Игра на вылет

Глава 11

      Зайцев внимательно слушал рассказ о Донцове, изредка пошмыгивая носом. Все время он не смотрел на говоривших, а глядел только на Никиту, старательно прятавшего лицо. Иногда он поднимал голову, будто пытаясь найти слова для возражения, хоть попробовать доказать свою невиновность невинным взглядом, но тут же опускал ее вниз. Он вставал бродил, и Сергей Константинович сопровождал взглядом каждый его шаг, звук, всплеск руками. Говорил Андрей, иногда его прерывал Доренко или Максим Сергеевич, но Зайцев, казалось, не замечал смены голоса, только наблюдал за Никитой. Когда рассказ закончился, Сергей Константинович продолжил смотреть ему в спину. Молчание длилось долго, и никто не решался его прервать.       — Думаю, нам стоит провести голосование, — сказал Сергей Константинович, — если вы хотели решать все вместе — давайте. Кто считает, что Никита Матвеевич больше не может находиться в этом помещении, иными словами, кто считает, что его причастность к мафии доказана?       Все, не оглядываясь, смотрели на Зайцева. Все подняли руки. Донцов обернулся и посмотрел вокруг: в завершение картины поднял руку сам Сергей Константинович.       — Хорошо… раз уж так… — он подошел к Никите и достал из кармана бумажку, — Никита Матвеевич, вы арестованы — вот ордер на ваш арест. Судом выбрана мера пресечения в виде заключения под стражу.       Никита ошарашено смотрел на ордер. Сергей Константинович отошел позвонить по телефону.       — Сережа, выезжайте в мэрию, — не дожидаясь ответа, он положил трубку и обратился к Никите, — скоро уже приедут. Думаю, можно идти спускаться.       Он положил руку на спину Донцова и вывел его так из кабинета. За хлопком двери следовала тишина. Сквозь слышалось чье-то дыхание, и тот, кто дышал, силился дышать тише, а оттого только судорожней и гулче. Олег встал и подошел к окошку, выглядывая вниз.       — Что делаешь? — равнодушно спросил Грачёв.       — Интересно, кто приехал за ними… Здесь окна во двор!..       Через несколько минут вернулся Зайцев, уже один. Он безмолвно встал в центр зала, не посмотрев ни на кого определенного.       — Ну?.. — спросил Шевцов, — и что дальше?..       — Никита Матвеевич в СИЗО, — он пожал плечами, — ну дальше, думаю, мы с Андреем его допросим… Хотя не стоит… я сам все сделаю.       — Ну и хорошо, — сказал Олег, — одного поймали уже. Правда, кто-то еще остался на свободе.       — Это не долгое дело.       Максим Сергеевич, ощущая каждой мышцей сразу всю усталость, поднялся и сказал:       — Кажется, на сегодня уже достаточно. Сергею Константиновичу еще допрос проводить, а мы своими домыслами и спорами толку не добавим.       — Предлагаете расходиться? — недоверчиво спросила Валентина.       Максим Сергеевич не ответил и посмотрел на Андрея и Сергея Константиновича.       — Мне нечего сказать.       — Думаю, действительно можно расходиться, раз уж больше нечего… Да, можно идти, — все разом поднялись. Зайцев повернулся к Андрею, — я вас подвезу, мне по дороге, я в тот же район. Тем более гляньте на погоду.       Погода не была чрезвычайной, не предвещала бури. Лишь отовсюду струилась прохлада, и холод сине-серых туч словно проникал внутрь здания сквозь запертые двери и окна. Никого вездесущая уличная прохлада не пугала сильнее, чем мрак мэрии, который давил и морозил куда сильнее.       — Завтра? — Валентина, выходя первой, спросила.       — Думаю, часа в два, — ответил Зайцев.       Максим Сергеевич не стал дожидаться сборов последних и вышел следом за Мухиной. Он отправился в зал совещаний. Белая дверь, белый кабинет, черные стулья. Он подошел к массивному шкафу, распахнул стеклянные дверцы и начал перебирать руками лежавшие и стоявшие там папки, пытаясь найти ту, которую хотел.       Максим Сергеевич решил, что ему обязательно нужно что-то найти в синей папке, хотя и не мог четко сформулировать, что именно его беспокоит. Прежде стоило отыскать саму папку, все не желавшую появляться. Перевернув вверх дном всю полку, он представил вчерашнюю картину: Сергей Константинович отдает синюю папку Шаримову. Максим Сергеевич, устало сожалея, смотрел на бесформенную кучу, в которую он превратил ровные стопочки, но наводить порядок желания и времени не было.       Но оставалась копия, лежавшая в нижнем отделе шкафа, закрытом откидной деревянной дверцей с замком. Ключик в кармане брюк нашелся мгновенно и быстро открыл дверцу. Максим Сергеевич не был уверен, что удивился увиденному: копии папки не было. Он стал перебирать всевозможные варианты всевозможных мест ее нахождения, но ни один из них не выдерживал здравой критики. Попытки обдумать полученное заставили его вконец позабыть, что и зачем он пытался отыскать, но твердо выпечаталось и выяснилось, что секретную копию кто-то вынес из кабинета без его ведома.       Максим Сергеевич задумчиво брел по коридору, но вдруг остановился, развернувшись, подбежал к двери и подергал ее — дверь не подавалась. Привычка закрывать двери не покинула его, но вот мысль о краже его напрягала сильнее, пугала и добавляла подозрений в адрес Никиты.       «Мысли прочь, мысли прочь…» — носилось у него в голове. Не хотелось думать, размышлять об этом, а хотелось успокоиться. Он смотрел на холодную, грубую, но неизменно прекрасную малининскую погоду. Пустынные улицы ничуть его не интересовали. Малининск тускнел, и это не давало ему покоя. Внизу на дороге — бычки, банки из-под газировки, какие-то пакеты, — уютно и привычно лежавшие под ногами. Максим Сергеевич отвернулся и задышал тяжелее и глубже. «Мысли прочь, мысли прочь…» — все крутилось у него в голове. Он посмотрел на деревья — замеревшие от холодрыги, дрожавшие от ветра. Но их листочки все зеленели, продолжали жить. Саранки на клумбах продолжали цвести, ветер — дуть, мир — существовать. Максим Сергеевич ухватился за эту нить и всю дорогу до машины и до дома ткал из нее стену, закрывавшую его от тех мыслей, наконец ушедших прочь.       На дворовую, засыпанную песком плитку струился свет из окон — двор пустел, но в доме текла жизнь. Уже в подъезде до него долетал перезвон голосов, раздававшийся с седьмого этажа. В квартире, объятой ароматами абхазских специй, бурлила, как вода в закрытом чайнике, жизнь. В гостиной стоял накрытый стол, на кухне что-то гремело.       Только Максим Сергеевич зашел в квартиру, из-за угла выглянула седая голова.       — И кто же у нас сегодня именинница? — шутливо подбежал он к бабушке.       Она, обнимая, рассмеялась в ответ:       — Иди умывайся, Максюта, и открывай вино, — она похлопала внука по спине и отпустила.       Когда он подходил к ванной, из кухни выдвинулось длинное фиолетовой блюдо с печеными баклажанами и жареной курицей.       — Привет, Алеша.       — Привет, пап, — он ловко, по-молодежному, обогнул отца, вставшего посреди прохода.       Из кухни, обволакивая домашним уютом, переливались голоса колдовавших на кухне жены с его мамой.       — Готово, Света, — сказала о чем-то мать.       Вскоре за столом уселась вся семья, а сам стол ломился от еды: возле курицы разлегся жирный, посыпанный петрушкой карп, стояли оливье, шуба, кабачковая икра и щучьи котлеты. Домашнее вино занимало почетное место в хрустальном графине, рядом, в запотевшем стекле, плескался самогон. Максим Сергеевич откупорил вино, бутылку шампанского из-под стола и разлил по бокалам — Алеше налили брусничный морс.       Они встали втроем в торжественной позе, Света достала открытку и, не раскрывая, начала:       — Дорогая наша Алена Игнатьевна! Ох… поздравляем вас с девяностопятилетием!       — Ничего не знаю, мне девятнадцать… — ответила бабушка.       Света тут же исправилась:       — С девятнадцатым юбилеем!       Бабушка о чем-то подумала, ойкнула и встала: поздравляли ее, стоило соответствовать, и она поднялась, как отличница, вызванная к доске. На темно-серое платье она наколола старую, уже потяжелевшую брошь — это была капелька дождя, маленькая голубая капелька, словно только что упавшая с тающей где-то над головой сосульки, застывшая в сапфире. С далекой молодости тоненькая капелька сопровождала всякий праздник, и бабушка смеялась и светилась так же звонко, так же ярко, как и в молодости. Осанка, уверенность в глазах — но она, в седом каре вокруг маленького морщинистого лица, смотрелась невероятно крошечной и беззащитной.       Первый тост сменился вторым. Когда мама, то и дело снимая и надевая очки, зачитывала поздравление, то разрыдалась, да и бабушка не сдержала слез. Слово за словом, бокал за бокалом, закуска за закуской, настал черед третьего, традиционного, слово Алены Игнатьевны. Все отложили приборы и отодвинули тарелки, только она встала с бокалом красного домашнего в руке.       — Третий тост же за родителей… Им уже все одно, царство им небесное… А давайте выпьем за живых. Я сейчас скажу, вы подумаете, сошла с ума бабка. Но не в деньгах счастье. И все же… и все же… Леша, ты не забывай это. Им — все одно, что я болтаю, что у них в голове — уже не выбьешь. Лешка, ты запомни, не в деньгах счастье… Ну не смотри на меня так, дурная твоя бабка! И все же… А в чем счастье? — она насмешливо и ласково улыбнулась, — в любви… — бабушка вздохнула и устало оглядела стол, — ой… давайте выпьем за любовь!       Все прокричали «Ура!», чокнулись, выпили и вернулись к еде. Максим Сергеевич осматривал стол — чего-то явно не хватало. От размышлений его оторвал голос матери.       — Максим, как дела на работе?       Он поперхнулся, сперва опешив от вопроса.       — На работе?.. На работе, как на работе… сами видите. Ей-богу, тема не для стола, — он снова оглядел стол, впиваясь глазами в котлеты, будто они могли что-то ему подсказать, — пойду, картошку принесу.       Он вышел в коридор, а в голове крутилось «…мысли прочь…». По шагам он узнал пошедшую вслед за ним Свету, но оборачиваться не стал. Он взял кастрюлю с распыляющим жар пюре, Света достала глубокую тарелку, но прежде, чем поставить ее перед Максимом Сергеевичем, она задумчиво и тепло на нее посмотрела.       — Максим? Помнишь… этот сервиз? Глупый, бирюзовый. С этими дырочками по краям, как на салфетке… Подарили, когда Лешка родился. Я еще подумала, зачем сервиз-то? И вот — последняя тарелка…       — За пятнадцать лет-то!..       — Да я не об этом, — она забрала из его рук кастрюлю с ложкой и стала сама накладывать. Она пыталась держать себя в руках, но через голос просачивалось беспокойство, — Максим?       — Мм?..       Она обернулась и обхватила его лицо руками.       — Я же по глазам вижу, что-то случилось. Скажи, что случилось? Не надо прятаться, скажи.       — Ну-м… — он отошел к окну, и пальцы заиграли с бахромой тюля, — Никиту сегодня забрали в СИЗО.       — Что?       — Против него было много всего. Да и черт с ним…       — То есть… что это значит?       — Это значит, что началась резня, уже другая… Света, я не хочу, чтоб они, — он махнул головой в сторону зала, — что-то об этом знали…       — Ты о чем? — перебила его Света, — сегодня взорвали больницу. Мы не слепые и не тупые. Максим?.. Может… тебе стоит уйти?       Он застекленел, то ли ожидая окончания фразы, то ли вовсе ее не услышав. «Пойду, отнесу», — только сказал он, схватив тарелку с картошкой. Света поджала губы, бросила на стол полотенце и отправилась следом.       Теперь стол был полон и повода выйти более не было.       Бабушка сидела, откинувшись на спинку дивана, спокойно и снежностью смотрела перед собой, будто пыталась угадать что-то тайное, сокрытое в линиях и изгибах штофа с самогоном, словно в запотевшем стекле могло скрываться нечто большое. Но она смотрела не определенно на штоф, не в лица родных, а просто перед собой. Алеша встал, что-то пробубнил себе под нос, хитро посмотрел на бабушек и скрылся в комнате. Алена Игнатьевна проследила за его удалявшейся спиной и воодушевленно пропела:       — Ах. Как молодо я себя чувствую! — девятнадцатый юбилей — молодо как никогда! — она рассмеялась, — вот почему так бывает? Когда на душе старик стариком, то тело рвется в пляс и жить хочет? А только молодость взыграет — все… тело все ближе к земле клонится…       — Бабуль! — раздраженно прервал ее Максим Сергеевич.       — Бабуль! — передразнила она его, — что «бабуль»? Разве не так я говорю что-то? Не будьте эгоистами, у меня день рождения, имею право поныть. Тем более, разве я не так говорю что-то?.. Ха-ха-ха!.. Тем более, я такая молодая!       И она залилась смехом лесной птицы. Она сделала глоток из бокала и поставила его на стол. Встав и оперевшись маленькими ручками на деревянную трость, бабушка медленно, качаясь, подошла к серванту, где лежали фотоальбомы. Она взяла ближайший: он был небольшой и легкий, но все-таки заставил ее присогнуться. Она отмахивалась: «Сама донесу… отстаньте», — и шла сама. Упав на диван, она отбросила в сторону трость и похлопала по белой подушке, приглашаю других садиться рядом.       — Это где ты молодая? — спросил Максим Сергеевич.       — Тогда фотоаппаратов не придумали еще, а молодая я всегда… ой! — воскликнула она, открыв первую страницу.       Первой оказалась черно-белая фотография, которую сделали настолько удачно, что в ней просматривались все краски. Безумные скалы, переливы высот, покрытых травяным ковром, снег, поверх лежащий шапкой… Не нужно было переворачивать фотографию, чтоб на обороте прочитать «Кавказ» — масштаб ощущался мгновенно. Небо в тот день непрестанно голубело, облака все разбивались о горы. На земле, посреди снега росли дикие рододендроны, даже на фотографии горевшие краской. В цветах сидела женщина, державшая в руках снежок, а рядом стояла смеющаяся девчонка с цветочком, заколотым в волосах. Она поправляла его, смотря на мать. Снимок мог показаться неудачным, если бы не оказался настолько удачным, запечатлев жизнь в ее полете — в левом углу кружила громадная старая птица.       — Какое старое фото! — удивилась мама, — мне здесь лет тринадцать… Ах! А моя мама, как и прежде, самая красивая!       — И где здесь красота? — она схватила себя за волосы, — все одно, уже старая. Не льсти мне, Надюша, не надо.       С этими словами бабушка перелистнула страницу. Другая фотография была уже без людей, природная. На крутом зеленом склоне паслись белоснежные толстые овцы. Стадо тихо жевало траву, всем видом выражая беспечность и довольство собственной жизнью. Среди овец выделялся завалившийся на спину ягненок. Казалось, он восторженно пинал ножками воздух, но если вглядеться, над копытцем его проглядывалась узкая полосочка — ягненок игрался не с воздухом, а с настоящей бабочкой. Поодаль стоял домик чабана. Ничего сверхъестественного в деревянной лачужке не было, кроме того, как она, покосившись, держалась на самом обрыве.       Из коридора послышались шорохи. Максим Сергеевич навострил уши, но стало тихо. Он выглянул в коридор — там стоял, обуваясь, Алеша. Поняв, что его раскрыли, он сказал:       — Ну, я пошел.       — Пока, Леша, — хором прокричали бабушки, и Максим Сергеевич обернулся.       — Максюта… — начала было что-то говорить бабушка, но он вышел в коридор и закрыл дверь.       Алеша собирался выходить и он уже собирался провернуть ключ, но замер в ожидании. Максим Сергеевич строго посмотрел на него:       — Ну что за выкрутасы?       — Пап…       — Ты куда намылился? — спокойно спросил он сына.       — Гулять. Бабушки не против.       — Бабушки не против! Конечно не против… Или ты думал, они скажут: «Нет, Алешенька, мы с тобою редко видимся, мы скучаем по тебе, не ходи, останься с нами…»? Конечно, они не против!       — Они сказали, что не обидятся.       — А ты думал, что скажут?.. Как ты не поймешь, что слова ничего не значат. Они очень ценят время, которое с тобой проводят, а ты так — уходишь. Разумеется, они не станут обижаться… Но нужно это понимать. Ты же взрослый уже парень!       — Взрослый! Как же! Все взрослые спрашивают разрешения погулять?.. Да вы просто не улыбаетесь и думаете, что молодцы…       — Нужно быть ответственным, — не сдавался Максим Сергеевич, — как ты этого не понимаешь, черт возьми! Сейчас жизнь такая! На улицу выходить опасно. Да даже не в этом дело! Можно же с посидеть с семьей, хоть чуточку побыть. Сейчас жизнь такая, что, — он гулко щелкнул пальцами, — и все… Кто из нас доживет до завтра? Ты знаешь? Я не знаю. Алеша, надо быть ответственным, и… когда жизнь может сорваться в любой момент…       — Так дай мне пожить, — тихо и настойчиво сказал Алеша.       — Как ребенок…       — Тем более, — отрезал Алеша. Он окинул отца взглядом, развернулся, открыл дверь и, уходя, кинул через плечо, — ариведерчи. — Чао!       Эхо пронеслось по подъезду. Закрыв дверь, он уперся в нее лбом и попытался перевести дыхание. Он не задыхался, дыхание не сбивалось, но он почувствовал, что нужно просто спокойно обновить запасы воздуха в легких.       От ветерка с кухни дверь в комнату приоткрылась, приглашая. Максим Сергеевич вернулся назад. Света хотела что-то ему сказать, но он лишь отмахнулся, прошел дальше и сел в широкое серое кресло напротив стола. Мама задумчиво, но вполне приземлено сказала:       — Знаешь…       Он поднял голову, но взгляд матери устремлялся в другую сторону.       — …как много лет я не была за роялем…       Максим Сергеевич вдруг понял, что она смотрела на заваленное документами и другими бессмысленными бумажками пианино.       — Максюта, сыграй, — кивнула в сторону инструмента бабушка.       Он посмотрел на цветок в тяжелом керамическом горшке, беспощадно давившем на деревянную крышку, на макулатуру, лежавшую неподъемным грузом. Пианино стояло точно колонна, единственная колона, держащая своды целого дворца — стонущая от тяжести, но продолжающая стоять. Максим Сергеевич подошел и первым делом убрал этот горшок с красной геранью на пол, потом смел бумаги. Перед ним остался чистый, покрытый пылью инструмент. Он смахнул ее платком и аккуратно провел ладонью по дереву. Внутри был целый мир чувств, образов и красок, который оставалось только пробудить от мертвящего сна.       Он поставил стул и, сев, открыл клавиатуру. В нем проснулось желание наброситься на нее, но Максим Сергеевич лишь легко прикоснулся к клавише — звук оказался слегка расстроенным, но не испорченным. Максим Сергеевич зачем-то взял пару скачков октав и, убедившись, что руки его слушаются, приготовился играть.       Он не имел понятия, что нужно играть. Какого композитора? Какую пьесу? Перед ним расстилалась клавиатура, где-то в глубине шкафов завалялись сборники, но он словно забыл ноты. Казалось, он забыл все: кто он, что он, зачем он… Перед ним была только клавиатура, и он начал. Звук вышел не очень, и он начал заново.       Когда-то давно его мама работала в музыкальной школе, бабушка любительски музицировала вечерами. У Максима Сергеевича было довольно музыкальное для города детство, а застольные песни под баян в деревне у тетки приобщали его и к народному творчеству. Вся семья жила музыкальной жизнью, но ни мама, ни бабушка эту мелодию прежде не играли. Более того, никто ее раньше не слышал, даже сам Максим Сергеевич. Она звучала в мире впервые.       Максим Сергеевич не знал, почему пальцы хотели нажимать именно те клавиши — что-то иное, потустороннее отдавало приказы рукам. Разумеется, играл не он сам, а какая-то неведомая сила извлекала из пианино звуки. Он особенно это осознал, когда услышал странный, неправильный, нелепый аккорд, который просто не должен был там прозвучать. Нет, это играл определенно не он. Но за этим аккордом послышались удивительные переливчатые волны, из которых возник не то менуэт, не то вальс, не то лирическая песня. Кто бы не управлял его руками, Максим Сергеевич четко осознавал, что песню поет он сам, она рвется изнутри.       Тяжелые океанические волны, какие возникают только вдали от берега, обрушивались на него. Легкая боязливая морось на улице, черные тучи, ураган, гнущий кроны деревьев. Вода струилась из-под его пальцев, выливалась на клавиатуру и стекала вниз, на колени, заставляя мокнуть брюки и мерзнуть ноги. То и дело появлялся тот странный аккорд, но он более не удивлял. Вверху возникли неуместные октавы, но они звенели и просились наружу, и Максим Сергеевич выпускал их, брызгающихся капелью.       Игра тяжелела, становилась все более странной, агрессивной, дикой. Мириады образов стремительно метались перед взором Максима Сергеевича, но он не мог ни за один из них ухватиться, и оттого в нем разгоралась звериная ярость. Он вдруг услышал неистово кричащие секунды. Они острыми шипами торчали из клавиш, ранили его пальцы, и он лишь свирепей бил октавы.       И секунды разрешились мягкой вуалью, покрывая клавиатуру. Он будто увидел серую картину, но она прервалась в тех же секундах.       Снова разрешение: серое — это асфальт.       Уже другие секунды — разрешение.       Какой-то гул.       Прежние секунды.       Проносится машина.       Вдруг все раскаляется, динамика растет до безумия. Грозовой дождь собирается долго, пока усиливается ветер — и тут сверкает молния. Это — подкрадывающийся, чтобы разразиться, накрыть с головой, обрушиться — гром. И неважно кого — путника, сами тучи, весь мир; неважно подобно чему — салюту, взлетающему самолету или океанической волне — обрушится.       И сейчас ничто не может звучать логичнее того нелепого аккорда и той нежной, но уже по-иному звучащей мелодии.       Это было весной. На шее у Максима Сергеевича был повязан никак не закрывающий шею шарф, руки он положил в карманы расстегнутого пальто. Грустный взгляд упирался в сухой серый асфальт, мимо то и дело гулко пробегали машины. Он стоял на обочине, дожидаясь возможности перебежать дорогу. Но серый асфальт засушивал и сковывал тело. Максим Сергеевич посмотрел вперед. Взгляд зацепился за костлявые ветки молодой, но словно мертвой яблони.       Неужели все так? Неужели Малининск умер? Неужели оголели деревья и посерели дома? Неужели город уже не зацветет живыми цветами? Где эти краски теперь?!       Ему стало так больно, что глаза могли смотреть только вниз. Но там, под ногами, росла, зеленея, трава. Только сошел снег, она казалась пожухлой, но теперь травяной ковер покрывал всю землю между обочиной и тротуаром. Глаза все петляли, вглядываясь в каждый росточек, в каждое движение его под дуновением ветра, пока не добежали до дерева. Мох жирной змеей тянулся от основания ствола вверх. И ветви не были голыми — на них только завязывались почки. Дерево жило от корней до кончиков веток, за которыми начиналось небо. И небо не было серым — оно синело, в нем плавали облака, а не тучи, за спиной светило солнце.       Все только казалось мертвым, а на деле жило. Малининск жил. Малининск должен был жить.       Он доигрывал на pianissimo, ту же мелодию, с которой начинал. На смену ударам топора пришла россыпь стеклянных кристалликов. Он замер, а звук продолжил тянуться, как волосок на откушенной зубами нитке.       Он виновато опустил крышку и отошел к окну. Уже смеркалось, ливень отбивал неровную дробь. Двор пустовал и только свет в окнах выдавал жизнь. Пока он стоял, дождь уже сошел на нет. Из-за спины он услышал мамин голос:       — Максим, иди покушай.       Он не замечал, что ел, и, казалось, еда вовсе не имела вкуса. Видимо, на его лице отобразилось что-то жуткое, потому что мама вскочила из-за стола, вышла из комнаты, а затем вернулась уже с колодой жестких игральных карт. Она их тасовала, лукаво улыбаясь, и спросила:       — На что гадать будем?       — На Марию Стюарт, — недолго думая ответил Максим Сергеевич.       Света расчистила место, на столе образовался пустой квадрат. Она достала из шкафа свечу, зажгла ее, выключила свет и стала наблюдать. Огонь нервно колыхался в темноте, тускло освещая стол. Максим Сергеевич отложил в сторону вилку, Света с бабушкой заворожено следили за перебиравшими карты пальцами.       «Ну что же…» — шепнула мама себе под нос и попросила сына сдвинуть шапку колоды. На границе оказался трефовый туз — он стал первой картой. Остальные стремительно вылетали на стол, выстраивались рядом, собирались в стопки так, что глаза не успевали захватывать картинки. Пламя свечи тряслось от быстрых движений рук, но вдруг застыло, сделав тени на стенах четкими: медленно опускалась рука с последней картой. Мама переложила стопки одна на другую — пасьянс сошелся. Вдруг тень вновь дернулись, карты смешались в кучу. Но Максим Сергеевич успел заметить, что в конце на вершинах маленьких колод оказались червовый валет и десятка пик. Он встал из-за стола.       — Максим, сошелся ведь, — тихо сказала Света, но он отмахнулся.       — Погадай мне на любовь…давай-давай. Гадай, как хочешь, — сказала бабушка и тихо запела…

Ой у вишневому саду —

Там соловейко щебетав.

Додому я просилася, а ти мене не відпускав,

Додому я просилася, а ти мене не відпускав…

О милий мій, душе моя!

Дивись, яка зійшла зоря!

Проснеться матінко моя, буде питать, де ж була я,

Проснеться матінко моя, буде питать, де ж була я…

      …Максим Сергеевич набрал воздуха в грудь и протянул…

А ти їй дай такий отвіт:

Яка чудова ніч стоїть!

Весна іде, красу несе, від тій краси радіє все,

Весна іде, тепло несе, квітуть сади, радіє все…

Доню моя! Не в тому річ:

Де ти гуляла цілу ніч?

Чому розплетена коса? А на очах бринить сльоза?

Чому розплетена коса, а на очах бринить сльоза?..

Коса моя розплетена —

Її подружка розплела,

А на очах бринить сльоза, бо з милим розлучилась я,

А на очах бринить сльоза, бо з милим розлучилась я…

Мамо моя, ти вже стара!

А я весела й молода!

Я жити хочу, я люблю — мамо, не лай доньку свою,

Я жити хочу — я люблю… мамо, не лай, не припиню…

Ой у вишневому саду,

Там соловейко щебетав.

Додому я просилася… а ти мене не відпускав…

      …Максим Сергеевич вышел через спальню на лоджию. Извечный хлам лежал там и тут, но он ухитрился отыскать место для ног, распахнул окно и высунулся наружу. Плакал затихающий дождик, ветер уже успокоился. Мрак захватывал все окружающее пространство, и лунные лучи не могли пересилить густоту туч и пробиться вниз к земле. Огоньков в квартирах других домов не виднелось из-за тополя, закрывавшего весь обзор, оставляя лишь клочок серо-черного неба…       …Вдруг перед глазами у него очутился образ, приснившийся минувшей ночью. Как наяву стоял перед ним Василий Степанович со съехавшей набок головой. Он смотрел грозно, зло и обиженно; сморщенное, будто покрытое оспенными рубцами лицо походило на кусок мятой бумаги. Селезнев выпучил на него мертвецки-белые глаза, поднес к лицу дрожащую руку и выхаркнул в нее грязную, проржавевшую пулю. Он внимательно ее осмотрел, еще сильнее сморщился, глаза его медленно почернели, и он, оскалившись, крикнул: «А?!». Крик раздался грохотом…       …Послышался телефонный звонок. Максим Сергеевич зашел обратно в спальню и снял трубку.       — Алло. Пап, ты? Я остался с ночевкой, вернусь завтра, скорее всего днем.       — Хорошо, — на выдохе ответил он, — спокойной ночи, Алеша.       — Спокойной ночи.       Гудки. Максим Сергеевич вернулся на лоджию. Как сорвавшаяся с неба капля стремительно уносилась жизнь. «Мысли прочь. Завтра погода будет ясная. И небо будет ясное. И голова будет ясная. И все будет яснее. И мысли прочь…»       Из-за его спины вылетел ветерок, всколыхнул волосы и понесся вперед. Он взволновал тополиную листву, увлекая за собой капельки с неуверенно моросящего неба. Он забрался на крышу дома, залез в водосточную трубу и дико покатился вниз, затем взлетел на крышу другого дома. Вдоволь нарезвившись, он отдышался, кувыркнулся и взмыл высоко-высоко и поплыл сквозь густые тучи куда-то далеко-далеко, унося мысли прочь из города, окутанного ночью.