не мог, да и не хотел – определения всегда имели вкус законодательной горчинки, мерзкий запашок общественного договора, которым разило от любых искусственных человеческих выдумок, которые держались только на внутренних взаимно принятых ограничениях. То, что испытывал Вова, понимая, что однажды раз и навсегда лишил себя счастья быть частичкой такой бесконечно равновесной системы, даже нельзя было назвать завистью. Это куда больше походило на тоску. Огромную, всеобъемлющую, вздувающую кожу невидимыми волдырями, готовыми взорваться от любого прикосновения – и в то же время эта тоска была тихой, словно лесной ручей, и также медленно растекалась по телу, захватывая его целиком. Ее было очень легко игнорировать, пока все эти странные лучезарные люди были рядом: спешно собирали свои вещи, смазывали ватными дисками плотный грим, подставляя морщины ядовитым лампам в рамах зеркал, и стремились как можно скорее убраться прочь, потому что – опять же, каким-то чутьем понимая, будто переговариваясь по собственному внутреннему радио – Женька хотел, чтобы их побыстрее оставили одних. Когда Маля упорхнула последней, оставив за собой шлейф заморских духов, Женька загадочно оглядел Вову с ног до головы. Теперь-то он мог себе позволить то, что не решался делать при друзьях, то ли боясь поставить их в неудобное положение, то ли желая оставить хоть что-то себе одному. После розыгрыша, так натурально срежессированного, Вова мог поклясться, без единой репетиции, когда их насквозь фальшивые эмоции неожиданно показались такими искренними – а, может, они и впрямь на минуту позволили себе думать, что это был их Вова, – он боялся снова доверять чувствам. Но теперь Женька не играл. Он действительно пожирал Вову глазами, бесконечно долго глядя то на разукрашенное лицо, то на узкую щиколотку в черном капроне, то на прикрытую целомудренным зеленым подолом коленку, по-прежнему выставленную вверх, то – Вова готов был поклясться – слишком долго останавливаясь на тонкой золотой цепочке, впаянной в кольцо, и под этим взглядом Вова терял счет времени. Он мог бы вечность так сидеть, красуясь перед Женькой, томно выгибаясь и притворяясь знойной арабкой, лишь бы этот взгляд никуда не уходил, лишь бы Женька лучился этим своим нескрываемым наслаждением. Налюбовавшись Вовкиным притворством, Женька потянулся вперед и приземлил огромную ладонь на подставленную коленку. Сжал, а потом погладил, медленно поднимаясь вверх по бедру – будь юбка чуть короче, наверняка уже задрал бы, соблазняя, совсем как настоящую девчонку. – А что у тебя под платьем, красавица? – Усмехнулся он, подвигаясь ближе, обжигая горячим дыханием Вовину щеку. – Покажешь? – Все самое прекрасное женщина хранит для мужа, – старательно изображая нежные женские интонации, отозвался Вова. – Что хочет мой господин? – Господин… блядь, – выругался Женька, резко выходя из роли и растерянно глядя себе между ног. – Господин хочет свою восточную красавицу, но господин обещал султану вести себя прилично в общественном месте. Поэтому господин потерпит до дома. – Господин многое теряет, – таинственно улыбнулся Вова, подаваясь вперед и проговорил, почти прикасаясь губами к Женькиному лицу: – но желание господина для меня закон. Не давая Женьке ответить, Вова стремительно поднялся и подхватил сброшенную накидку, кое-как прилаживая ее обратно. За туфлями пришлось лезть под диван. – Боже мой, Вовка… у тебя даже туфельки, – застонал Женька, словно был готов стерпеть любое зверство, кроме женских туфелек. – Ты меня убиваешь… – Господин любит туфли? – Давясь смехом, проворковал Вова. – Господин… так, все, – рявкнул Женька, спрыгивая с дивана и с нечеловеческой силой увлекая Вову за собой вон. Дмитро ждал их на внутренней парковке и меланхолично курил, прислонившись к передней двери автомобиля. Судя по короткому докладу, который он посчитал нужным зачитать своему нанимателю пану Кошевому, президент был не в курсе их эпопеи с переодеванием, но три дня назад предупреждал, что подобное обязательно случится, и велел не паниковать и ни в коем случае не останавливать. Верный своему патрону Дмитро так и поступил, поэтому, потеряв Вову в толпе, спокойно вернулся в машину и ожидал, пока главные звезды вечера выйдут из здания под ручку. Вова не знал, какие инструкции оставили Дмитру для ситуаций, когда пан Кошевой на заднем сидении бесстыдно лапает почти сидящего у него на коленях президентского двойника в женских шмотках, но по возвращению домой был почти убежден, что почти такие же: не паниковать, не останавливать, ничему не удивляться – и, в целях сохранения психологического равновесия и национальной безопасности, все забыть.