smells like teen spirit

Это нормально — есть рыб, Потому что у них нет чувств. Nirvana — Something in the way

      Они опять тусовались в гараже отца. До того как уйти, он в нём почти жил: перевёз помятый диван, радиоприёмник с дисководом и ещё кучу всякой мелочёвки типа пледа и нескоропортящихся продуктов. Теперь здесь обитал Ёнджун, перетащив пару шмоток на случай, если старые совсем пропахнут потом, диски и пару книг. Кто-то скажет, что это собачья жизнь, но Ёнджуну другой было и не надо.       — Если подумать, — сказал Ёнджун, не отрывая глаз от бетонного потолка, и затягиваясь, — я почти как Курт Кобейн.       В голове звучало лучше. Гораздо, гораздо лучше. И аутентичнее.       Бомгю, бренчавший до этого на гитаре в ритм «Something in the way», доносящегося из приёмника, прекратил играть и вопросительно взглянул на Ёнджуна. Он был так же безбожно упорот, но в чёрных глазах будто мерцал отголосок разума.       — Исключено, — бросил он с надменностью, за что получил слабый подзатыльник и сразу же возмущённо вскрикнул. Ёнджун тут же сунул ему в рот косяк, как соску ребёнку, только чтобы тот заткнулся. Гю, как послушный мальчик, затянулся, прикрывая веки с длинными чёрными ресницами. Когда Ёнджун снова забрал косяк себе, Гю запрокинул голову, из приоткрытых бледных губ в потолок повалил дым.       — Тебе не стать им, — продолжил Гю, будто назло. — Никому им не стать. Потому что Кобейн погиб ублюдской смертью торчка с ружьём, и ни у кого не получится превзойти его даже в этом ублюдстве, понимаешь?       Иной раз Бомгю хотелось придушить. За его острый язык, за ворох бесполезных мыслей, которые ему непременно надо было высказать, за тот шум, что он иной раз устраивал. Ёнджун сдерживал себя, сам не зная почему. Может, считал его за своё наказание, а может, в глубине души дорожил их странного рода дружбой.       — Ты сам мне однажды сказал, что хочешь сдохнуть, как Курт Кобейн, — критически отозвался Ёнджун, опуская на Бомгю взгляд из-под набрякших век.       — Это не значит, что я хочу умереть торчком, приставив ружьё к челюсти! Я хочу уйти в зените.       — Ты несешь хрень, чувак, — нахмурился Ёнджун, потирая усталые глаза. — Он не ушёл в зените, он окончательно свихнулся от наркоты, даже по твоей логике.       — Скажи это его подражателям. Сто пятьдесят человек распрощались с жизнью из-за торчка, представь себе!       — Ой, ну что за бред? Не заливай.       — Чистая правда! Чистейшая, как слеза ребенка! Я могу перечислить их имена, хочешь?       — Я хочу, чтобы мотор у тебя во рту наконец заглох, — бросил Ёнджун, когда беспрестанный галдёж ему окончательно надоел.       Бомгю и впрямь замолчал. Ёнджун продолжил курить, проваливаясь в наркотическое опьянение. Что-либо делать было лениво. Странная метаморфоза: Ёнджун будто был в себе и не в себе одновременно. Тело казалось лёгким, почти невесомым, но в то же время не бесплотным. Оно удерживало его здесь, в этом старом гараже, провонявшем горелым сеном, подгнившим мясом и удушливо-сладковатым запахом пота. Складывалось ощущение, что тело было не мешком для мышц, костей и внутренних органов, а полым сосудом для души и разума: откупори у Ёнджуна крышку, и он настоящий покинет тело, словно джинн. Так он думал, глядя в бетонный потолок, что сейчас напоминал пузатый экран телевизора, шипящий от помех. В голове шуршали те же помехи: как слабый сигнал откуда-то из космоса доносился лишь голос Курта Кобейна.       Бомгю вздохнул и отложил гитару. На четвереньках он подполз к раскладному столу, на котором за грудой банок из-под газировки стоял приёмник. Кое-как дотянувшись, он ткнул пальцем на повтор песни. Всё то же бренчание, всё тот же унылый голос…       Прослушивание этой песни уже стало своего рода ритуалом. Только в помутнённом состоянии сознания они находили в ней смысл: быть может, эта песня и предназначена для того, чтобы обдалбываться в гараже: Ёнджун не знал, но каждый раз будто открывал перед собой новый горизонт познания. Чего именно, он тоже не знал — бытия ли? сути жизни? ещё чего-нибудь, на чём занудные людишки строят свои жизненные ориентиры? — но само чувство выхода за рамки возможного, пьянящее ощущение превосходства порождали в его душе какое-то особенное спокойствие, вроде того, что чувствуешь, когда рядом мурлычет тёплый кот.       Бомгю буквально выдрал Ёнджуна из размышлений, впившись пальцами в голое колено. Опершись на чужую ногу, он вскарабкался на диван и сел рядом, смыкаясь с Ёнджуном лбами. От него разило травой (а может этот запах просто прибавлялся к запаху самого Ёнджуна), каким-то дешёвым дезодорантом и чупа-чупсом со вкусом колы. Вкупе эти ароматы создавали какой-то невыносимый хаос для обоняния, так что Ёнджуна даже начало мутить.       Но Гю не отрывался от него и жался ближе, уставившись гипнотически-чёрными глазами куда-то в душу. Ёнджун непроизвольно сдвинулся, но Бомгю снова поймал его — на этот раз за руку, и затянулся от косяка. Облако дыма на секунду ослепило Ёнджуна, заставив глаза слезиться.       — Знаешь, как видят рыбы? — вдруг слетело с бледных губ Бомгю, которые сразу после этих слов расплылись в какой-то предвкушающей улыбке.       — Они типа… плоские же, да?.. — как ни странно, Ёнджун подошёл к этому разговору со всей серьёзностью. — И глаза у них… как две выпуклые линзы… — он сделал странный жест свободной рукой, чтобы показать обзор рыбы. — Они же видят почти на триста шестьдесят, не?       — Да, но ты прикинь, видеть всё на триста шестьдесят: и сверху, и снизу, и сбоку… а даже носа собственного не видеть.       — Ты тоже не видишь своего носа.       — С чего бы? — Гю смутился и, будто в подтверждение своим словам, скосил глаза к носу. Ёнджун прыснул смехом.       — Только кончик носа — максимум, — сказал он.       — И то верно, — вздохнул Бомгю.       Недолго думая, он стукнулся с Ёнджуном лбами. Голова вспыхнула болью, как сверхновая звезда. Когда Ёнджуну удалось разлепить веки, сконцентрировать взгляд на чужом лице не удавалось: перед глазами были две чёрные бездонные пропасти, утягивающие в хаос, лицо обдавало неуютным теплом чужого дыхания, в ушах раздавались чужие медленные вздохи и незатихающая музыка. На ощупь Ёнджун ущипнул Бомгю под коленкой, заставив того звонко рассмеяться, извернуться, но не отстать от него, а ещё настойчивее бодать лбом.       — Ты когда-нибудь видел, как дерутся рыбки? — спросил Бомгю на расстоянии поцелуя. Ёнджун всё ещё пытался отстраниться, и потому обиженно морщил нос и отводил взгляд. — У нас был когда-то целый аквариум рыб. Папа хотел мне показать кое-что… Знаешь, как дерутся бойцовые рыбки? А он показал мне. — Гю всё напирал и напирал, будто пытаясь продавить в чужом лбу вмятину. — У нас было две: белые, белые, как два призрака. Очень красивые. Их хвосты… Их пышные хвосты напоминали шёлк… или тюль… или фатину… Я не знаю, но наблюдать за ними было так завораживающе.       Ёнджун не понимал, зачем Бомгю говорит всё это, и списывал всё на пьяный бред. Он и сам иной раз, получив «ключ познания», придавался размышлениям и похлеще по уровню абсурда.       Бомгю облизнул губы и продолжил с воодушевлением:       — Так вот: он посадил их вместе в одну банку. Я не знаю, зачем он это сделал, если знал, что может произойти… но посадил. Они стали… как бы барахтаться в воде. Не знаю, они стали дёргаться и распускать хвосты и плавники — те, которые похожи на фатину, да!.. И они стали плавать как бы друг за другом, то плавно, то резко. Они будто танцевали внутри этой банки. Это было очень, очень красиво!       Ёнджун попробовал представить это, но путного ничего не выходило: он не нарочно останавливался взглядом на чёрных глазах Бомгю, погружённого в какую-то лихорадку. Думал о бледных губах, из которых сыпалось столько бесполезных слов. Но не перебивал его, совсем нет, — слушал.       — В один момент они сцепились. Даже ртами сцепились, если честно. Это выглядело как поцелуй, но на деле они продолжали дёргаться, пытаясь перебороть друг друга. С несколько минут они так барахтались: то замирали на несколько секунд и пялились своими глупыми глазами в пустоту, то снова начинали таскаться по всей банке. Потом расцепились. Одна рыбка поплыла наверх, будто пыталась сбежать, а вторая метнулась за ней. Она начала драть её. Буквально. Знаешь, как петухи вырывают друг из друга перья? Они так же. Вторая рыбка натурально драла из первой «перья». Отрывала куски от хвоста и плавников. И метила, метила всегда в бок, чтобы побольнее клюнуть или укусить. Они как кубарем катались, но под водой. Выглядело так, будто сражались две какие-то сущности не из этого мира… призраки.       — Та рыбка забила первую?       — Не-а, я расплакался, и папа их рассадил. Не знаю, почему я заплакал, не было каких-то разводов крови или ещё какой-нибудь пугающей фигни, но я помню, как из глаз брызнули слёзы.       С этими словами он, наконец, отстранился. Стряхнув кроссовок, он поставил босую ногу на диван и приобнял колено.       — Наверное, потому что это жестоко, — сказал Ёнджун с неизвестно откуда взявшейся грустью.       — Жестоко? — переспросил Бомгю с наивной улыбкой.       — Да, это жестоко, когда живые существа убивают друг друга. От этого зависит их существование и всё такое, но это не отменяет жестокости. Можно было бы сказать, что это только в животном мире, но нет! Даже люди, человеки несчастные, живут по каким-то сраным законам джунглей. Так и норовят друг друга сожрать: не физически, так морально… Гнобят друг друга почём зря, — выпалил Ёнджун, чувствуя, как печаль в сердце превращается в вскипающую ярость. Он снова затянулся.       Ёнджун знал, даже на каком-то метафизическом уровне, что Бомгю его понимает. Тот не понаслышке знал, что такое человеческая жестокость. Может не до конца осознавал её природу, но явственно ощущал её на себе. Он частенько сбегал из дома по причине всё той же жестокости, прогуливал школу и, чтобы разорвать контакты с нелюбимыми одноклассниками, травящих его с каким-то особенным остервенением даже в сети, удалил все страницы и аккаунты.       — Просто в животном мире её лучше видно, эту жестокость, — добавил Ёнджун, чуть погодя. Бомгю снова затянулся с его руки.       Несмотря на частоту причиняемой боли, Бомгю не свыкался со своим положением. Наоборот, продолжал изворачиваться, как та же загнанная в угол рыба. Его драли, а он бунтовал, вертелся, не боясь стать неудобным. Он убегал, но с достоинством. В том была его какая-то внутренняя сила, сила первородного животного инстинкта — инстинкта выживания.       — А если человек убивает себя, то что? — спросил Гю, будто прочитав мысли Ёнджуна. Тот даже забеспокоился, не сказал ли он их вслух.       — Что?       — Он — животное? Кобейн, Курт Кобейн, метящий дулом ружья в подбородок за мгновение до — животное?       Ёнджун не нашёлся что ответить. Он тупо глядел в чужие помутневшие глаза.       — Если я завтра приставлю ружьё под подбородок, то я — животное? — с каким-то маниакальным помешательством повторял Бомгю.       — Ты идиот, Бомгю, — оборвал его Ёнджун. — Будешь таким же идиотом, как и все сто пятьдесят подражателей. Это не твоё. Тебе это не нужно.       Эмоции наплывали какими-то волнами. Ёнджун то ничего толком не чувствовал, то тонул в них с головой. Он чувствовал, как сжимается сердце, как эта мышца яростно качает кровь ему по венам, отдаваясь пульсацией в ушах и в животе.       — Человек по сути своей животное. Курта грызли люди, но он и сам с удовольствием жрал себя. А наркотики жрали его разум.       — Мы с тобой тоже ебучие зомби, чел, — просиял вдруг Гю.       — Может быть, я не знаю, — Ёнджун тоже непроизвольно улыбнулся. — Я не могу знать. И не хочу.       — Это утверждение.       — Плевать.       Они переглянулись с мыслью: «На сегодня хватит». Ёнджун дал Бомгю докурить, и тот затушил косяк. С минуту они просидели в каком-то тупом молчании — Ёнджуну даже начало казаться, что весь разговор был игрой его разума. Нахмурив брови, он взглянул на Бомгю, пытаясь как бы удостовериться, но на этот раз он его не понял. Он лишь поднял гитару и, приобняв её за гриф, замер в одном положении, устремив пустой взгляд в потолок, под которым парило сизое облако.