Жук в коробке

      Взять хотя бы Last Resort от исполнителя Papa Roach. Арсений, чтобы убедиться в непреклонности памяти, прибегает к помощи Интернета. Текст говорит сам за себя. И все же после прослушивания, даже на холодной улицей перед «Вдовьим», легче.       Представить подростка, самого обычного, который клянчит винчестер со «взрослым кино» у одноклассника. Отстает от моды, потому что терпеть не может джинсы низкой посадки. MTV и упоротые вкладыши от жвачек. С родителем, как правило, отношения ухудшаются. Примирение наступит у телевизора, через много лет, когда диктор сообщит о смерти Честера Беннингтона. В смерти музыканта Арсений не видит неожиданности. Особенно после просмотра фильма «В центре внимания». Таких, как Честер, с чередой определенных событий в детстве, называют выжившими. Жизнь каждого из них — путь к самоубийству, шаг за шагом.       В плеере много «безнадежного» играет. Арсений тогда считает, у него имеются для этого причины.       Отличие в отношении. Задача одних исполнителей — заявить о собственных чувствах. Заверить неокрепшие умы: они не одни. Объединиться и помочь друг другу. Любить, зная, что кто-то, чувствующий то же самое, жив. «Choked for a Reason» балансируют на ненависти. Они не призывают сплотиться, а выбрасывают подростка в море жизненной абстракции, прямо на мазутное пятно и грязную пену. Те, кто не барахтается, идет ко дну. Еще проще.       Сережа машет с другой стороны дороги. Помимо ноутбука, тащит пухлый черный мешок; из похожей ткани шьют подкладки на непромокаемые пальто. Арсений улыбается, поправляя рюкзак. Плечо ноет. За размышлениями потерять счет времени. Арсений, оказывается, продрог, неподвижно стоя на месте.       Сережа принимается было читать выуженную из мусорной корзины «Вдовьего» статью, но чутко распознает состояние собеседника. Они купят билеты, потом погреются в круглосуточной столовой.       — После полуночи там цирк уродов.       — После вчерашнего исследования не страшно, — в тон отвечает Арсений.       Готов поклясться, что, из соображений перфекционизма и только, вынимает из-под воротника Сережи металлическую нашлепку, расправляет прикосновением соседние дреды. Тот, усмехнувшись, застывает с опущенным взглядом, и в движение его приводит непосредственная команда.       В книгах все постоянно куда-то едут. Срываются с места, что бы ни произошло. Если жизнь — путешествие, Арсений торопится. Только про него писать нечего.       Столовая. Обои вызывают неясную ассоциацию с одеялом. Те столики, на которых не истекают слюной всклокоченные головы, подставлены свету в липких пятнах. С кухни несет чем-то прокисшим. Сережа, потянув за рукав, советует брать чай и булку с изюмом.       За стеклом прилавка мечется первая муха. Видимо, невыспавшаяся и откровенно недоумевающая, почему бодрствуют все остальные. Цены — фантастически низкие. Арсений недооценивает собственный походный запал.       Они занимают столик рядом с компанией, прибитой похмельем. В стаканах зеленоватых от тошноты рож — бурая жижа. На столе лежит ломоть хлеба, намазанный маслом. Сомнительного цвета, и Арсений призывает к безмолвному признанию булку с изюмом. Если Сережа работает только во «Вдовьем», это заведение — единственное подобие общепита, куда остается привести симпатичного ему человека.       Арсений ерзает на табурете. Выковыривает изюм, рассматривает часы на стене, пытается вспомнить, когда он последний раз спал. Запах, исходящий от соседей, он зовет «серым комбинезоном» — пот, земля, тухлая вода и сигареты. Сережа вылавливает из кружки с отбитой ручкой ломтик лимона и макает в сахар. Солонки, перечницы лишены крышек с соответствующими отверстиями.       — Статья имеет интересную структуру, — теперь парень отсчитывается, как на экзамене. — Вы выступаете как герой, которому читатель сопереживает.       — Вот как, — Арсений старается говорить спокойно, но руки, едва не опрокинув кружки, тянутся к листку.       — Если конечный результат будет… на сайте, — Сережа, вцепившись в манжеты, прячется по локти под стол, будто отказывается от причастности к этому безобразию.       Арсений читает. Иногда переводит взгляд на подоконник: хлебные крошки и окурки. Где-то далеко проезжает автомобиль. Это история о самоотверженном журналисте, борце с музыкальными правонарушителями. В статье написано, Арсений вызывает полицию. Парень с расцарапанным лицом. Послушник, сбежавший из монастыря. Обдолбаный басист. Барабанщик в маске. Ширинка вокалиста, прижатая к ржавой решетке. Образы слишком яркие, чтобы не изменить выражение лица, вот уже Сережа спрашивает, все ли в порядке.       — Если доработать, — голос становится выше; Арсению нужно время, чтобы откашляться и вернуться к комфортному тембру, — получится восхитительный лонгрид.       — Это ведь правда? — не перестает сыпать вопросами Сережа. Отверженную ягоду с тарелки Арсения подбирает и пихает в рот, через напряженные губы.       — Так что с тем художником? — Арсений еще не решает, что делать, но не собирается сидеть здесь до отправления поезда.       Он смотрит на свои руки. Нет ничего интересного — ни колец, ни браслетов, ни татуировок. Самое удивительное, что этим примитивным пятипалым конечностям подвластно создание нематериального. Точнее, считывание мозговых импульсов. Руки — инструмент. Невероятный.       — Я по телефону все рассказал, — Сережа достает из кармана смартфон. Так преданно заглядывать в глаза и улыбаться. — Выписал тут, сейчас…       Арсению трудно сосредоточиться на несущих смысловую нагрузку символах. Все мысли — и те, которые нельзя себе позволять, — все до единой, до последней, имеют какое-то значение. Мозгу это кажется важным.       За соседний столик садится бородатый мужчина. В майке с надписью «Адам и Ева». Молчит и смотрит на Арсения. Сережа вдруг накрывает своей маленькой ладонью холодное белое запястье. Арсений удивлен, что так спокойно реагирует. Одними губами его спрашивают, все ли в порядке.       Если бы не борода, мужчина катастрофически смахивал бы на одного человека. Одернуть себя: даже упоминать в мыслях нельзя — временно, пока не затянется невидимая рана.       — Вы согрелись? Можно погулять, — предлагает Сережа.       — Можно на ты.       Они идут вдоль каменной стены. За ней грохочут поезда, редкие птицы проносятся с криком, чудом не путаясь в лабиринте проводов. В уличных фонарях есть своя красота: хлипкие столбы света. Арсений останавливается, лицом к стене, словно видит сквозь. Сережа говорит:       — Тяжело, наверное, с багажом… тебе, — смакует новое доступное местоимение. — Я не подумал об этом.       Впереди — тупик.

***

      — Дыши через нос, — шепчет Морда.       Арсений, сколько ни пытается, не видит туловища или хотя бы шеи. А представить прилагающееся к роже вокалиста, стилизованной под маску барабанщика, невозможно.       — Вдыхай, — требует Морда.       Арсений делает вдох, она — выдох. Так и стоят, пока Арсений не начинает задыхаться.       — Еще раз, — говорит Морда. — И еще. Не останавливайся.       Арсений задыхается, но продолжает. Его трясет. Уши наполняются звоном. Вспышка — глаза открыты.       Пальцы перебирают узор на покрывале. Автоматически. При малейшем движении головы подушка скрипит, как снег. Арсений выдыхает в тесный номер ускользающий кошмар. Полноценный сон — впервые после Того Самого случая.       Нужно выключить будильник. Через полчаса назначена встреча с Сережей в холле. Он-то проснется, хотя наверняка смотрит всю ночь фильмы. Вчера стучится к Арсению, восторженный: на телевизоре можно смотреть все. Что угодно. Даже «Хэшера», любимый фильм Сережи. Арсений бормочет, что он рад, но больше рад выспаться после бессонных суток в поезде. На остановках, когда появляется связь, они звонят агенту Шастуна: один из номеров недоступен, а по другому никто не отвечает. Сережа краснеет и извиняется, пока Арсений превращает поездку в шанс доказать, что уборщик-журналист чего-то стоит. Как говорит Рашид, отсутствие проверки не освобождает от ответственности.       Арсений стоит перед балконной дверью. Несколько часов бесцветного забытья ему бы не повредило. К могиле необязательно вставать в определенное время, как на встречу. Данное убеждение рассыпается дождевыми каплями по стеклу, когда в проеме открытой двери появляется Сережа. Чопорный букет гвоздик и белая рубашка.       — Великолепно, — с улыбкой произносит Арсений. Сторонится, пропуская утреннего гостя. — Сейчас приму душ, и спустимся к завтраку.       Произведения Андрея Шастуна сочетают в себе тепло и непреодолимое отдаление от прошлого. Миры, «кукольные», похожи на реальные. Там не живут — прячутся. Даже если дождь или кухня полуразрушенного дома. Арсений, протерев рукавом халата запотевшее зеркало, резюмирует: его профиль в полотна художника не вписался бы.       Солнце — озорничающий ребенок. Не может застыть траурным лучом, как одергивают невидимые взрослые. Этот город холодный, но для гостей, видимо, делает исключение. Свет искрится в каплях, свисающих с веток. Сережа направляется к сторожке, Арсений предлагает поискать могилу без посторонней помощи.       Кроссовки не спасти. Брезговать кладбищенской землей — плевать в колодец, из которого напоят каждого. Арсений, подобрав палку, пытается отскоблить приплюснутые комья по бокам, чуть не теряет равновесие. Сережа подставляет плечо. Это выходит естественно, привычкой.       Через часы поисков исследователи даже не голодны. Тело питает воздух, обвивающий мокрые деревья. Солнце невесомо касается лиц. Арсений тормозит; Сережа оборачивается и молниеносно грустнеет. Пропустить могилу Шастуна прямо перед собой надо постараться. Арсений опускает веки, мол, обвинение снято, они продолжают работать дальше.       На могильном камне высечен позапрошлый год. Ограда низкая — даже Сережа перешагнет без усилий. Черный металл регулярно красится. Искусственные цветы выставлены в пластиковую вазу. Арсений заглядывает: внутри вода, но не сгнившая, после зимы. С правой стороны от фамилии и даты расчищен участок и вскопана земля. Сережа пишет в блокноте с логотипом гостиницы. Сунуть руки в карманы, поеживаясь. Утренний душ не слишком бодрит.       Не так, как голос над ухом. Последнее обстоятельство особенно: Арсений редко встречает людей выше себя.       — Здравствуйте! Вы сюда? — парню нечем обозначить направление: руки в неудобных перчатках заняты лопатой и саженцем, а нос скрыт под кепкой. Солнце выхватывает красные щеки и недоверчивую улыбку.       Арсений не гонится за идеальным стилем одежды, но растянутый пуловер и бесформенное тканевое нечто от талии до лодыжек задевают струны закопанного эстета. Незнакомца не упрекнуть: в брюках и рубашке с землей не работают. Сережа, попятившись, заносит над чистым листом ручку. Зря Арсений не предупреждает, что удобнее работать со смартфоном, хотя бы диктофон включить.       — Добрый день, — охватывает странное волнение. — Все верно, мы искали именно эту могилу. Андрей Шастун — талантливый художник.       — Ничего себе, — парень подходит к ближайшему дереву и поворачивается спиной. Подается назад, вниз — и кепка остается висеть на ветке.       Он гениален, черт возьми. Арсений разглядывает саженец.       — Что это?       — Черешня, — незнакомец догадывается, что ношу можно поставить. Воткнуть лопату в землю и прислонить к ней ствол толщиной с девичье запястье. — У нас на даче росла. Папина любимая.       — Извиняюсь..?       — Антон Андреевич, — представляется парень, опустив взгляд, поправляет перчатки.       Такой спокойный молодой человек — и теряет отца. Арсений не может соотнести одну мысль с другой. Будто гости, и хозяин не разлагается в нескольких метрах ниже, а пьет чай, поддерживая беседу молчанием.       — Антон Андреевич, — Сережа, бросая опасливые взгляды на Арсения, выступает с блокнотом, — меня зовут Сергей. Мы с моим коллегой проводим исследование. Можно задать вам несколько вопросов?       — Мы истинные поклонники творчества вашего отца! — торопясь, Арсений делает из искренней реплики оправдание.       — Если только недолго, — плечи Антона напрягаются. Он подносит пятерню к короткому русому покрову на голове, вовремя вспоминая о перчатке. Опирается на черенок лопаты.       — Это неважно, на самом деле, — говорит Арсений. Безбожно тлеет, теряя голос.       Сережа снимает рюкзак. Жужжит молнией. Достает папку. Листает. Антон сдавленно хихикает; его взгляд делится чем-то с могильным камнем. Из файла извлечена распечатка изображения с фантика. Разрешение оставляет желать чего угодно, но не этой пытки для глаз.       Предупреждая снятие перчаток, Арсений подносит распечатку к Антону. Попутно вляпавшись кроссовком в ямку темной земляной жижи. Тот, прежде чем вперить взгляд в «Егорушку», сканирует теплым зеленым из-под ресниц. Солнце далеко, Антон — близко. Дыхание перехватывает при осознании, насколько. Арсений надеется, что в городе функционируют специальные службы спасения. За дело увольняют из «Вдовьего»; после похорон он становится не в меру чувствительным.       — Типа фантик? — щурясь, уточняет Антон.       Арсений умоляет: пусть узнает себя. Парень же оттуда, с тропинки, только волосы короче, чем под треуголкой.       — Да. Конфеты «Егорушка», — Сереже приходится задирать голову, — если знаете такие.       Лицо Антона выдает морщинку, которая обязательно проявится к старости, если не к среднему возрасту. Перемена бессознательная, доведенная до автомата. Не огорчение. Не сожаление.       — Я знаю, кто вам нужен.       Сколько Арсений ни вглядывается — свечение заперто внутри собеседника. Распечатка только чудом не мнется силой мысли. Сережа записывает адрес и фамилию. Некий Разумовский занимает двести седьмую комнату в бывшем общежитии, которое «сносят» полгода, но из-за притока мигрантов не предпринимают решительных действий.       — Зачем? Над ним уже все поиздевались в этом городе, — Антон водит пальцем по коре саженца. Рассеянность наверняка обусловлена погружением в прошлое. От падения в зеркало оно отличается тем, что мир снова складывается из мертвых осколков.       Арсений вдыхает: сейчас выдаст все, про отца, про конфеты, про бег за автомобилем по двору. Не хватает места для шага вперед и горстки слов, по количеству равной лонгриду про «Choked for a Reason».       — Мы из другого города! — восторженно портит готовность к откровению Сережа.       — Добро пожаловать, — Антон в состоянии собраться и подарить гостям «дежурную» улыбку. — Мне тут сажать надо…       — Не отвлекаем! — довольный Сережа оказывается рядом с Арсением раньше, чем тот произносит хоть слово. Энтузиазм из «коллеги» так и брызжет. Арсений попадает в ту же ямку, но другим кроссовком.       Оглянуться. И убедиться, что Антон, вцепившись в лопату, смотрит прямо на него. С усмешкой, транслирующей разочарование и надежду. Слабая вопросительная интонация, которая у таких людей, как Антон, не исчезнет под страхом смерти.

***

      К обеду накрывают «шведский стол». Ненавязчивая музыка вперемешку с рекламой и звуками системных ошибок от невидимого компьютера.       — Это статья для «Вдовьего»?       — Не исключено, — Арсений подгадает момент, чтобы сообщить об увольнении. Не сейчас. Хотя бы потому что рот занят.       У Сережи тарелка ломится от еды. Без учета выложенного под взглядом Арсения, который и не думает его осуждать. Пища материальная отступает перед умственной. Нельзя сдаваться на предпоследней ступени. Антон — не цель поиска. Перемены Арсению не нужны. Жизнь и без инициативы переставит в новую позу, чтобы любить дальше.       В Интернете — около пяти статей о Разумовском. Арсений отказывается как читать их, так и слушать пересказ Сережи. Для независимости исследования, врет. Если нонфикш, который Сережа берет с собой, прочитан, то в этом не возникнет сомнений. Но одно сведение, о котором говорит страница на сайте с биографией, узнать приемлемо: прошлая фамилия Разумовского — Шастун.       Чем ближе к общежитию, тем очевиднее разнообразие культур. Арсений вслушивается в незнакомую речь. Не переживает — самое важное случается утром. Это Сережа предлагает выдвигаться к моменту, когда «он уже пришел с работы, но еще не ушел на свидание». Пальцы горят — Арсений моет кроссовки до последнего предупреждения о выходе. Ноги продувает, как и уставшие глаза.       На рельсах ржавеет поезд. Окраины всех городов одинаковы, миллионник это или едва выросший из поселка населенный пункт. Сережа говорит, Арсений, когда задумчивый, такой красивый. Ни на что, кроме благодарности, язык не поворачивается. Нет ничего более лживого, чем «ответный» комплимент.       По грязным ступеням сбегает кошка, не обращая внимания на чужаков. Блокнот Сережи готов к записи. На зажженном экране смартфона открыт «Диктофон». Между дверными проемами курсируют мужчины, подавляющее большинство — топлес. Открытые двери скрывают номера комнат. Лабиринт вялого течения жизни. Арсений сбивается со счета спин, о которые обтирается курткой.       Разумовский курит, закинув ноги на стену. Не то чтобы пол чистый — джинсы долговязого мальчика под треуголкой из газеты в той же степени чисты. Мебель на месте и выглядит крепкой: кровать, письменный стол, стул. Под бедра Разумовского подложена атласная подушка в темных пятнах. Кажется, если приглядеться, такими же пестрят сальные волосы. Сходство с Антоном не прослеживается. Может, дело в выражении лица или результатах пластических операций. Через сосок на тощей груди продета булавка. Отсвечивает через пелену пыльного стекла. Заглянув к Сереже в блокнот, Арсений читает про себя: «… и что сама хандра сдохла и разложилась в одном из углов комнаты».       — Здравствуйте.       Вздрогнув, Разумовский выгибается. Физиономия вверх ногами окончательно выбивает из рабочего процесса.       — Привет, мальчики! Новые вопросы придумали?       Паренек с фантиков «Егорушки». Родной, предвестник отцовских визитов, самого лучшего в жизни Арсения. Этот патлатый — могильщик, похоронивший одно из полотен Шастуна далеко-далеко.       — Вы Разумовский? — Сережа говорит так четко, что неестественно.       — Ну, давайте заново познакомимся! — с шумным вздохом вскакивает неловкое тело. Разумовский бросает сигарету в пластиковое ведро у двери, наполненное влажным пластиком. — Максим Разумовский, в прошлом — Максим Шастун. «Звезда, которая упала», — цитирует, выбрасывая руку в сторону, располагая невидимый заголовок.       Вокруг ремня джинсов обернута футболка. Арсений, прежде чем прочесть «Choked for a Reason», телодвижениями отдаленно напоминает стеснительный метроном.       — Выше нос, руки на стол! — обнажает в усмешке желтые зубы Максим.       — Можно задать вам несколько вопросов? — спрашивает Сережа.       — Что случилось? — шепчет Арсений, глядя в зеленый, подернутый безысходностью.       Максим закидывает голову. Кожа вокруг ноздрей воспалена. На подбородке темнеет короста. Арсений задерживает дыхание.       — А что ты хочешь услышать, м? — Максим наваливается, не касаясь. Короткие ногти стынут в свернувшейся крови заусенцев. — Вы все правильно пишете. Я реально никому не нужен.       — Ты помнишь свой портрет для конфетных фантиков? — Арсений складывает руки на груди. Пальцы впиваются в кожу чуть выше локтевого сгиба. Держаться по эту сторону кошмара.       — Где я в ублюдской шапке из газеты?       — Те конфеты много для меня значили, — Арсений уверен: даже если Сережа не слышит, «Диктофон» зафиксирует. — Значат. У меня отец недавно умер, это с ним связано.       — «No one cares if you're hurting», — фальшиво поет Максим, но от Арсения отступает на шаг. — И эту правдивую группу запретить пытаются, ха!       — Антон — твой родной брат? — интересуется Сережа, сохраняющий творческий запал.       — Звонил сегодня, — подхватывает Максим, — спрашивал разрешения, можно ли у нашего папки на кладбище черешню посадить. Будто мне не похрен!       — Не похрен, — тихо возражает Арсений. Задыхается, как в сегодняшнем сне. Отсюда ему не сбежать.       — А ты эксперт, да? — напряжением тело Максима обретает множество штрихов. Разумовский приближается, растянув губы в жуткую гримасу.       Слишком близко, чтобы касаться. Арсений мотает головой.       — Люди ощущают, как это, — жесткие пальцы впиваются в подбородок Арсения. — Когда их швыряют из стороны в сторону, пихают, толкают, — Максим кричит; проходящие мимо даже не останавливаются, — это как рейс в твой день рождения. Мама не покупает торт, потому что восьмилетний мальчик не может весить больше стандарта! Не плачешь, потому что потечет косметика с лица и все кругом будут шипеть, что ты не профессионал! В рекламе ты такой очаровательный, когда просят изобразить наслаждение! Или пустоту, играй за идиота с молочной отрыжкой! И ты сидишь на коленях у какого-то старого пердуна, и все снимают, говорят, что ты должен лепетать, чтобы всем понравилось! Тебя тащат в другую студию: повторяй! Повтори мне это, сука! — капелька слюны опускается на нижнюю губу Арсения.       — Расскажешь про день, когда отец нарисовал тебя? — просит. Максим подается вперед, чтобы услышать.       Сережа, громко ойкнув, тянется к смартфону. Что ж, «Диктофон» включен.       — Антоха тогда мелкий совсем был, — Максим говорит под нос, расчесывая щеку; щетина через порезы бритвой. — Меня привезли в квартиру. Мать убежала на встречу с очередным режиссером. Папка сказал, что едет на дачу и я могу с ними. То есть, могу решить сам! И я поехал. Сбежал, хотя меня вечером должны были везти на съемку.       Сережа роняет блокнот. Максим, взглянув под ноги с презрением, продолжает:       — Я собирал Антохе ягоды. Папка сделал нам по шапке из газеты. Мы пошли за водой, потому что насоса на участке не было. У Антохи сопли еще текли. Папка расстегнул сумку. Он художник, он с собой все время носил листок на картонке и карандаш. Сказал, если хочу, могу немного постоять на тропинке. Я пошел вперед, оглянулся. Я знал, как это делается. Папка сказал, чтобы я не делал, как для камер. Я же его сын, — внезапно Максим замолкает.       Поставлена точка. Сережа уверен, что материала выжмется больше, но Арсений вытаскивает их обоих, как инородное тело, из комнаты. Дорога обратно — удушающее молчание.       Пообещать себе вернуться.