Mud / Грязь

Я играю с бусинами Асокиной косички и пытаюсь размышлять над словами Квинлана. В конце концов, он не сказал ничего, что я бы сам не говорил себе каждый день — у меня нет причин удивляться. — Как ты умудрился привести его в бешенство всего за две минуты? — спрашивает вернувшийся Энакин. — Ты его знаешь: он никогда не упускал случая упрекнуть меня и изобразить из себя мудреца. Иногда хорошие друзья склонны чрезмерно защищать. — Да, но ты не ответил. От чего он тебя защищает? Я фыркнул, потому что этого разговора не избежать. — Он не считает нас хорошей парой. Сказал, что ты меня...как это... "прожуёшь". У меня не хватило духу возражать. Взгляд Энакина помрачнел. — Квинлану стоит больше переживать о собственных проблемах, а ты мог бы и сказать что-нибудь в защиту наших отношений. Вы оба ужасного мнения обо мне. — Как ты себе это представляешь? Боюсь, мне нечего сказать в защиту наших отношений: ты знаешь, что, на мой взгляд, они ужасны. — Но есть же причина, почему ты сделал такой ужасный выбор, что-то тебе в этом нравится... Тебе следует больше ценить положительные стороны и меньше беспокоиться. Или, если тебе во что бы то ни стало нужно искать во всем трагедию, то мог бы предположить, что я не стану причинять кому-либо боль. Моё красноречивое выражение лица расстраивает его. — Черт возьми, я не "прожую" тебя, что бы это не значило! Кроме того, ты мог бы пострадать, если бы эти отношения значили для тебя больше, чем они на самом деле значат. Можешь спать спокойно. Он меня в могилу сведет. Терпеть не могу, когда он вот так напрашивается на утешение. — Почему бы не поговорить об этом завтра? — предлагаю я. — А в чем проблема? Она спит, — отвечает он, склонившись над Асокой. — Вы с ней так хорошо ладите. Иногда я думаю, не стоило ли отдать её тебе, а не мне. — Я бы не слишком подошёл ей, как и ты бы не сработался с Квай Гоном. Мы с Асокой слишком задумчивы, а вы не смогли бы поддерживать друг друга. Ты пробуждаешь в ней задор и отлично подходишь ей. "А она подходит тебе", — думаю про себя, вспоминая каждый раз, когда её присутствие защищало Энакина от его собственной разрушительной силы. Вместо этого говорю вслух: — Можно гордиться тем, какой она становится. Ты проделал отличную работу с ней. По крайней мере, лучше, чем я с тобой. Энакин улыбается, как обычно, когда его хвалят, а затем опирается рукой о подлокотник и наклоняется ко мне. Я ничего не могу сделать, чтобы не разбудить Асоку, поэтому он берёт моё лицо другой рукой и нежно целует с открытыми глазами. — Энакин, вряд ли стоит начинать сейчас. Он всё ещё улыбается. — По-моему, я никогда раньше не целовал человека с усами. — Очень уместное замечание, а теперь забирай свою ученицу, и я пойду спать. Он снова смотрит на неё и криво улыбается. — Когда я был в её возрасте, ты бы не позволил мне так спать у тебя на коленях. — Она не моя ученица, могу баловать её, как хочу, не говоря уже о том, что она более зрелая и не такая навязчивая, как ты. Поверь, стать ещё более избалованным — последнее, что тебе нужно. Однако, ты ошибаешься: ты сотни раз спал со мной после "кошмарных снов". Держу пари, ты бы ей не позволил. — Ей уже слишком много лет для этого. Ты тоже в какой-то момент выпнул меня из своей кровати. Я сделал это, когда он неопровержимо доказал, что стал мужчиной, начав тереться во сне о моё бедро и разбудив меня. Я выгнал его, потому что был ошарашен. — В любом случае, — продолжает он, — в те несколько раз, когда ты мне позволял, ты постоянно жаловался. Я закатываю глаза и говорю насмешливым тоном: — Господи, Энакин, ты что, ревнуешь к собственной ученице? — Конечно. Не люблю делиться, — отвечает он и добавляет с лукавой ухмылкой: — Кстати, меня впечатлило, что ты тоже можешь мучиться ревностью. — Я не такой, и у нас другие отношения. Дело не в ревности: мне не нравится обманывать. — Хочешь сказать, тебе было бы удобней, если бы Падме знала? Может расскажешь ей? Она могла бы удивить тебя. Хмуро вглядываюсь в его лицо, пытаясь найти признаки блефа. — Я считаю, что это должен сделать ты, — отвечаю через некоторое время, осознавая, что мне нечего возразить. — Зачем? У меня нет причин для этого, мне и так хорошо, — говорит Энакин, явно наслаждаясь, — это тебе неловко. У меня нет слов, а руки чешутся вмазать ему. На его лице появляется веселая, детская улыбка. — А что ты имел в виду, когда сказал, что у нас не такие отношения? Я начинаю беспокоиться и закрываю глаза. — Не сейчас. Иди к себе. — Нет, я хочу тебя. От этих слов меня бросает в жар, а ведь буквально сегодня вечером я разглагольствовал о необходимости преодоления чувств. Какое лицемерие. — Тогда не надо было приводить Асоку. А самому так напиваться. — Возможно, я найду способ исправить первое обстоятельство. Давай покажу фокус, — отвечает он. Моё раздражение нарастает, и я начинаю ворчать: — Если не перестанешь влезать в мои мысли, я докажу, что Квин ошибается, и ты сам пострадаешь так, что даже не представляешь. Энакин не слушает. Он приседает и осторожно подсовывает предплечья под шею и колени Асоки, шепча что-то ей на ухо, плавно поднимает её с моих колен и улыбается мне, как иллюзионист после удачного шоу. Асока бормочет во сне, уткнувшись ему в шею. Он медленно несёт её в свою бывшую комнату, открывает дверь ногой, и они исчезают внутри. Энакин возвращается с пустыми руками, сияющий, и осторожно закрывает дверь. — Бьюсь об заклад, ты не думал об этом, когда учил меня наведению сна.