Хруст

***

       Постепенно редел лес. Тоньше становились стволы, ярче солнце. Развеивалась гнетущая атмосфера могущества, а древесный шëпот стихал. Шаг. Тише. Шаг. Хруст. И пропущенный сердцем удар. Бомгю сжимает в кулаке мягкий шëлк чужого ханбока, Субин не реагирует. Чем реже становится лес, тем напряжëннее дух.        Взгляд его теперь горит пугающей решимостью. Лицо застывает безразличной маской словно глупая ярмарочная подделка. И от всего этого червячки недоверия вновь оживают внутри. Бомгю хмурится, но пока молчит.        Он пытается наблюдать за ним. За нетерпеливыми шагами, постепенно становящимися слишком быстрыми. За сосредоточенностью, с которой улавливает дух направление ветра. За незримой усталостью, пропитавшей каждый его жест. Нет. Спрашивать нельзя. Нельзя показывать вид.        Если Бомгю и понял что-то за жизнь, то лишь то, что никто не любит быть разгаданным. Чего греха таить? Бомгю не любит тоже, но ему уже нечего скрывать, беречь в сердце своëм тоже нечего.        Их дорога лежит через горы, и как же будоражат сознание могучие, уходящие ввысь склоны. От мыслей этих чувство безысходности накатывает с новой силой, но Бомгю лишь хмурится, сосредотачиваясь на своëм спутнике. Он не должен и не хочет так много думать. Мысли убивают его изнутри, а Бомгю хочет... Выжить?        А хочет ли ещё?        Нет. Хватит. У Бомгю есть цель. Цель... Но какая? Мысль об этом ускользает от памяти, утекает как вода сквозь пальцы. Посмотреть ему в глаза? Так Субин говорил? И это правда но... Неужели это всë, чего хочет сердце? Оно бьëтся ради мести?        И чем больше мыслей, тем больше сомнений. Бомгю упорно поджимает губы и совершает очередной шаг. Нога почти привычно тонет в снегу, и на секунду, всего секунду, но Бомгю кажется, что он снова оставляет за собой кривой кровавый след.        Но это не так. На его ногах не остаëтся следов боли. Он не чувствует холода. Не чувствует ничего, кроме тянущегося откуда-то из глубины души равнодушия. Бомгю смотрит на Субина и не знает, чувствует ли он тоже? Понимает ли он?        Или всё ещё считает Бомгю лишь гадкой, никому не нужной крысой, живущей от подачки до подачки? Бомгю не знает. Слишком многого не знает. Но у него нет времени страх.        "На что ты готов пойти, чтобы выжить?"        И правда. На что он готов? Что ему нужно? Чего он желает? Разрозненные куски мыслей в картинку не складываются, и остаëтся лишь плыть по течению, да снова и снова копаться в осколках памяти. Бомгю постоянно кажется, словно он повредился рассудком. Словно там, внутри него ведëтся, пока ещё непонятная ему самому война...        — Лес заканчивается, нам нужно ускориться — и стоит только Субину подать голос, как Бомгю понимает вдруг и останавливается.        — Нет — им не нужно. Спешка последнее, в чëм они нуждаются. Бомгю разжимает пальцы, отпуская, и, почувствовав это, Субин останавливается тоже. Он оборачивается поспешно, в его глазах Бомгю видит гнев и отчего-то боль. Но он всего лишь человек, и у него слишком мало сил, чтобы постоянно бояться. Бомгю говорит себе нет.        — Ты не смеешь перечить! — дух хмурит брови, и глаза его тëмно-карие отражают солнце так прекрасно, что Бомгю улыбается из последних сил. — Ты не сможешь диктовать мне условия! Ты всего лишь!...        — Человек. Да. Но я смею — Субин застывает растерянно, Бомгю не комментирует. Он, наконец, понимает, что необходимо ему, чтобы справиться. Когда он начинает говорить, Субин не перебивает, он смотрит на него нечитаемым взглядом и хмурится почти болезненно. Должно быть, у него ужасно болит голова, но Бомгю в порядке.        Он глубоко вдыхает морозный лесной воздух и улыбается невольно.        — Мы отправимся завтра с рассветом, а сегодня, у костра, ты расскажешь мне всë...

***

       Он сидел напротив, хмурый и задумчивый, но всë такой же прекрасный. Тени от тихонько потрескивающего костра, шутя, плясали на его отстранëнном лице.        Пре-крас-ный.        Бомгю не был уверен, сколько раз подряд готов был произнести это в своих мыслях, но почему-то был уверен — много. Нужно было понять это ещё тогда, в тот самый момент, когда Бомгю услышал хруст под его ногами. Когда услышал его пробирающий до мурашек голос. Когда почувствовал его поцелуй на своих губах.        Он должен был!        Вот только мать всегда говорила ему не доверять духам.        — Что она забрала у тебя? — собственный голос вышел тихим и каким-то почти неуверенным, словно бы боящимся нарушить робкую тишину между. Потому что вслед за тишиной, рухнет и их хрупкий, словно мартовский лëд, мир. Субин посмотрел высокомерно, и Бомгю окатило вдруг холодом его печальных глаз.        — Это не имеет значения.        — Тогда зачем я тебе? — дух усмехается неопределённо пожимая плечами.        — А зачем столько вопросов? — они замолкают на время, но тишина не воцаряется. Над головами их, под действием ветров, кричат отчаянно кроны. Бомгю прикрывает глаза, от того, как долгожданный покой тепло обнимает за плечи. Ему нужно было остановиться раньше. Ему нужно было понять раньше.        — А зачем столько секретов? — Субин хмуро отводит взгляд. Бомгю не может, не тогда, когда ветер так нежно, почти по отечески, треплет его чëлку. Собственные волосы почти привычно лезут в глаза и путаются в ресницах, но Бомгю не поправляет. Боится отвлечься и упустить недостающую деталь в их общем пазле. Проблема в том, что не может быть недостающих, если нет достающих.        Он сомневается. Бомгю не столько видит, сколько чувствует это. Субин хочет сказать ему что-то, признаться, возможно, но не может словно, не находит в себе сил.        — Я должен знать, что мне делать, когда мы окажемся там, разве нет? — дух смотрит холодно с потаëнной угрозой. Дух злиться. Дух испуган. И читать его становится вдруг так на удивление просто, словно до этого Бомгю всю жизнь был слепцом, а сейчас прозрел в миг. Субин злится потому, что Бомгю прав. Субин боится, потому что не хочет рассказывать, но это не проблема, ведь его недоверие было очевидно с самого начала.        — У неё есть кое-что важное, что когда-то принадлежало мне — и хотя Бомгю уже знает это, он всë равно кивает, вслушиваясь в каждый звук. Он не хочет, чтобы откровение закончилось так быстро. — Оно находится в шкатулке, такой красивой, знаешь, сделанной из самого прозрачного в нашем мире горного хрусталя... — Бомгю хмурится невольно, а Субин вопреки ожиданиям улыбается.        — Она прекрасна, Бомгю, если ты хоть раз увидишь её, то больше никогда не забудешь её сияния. Говорят, её создавала капель, капля за каплей, узор за узором. Величайшее из сокровищ, но... — он сбивается с мысли и вдруг начинает хмурится тревожно. — Но только то, что лежит внутри имеет настоящую ценность. К сожалению, я понял это слишком поздно.        И в воцарившейся тишине, отчëтливо, как удары молота по вискам, слышны потрескивания поленьев в огне.        — Взять эту шкатулку в руки может лишь человек, Бомгю. Только ты можешь, ты достаточно сильный, я знаю — и он смотрит с такой щемящей тоской, что Бомгю отчего-то становится больно, и он невольно сжимается под этим пристальным взглядом.        — Если я коснусь её, она тот час же обратиться в воду... — и от слов его ледяные руки ужаса сжимают сердце Бомгю в своих тисках. Он не может объяснить своих чувств даже самому себе, но всë равно страдает, словно его это горе, его война. — Но мне нужно вернуть его, понимаешь?! — и, когда голос Субина срывается вдруг на крик, Бомгю вздрагивает загнанно.        Смутившись своих эмоций, Субин хмуро уставился на запад. Полыхающий последними лучами закат отражался алым в его глазах. Бомгю дышал. Его сердце билось очень быстро но как-то болезненно. Этому не было объяснений но, кажется, он Субина чувствовал...        — Что... — но голос пропал, не желая спрашивать, и Бомгю пришлось повторить сначала. Более настойчиво, уверенно — Что находится внутри?...        Потревоженный его вопросом, Субин вздрогнул, а после кинул на Бомгю взгляд растерянный через плечо. Не ответил. Словно мешало ему внутри что-то. Словно сжималось какое-то внутреннее беспокойство...        — Я... Ты можешь довериться мне... Правда... — в этот момент, Бомгю с удивлением осознал, что видел в глазах напротив слëзы. Его глаза блестели так опасно, но так завораживающе, что становилось сложно дышать.        А после шëпот обжëг сознание.        — Моë сердце...

***

       Ночь выдалась спокойной, но Бомгю не спал. Сон всë не шëл к нему, из-за чего парень бродил попеременно то по лабиринтам памяти, то по непроходимым тропинкам ночных звуков. Он снова думал о том, кто он, и что делает здесь. Он думал о горожанах и их глупых традициях. Думал о матери и её странных отношениях со старейшиной, которые на удивление легко исчезли из памяти. Думал о том, как сбегал по ребячески необдуманно в лес...        Он думал о Субине. И о том, что сердце его когда-то давным давно похитила ведьма... Он думал о том, смог бы он хоть сколько-нибудь прожить также? Прожить с этой ужасающей пустотой внутри? Смог бы он улыбаться пусть и насмешливо? Смог бы он целовать пусть и холодно?        И от мыслей об этом собственное сердце в груди его болезненно сжималось.        Не смог. И мысли одолевали с новой силой. Упорно. Цепко. Чтобы наверняка. И Бомгю лежал, почти боясь пошевелиться, и вслушивался в окружающую их природу. Он ощущал себя пылинкой, случайно осевшей на чужих ладонях. Он чувствовал, как бережно всë вокруг пульсирует от биения леса. Как всë живëт и дышит.        Всë, кроме них с Субином. Слишком уж они были холодные, словно морально парализованные. Всем миром обиженные. Так глупо и бессмысленно. Во всяком случае, они сейчас были вместе, и это должно было внушать хоть что-то. Иллюзорную уверенность. Незримую поддержку. Обманчивую надëжность.        Но не внушало. Бомгю смотрел на Субина, на спину его идеально ровную, на серебрящуюся в лунном свете вышивку на ханбоке. Он видел статую. Прекраснейшую из ледяных скульптур.        А вот чувствовал человека. Саркастичного, злобного, утонувшего в себе и своëм личном омуте. Но человека. Бомгю видел, как он дышал. Как закатывал глаза украдкой. С каким наслаждением подставлял он ветру своë лицо... С каким недовольством хмурился от громких звуков...        Где-то в чаще завыл на Луну волк. Его голос одинокий и раненый в память Бомгю вгрызался со всей нерастраченной яростью, со всем невыплаканным отчаянием. И от этого становилось дурно. Бомгю мутило, он чувствовал, как эмоции разрывают его на части, как плющат, толкают из стороны в сторону мысли.        Он чувствовал, как непреодолимо сильно тянет его к опасному краю. Но были ли силы сопротивляться? Были ли у него? Деревенского мальчишки. Посмешища. Был ли у него изначально путь к спасению? Возможность выжить?        Вой возобновился, и всë внутри Бомгю болезненно сжалось. Вот только сам он оставался неподвижен. Лишь сверлил затылок Субина своим хмурым внимательным взглядом да... Чувствовал. Слишком много и ярко. Чувствовал как бы со стороны и как бы не за себя. Чувствовал за косые следы на снегу. За сидящую на ближайшей ветке птицу. За могучие корни. За... Субина...        И для человеческого сознания всего этого казалось слишком много. Вот только не было особых сил на отступление, и возможности не было тоже.        — Ты спишь? — его напряжённый шёпот вышел особенно хриплым, Бомгю несвойственным, но Субин предсказуемо не отреагировал. Это могло бы войти в привычку, вот только...        — Ну я же знаю, что нет — в сознании почему-то материализовалась картина того, как Субин хмурится, досадливо поджимая губы. Бомгю усмехнулся. Он чувствовал себя странно. После непреодолимого отчаяния пришёл покой и всë стало вдруг так просто. Исчезло чувство неправильности происходящего.        — Субин...        — Хватит... Не называйте меня так, это имя... — и замолкает, так и не договорив. Бомгю хмурится но спросить не решается. Не так, не сейчас.        — Как тогда?        Субин молчит. На фоне ночной тишины особенно громко слетает с хрупкой ветки птица. Её мощные крылья бьются о воздух, чтобы поднять тело вверх. Они Бомгю отвлекают, позволяют разуму переключиться а мыслям изменить направление.        Эта жизнь так прекрасна. Красота её бережно храниться в каждой отдельной снежинке. В каждом лесном шорохе... И так невовремя вспоминаются предыдущие ночи. Тëмные и наполненные страхом они тревожат, не давая покоя. Они наполнены иллюзорным холодом и призрачной жестокостью.        Так невольно, но отчëтливо вспоминается Бомгю багряный рассвет, встреченный у Субина на мерно вздымающейся груди. Вспоминается их первый костëр. Их ссора и первые обидные слова. Всë это, такое далëкое, такое незначительное. И Бомгю кажется, что прошло так много времени. Что целая жизнь пронеслась для него за несколько дней.        Иначе почему воспоминания о человеческой жизни казались ему такими размытыми и чужими?        — Хватит... Хватит думать об этом... Хватит стучаться в мою дверь, Бомгю, ты не услышишь ответа... — его шëпот слабый, на грани слышимости, но Бомгю слышит и не собирается сдаваться.        — Я тебя не брошу...