Arena

      Первым делом к нему вернулось не сознание, а обоняние.       И это было довольно приятно. Лежа на мягкой кровати, чувствуя приятную прохладу и улавливая носом аромат свежей выпечки, Дазай решительно не собирался выплывать из сладкой неги сна.       Однако вне зависимости от своего желания он все-таки просыпался. И остальная часть пробуждения была не такой приятной: как минимум, потому что сознание очухалось и мгновенно задало несколько тревожных вопросов.       Где он?       Как он здесь оказался?       Чем это так заманчиво пахнет?       Дазай распахнул глаза и прищурился, скривившись от солнечного света.       Шторы тут же задернули.       Глазам сразу стало комфортнее, и возле кровати, на которой лежал Дазай, оказалось возможным разглядеть напряженную фигуру.       Фигура эта, конечно, была Чуей.       Загадочное место Дазая пробуждения являлось комнатой Накахары. Этим объяснялась и мягкость постели, и стойкое ощущение безопасности.       Сначала на его лице выразилось крайнее изумление, затем — недоверие. Откуда-то из глубин квартиры раздавался звук работающего телевизора.       — Как я здесь очутился? Я долго проспал? Что было после того, как меня вырубило? — Голос Дазая звучал сипло, и Накахара быстро протянул ему стоящий на прикроватной тумбочке стакан воды.       Дазай внезапно осознал, что и впрямь мучился жаждой, но многострадальный организм, которым привыкли пренебрегать, не стал посылать сигналы безалаберному хозяину. Зато Чуя легко почувствовал это и подал ему стакан так, словно это было обычным делом.       Словно не было ничего ненормального в том, чтобы заботиться о Дазае.        Чуя заправил локон его волос за ухо, как бы невзначай прижимаясь тыльной стороной ладони ко лбу. Результат измерений, судя по всему, удовлетворил Накахару, и его обеспокоенное лицо несколько разгладилось.       — Правильно, хватит хмурить брови. Тебе не идет.       Накахара промычал в ответ что-то невнятное и решил рассказать все, что помнил. Пока Дазай не сбил его своим полумертвым флиртом.       — Тебе не стоит волноваться. Я обо всем позаботился. Проблем не будет, и если ты волнуешься о том, что кто-то видел тебя в таком состоянии, то совершенно зря. Персонал «Арены» был занят тем, что успокаивал разбушевавшихся по всей школе, им было не до тебя, а Q показал мне выход за кабинетом Брэма: там был только один пропускной пункт без охраны, и мы через него просто перелезли. Как в боевике! Жаль, что ты не видел, но это ничего. Я думаю, когда-нибудь мы вместе сделаем что-нибудь еще более крутое. А потом я просто взял твои вещи... Представь, я прихватил их, когда все убегали из кабинета после визита Аи, и совершенно этого не помню. Как-то автоматически вышло. Я идеальный бойфренд, не так ли?       Дазай истерично хмыкнул.       Чуя, видя, что Осаму жадно вслушивается в его слова, продолжил.       — Вот, я взял твои вещи, а с той минуты, когда мы покинули здание "Арены", дальше все пошло как по маслу. Мы — это мы с тобой, Ая и Q остались в школе. Я сказал им, что нужно делать. Мой дом недалеко, ты знаешь, но я был обеспокоен твоим самочувствием и решил, что до места назначения лучше добраться на машине. Такси вызывать мне точно не хотелось, и я попросил приехать мать. Она всегда умела за секунду появиться в месте, где нужна, и стоило мне набрать ее, как она приехала. Потом довезла нас до дома, и вот ты здесь. Пожалуйста, не думай, что это доставило ей какие-то неудобства, ты ведь можешь. В общем, я немного паниковал, потому что кроме того, что ты болен, не знал ничего, да и перед этим случилось много чего, что может выбить из колеи. Но мама меня успокоила, сказала, что это от сильного потрясения. Удивительно, как тонко она все почувствовала, не зная вообще ничего из того, что происходит в "Арене". Я уложил тебе холодную тряпку на лоб, вот и все, спал ты тихо и мирно. Да и недолго, часа три или около того. Кстати, мать очень хочет наконец с тобой познакомиться, потому что я ей много о тебе рассказывал, и это в условиях цензуры, как ты понимаешь! Она тобой сразу заинтересовалась. Надо говорить насчет Ивана? Осаму?       Дазай, кажется, не слишком вслушивался в его слова. Он откинулся на спинку кровати, глядя на Накахару тяжелым взглядом, в котором явно кипела буйная, недоступная и запретная мысль.       Ему, по правде говоря, совсем неинтересно было знать, что стало с телом Ивана.       В речи Чуи было слишком много вещей, которые ему нужно было переварить. Например, известие о том, что он просто был без сознания, пока Накахара принимал решения, действовал по-военному выверенно и четко, стремясь только к одной цели — помочь.       Это было не просто в новинку: это было странно. Осаму ощущал, как в его горле скребется что-то колкое, как песок, и на этот раз дело было не в жажде. Когда он, сгорая от болезни, боли и обиды, сидел напротив Ивана Гончарова и шептал ему свои бессвязные мысли, Чуя пришел, поцеловал и вывел его из комнаты, словно боясь напугать. А потом убил Ивана собственными руками.       Когда Дазай, храбрясь и усмехаясь, говорил о своей многолетней боли, Чуя ласкал его, утешал, доводил до оргазма и шептал в губы, что вместе они со всем справятся.       Когда он, переступив через самого себя, внутренне воя от страха, снял повязку со своего лица, Чуя посмотрел на него, как на сошедшего с небес Бога, и сказал, что будет любить его в любом виде и в любой укомплектованности — с одним ли глазом, с двумя, или вообще без них.       Когда сильный и несгибаемый Дазай слабел и сгибался, Чуя брал его за руку или на руки, заводил за свою спину, позволял переживать боль и говорил "Тебе не стоит волноваться. Я обо всем позаботился".       Дазай переживал боль не так, как другие люди. Он реагировал на страшные известия с леденящим душу спокойствием, и впрямь не ощущая в сердце ничего, кроме безграничного холода. Скорбь, обида и ненависть в нем переживали трансформацию и превращались в средство причинения себе вреда. Ода умер, и Дазай понял это. У него не было ни шока, ни периода принятия, ни гнева и желания отомстить. Он знал, что должен убить Гончарова, но не смог сделать это, малодушно или благородно позволив совершить преступление Чуе.       Ода умер, и Дазаю стало плохо. Стало так плохо, что организм не выдержал и включил потаенные защитные механизмы, благоразумно посчитав, что хозяину лучше заболеть физически, чем рассыпаться морально.       Кто знает, что случилось бы, не будь в его жизни Накахары? Какой еще выход нашли бы запертые в искалеченной душе чувства?       Чуя отогнал эти мысли прочь.        Он совсем немного солгал Дазаю, но это была ложь во благо. Осаму не спал спокойно: он действительно был тих, пока не оказался в квартире Накахары, но затем его сон перестал быть безоблачным. Ворочаясь на кровати, он негромко, жадно шептал то имя Оды, то Чуи, каялся в чем-то и царапал простыни ногтями.       Как раз в то время Накахара прикладывал ему ко лбу вымоченное в ледяной воде полотенце, чувствуя себя беспомощным и оттого ничтожным. Дазай страдал, просил о помощи, а Чуя ничего не мог с этим поделать. Он менял нагревающееся, как на огне, полотенце, целовал горячее лицо холодными губами и гладил по мокрым, пахнущим свежестью и деревьями, волосам.       Повязка этому делу сильно мешала, к тому же, была совсем уже растрепанной, и Чуя взял на себя смелость снять ее до тех пор, пока агония Дазая не сменится спокойным сном. Приготовив другой бинт на смену старому, он протер влажным полотенцем его лицо и с благоговейной нежностью коснулся века, прикрывающего пустую глазницу.       Во время кульминации своих мучений Дазай совсем севшим, изломанным голосом позвал маму, прошептал что-то сбивчиво-извиняющееся и зашелся в приступе кашля. Чуя смотрел на этого человека, на раскрасневшегося, тяжело дышащего, но с вызовом сводящего брови даже во сне и понимал, что любит его так сильно, как вообще можно любить человека.       Или, по правде говоря, немного сильнее.       Дазай успокоился только тогда, когда неустанно ласкающая его ладонь Чуи стала поглаживать его горящие щеки, а сам Чуя, совершенно неожиданно для себя, запел.       Откуда-то из глубины его сознания легко и беспрепятственно вылетела мелодия, которую он слышал от матери много лет назад. Глубокий бархатистый тембр вдруг совершенно успокоил Осаму, и он прижался к ладони того, кто прогнал все его кошмары.       

Ложкой снег мешая, ночь идет большая. Что же ты, глупышка, не спишь?

       Спят твои соседи, белые медведи, спи скорей и ты, малыш.

...

      И Накахара знал, что этот момент абсолютного единения стал последним кусочком пазла, который он собирал с первого осеннего дня прошлого года, чтобы наконец понять. Он смотрел на сильного человека с тяжелой судьбой и пел ему колыбельную, чтобы он улыбался во сне, освобождаясь от остатков болезни.       А мысли в его голове роились самые разные, но все они были счастливыми, спокойными и почти пушистыми. Он складывал все мелочи и слова, сопоставлял взгляды и касания, все, что делал Дазай, и мысль о том, что он его тоже любит, щекотала что-то внутри.       Даже самым стойким людям нужен тот, кто на кого можно опереться.       Даже самый хладнокровный человек нуждается в том, кто заставит его растаять.       И Осаму Дазай, совершенно точно, нуждался в Чуе.       Нисколько не меньше, чем Чуя нуждался в нем.

***

      Очаровательный пес наворачивал круги у женских ног с видом умирающего от голода животного. Его закрученный крендель-хвост прижимался к спине, а блестящие черные глаза смотрели на хозяйку с молчаливой укоризной.       Пес, который был Кафкой, съел три порции завтрака и недвусмысленно намекал на продолжение банкета.       Женщина поставила на стол блюдо с испеченным пирогом и удовлетворенно оглядела свою работу. Весь день, начиная с того момента, когда сын позвонил ей и срочно выдернул с работы, она крутилась у плиты в хлопотах. В ее глазах сверкало такое тревожное нетерпение, словно в них таилось желание не просто угодить человеку в соседней комнате, а попробовать его, разглядеть со всех сторон и оценить. Богато и со вкусом накрытый стол, кажется, был недостаточно хорош в ее глазах, и по ее лицу пробежала неопределенная тень.       Кафка жалобно гавкнул, потираясь о ее ноги, как кот.       Видимо, дело было в том, что за последние пару часов случилось слишком много всего, но женщина вздрогнула и отточенным, резким движением пнула собаку, отбросив до дальней стены кухни.       Пес взвыл, обиженно и недоуменно глядя на внезапно ударившего его хозяйку. Женщина мгновенно изменилась в лице, бросив опасливый взгляд на дверной проем, и извиняющееся подняла руки, шепча извинения. Взгляд ее лисьих глаз, однако, нисколько не смягчился, и, когда она гладила животное по холке, надавливая немного сильнее, чем нужно, уголок изящно очерченных губ брезгливо пополз вниз.       Она достала первое попавшееся собачье лакомство и протянула его Кафке, снова мягко улыбаясь. Медные рыжие волосы, семейное достояние, слегка намокли от жара на кухне и прилипли к такому же прекрасному, как и много лет назад, лицу.       Кафка, который меньше минуты назад изнывал от желания поживиться чем-нибудь вкусным, отвернулся от протянутой руки и вышел из кухни, не притронувшись к желанной косточке.       Женщина отвернулась и с размаху бросила лакомство в урну. Ее лицо было совершенно непроницаемым, и в тот момент, когда сзади послышались шаги, на нем незамедлительно расцвела улыбка.       Она набрала воздуха в грудь, посмотрела в светлое весеннее небо и обернулась.       — Здравствуй, Дазай.

***

      — Интересно, заплатят мне за это хоть сколько-нибудь?       Молодой человек с бойкими рыжими вихрами уложил подбородок в изгиб локтя и снизу вверх посмотрел на собеседницу.       Собеседница же, похожая на него, как родная сестра, неодобрительно стрельнула взглядом. Она вертела в руках небольшой механизм из металла, напоминающий плод любви кастета и перчатки.       — Тут дело не в деньгах, Ара! Ты сделал настоящее чудо. И за сколько? За неделю? Без чертежей, без измерений, почти наугад. Чуть ли не вслепую, одной ногой, не стараясь...       — ...Ты точно меня хвалишь, дорогая?       Тот, кого назвали Арой, с наслаждением потянулся и встал с места, разминая затекшую спину. Синяки у него под глазами выглядели очень впечатляюще, да и в целом вид казался потрепанным, но плод его недельных трудов того стоил.       Девушка неопределенно хмыкнула в ответ и сделала широкий выпад в сторону Ары. Железная перчатка со свистом распахнулась, и лезвия застыли прямо около его совершенно не изменившегося лица.       — Тот факт, что я решилась надеть это нечто на руку и даже воспользовалась им сейчас — лучшая похвала, не находишь?       Ара широко улыбнулся, без труда выскальзывая из-под острых сверкающих лезвий, и утянул девушку к себе в объятья.       — Нахожу.       Ловким движением она изменила вид механизма сперва в перчатку, а затем в браслет, чтобы ненароком не проколоть спину избраннику. Затем прижалась щекой к его шее и обдала ухо горячим шепотом.       — Я тобой горжусь.       Механизм, конечно, не представлял из себя ничего удивительного, но в сухом остатке стоил недорого, смотрелся стильно, а работал безотказно. В первоначальном варианте он выглядел как узкий металлический браслет. Стоило с определенной силой нажать в нужных местах, как браслет превращался либо в перчатку с острыми ногтями-лезвиями, либо в несколько ножей, прикрепленных к этому самому основанию. Случайно активировать механизм бы не получилось, а на нажатие он отзывался мгновенно. В общем и целом, получилось здорово.       Очаровательное в своей простоте чудо техники было сотворено Арой Накахарой в возрасте девятнадцати лет, а именно в период голодного студенчества. Денег он за это, конечно, не получил, да и не показывал никому, кроме самых близких. Гораздо важнее любой платы было тихое и веское "Я тобой горжусь".       Перчатка, которую так полюбила верная спутница Ары, осталась ей в подарок. С тех пор узкая полоска металла всегда была на ее запястье, не столько как способ самообороны, сколько как память.

***

      После смерти Оды у Акутагавы случилось обострение.       В тот день, когда ареновцев разогнали и заперли по комнатам, он не пролил ни единой слезинки, героически терпел рыдания Ацуши и даже неловко гладил его по выпирающему хребту. Подавал салфетки и смотрел на занавешенное окно и занавешенные зеркала пустым глухим взглядом.       А ночью Ацуши проснулся от протяжного, застывшего на одной ноте хрипа откуда-то из груди своего соседа.       С того дня Акутагава был отправлен к Мори.       И пропал.

***

      Фукучи всегда неодобрительно косился на эту компанию.       Именно это стало ее знаком качества.       Всем в университете нравились харизматичные ребята, легко отражающие нападки злобного преподавателя и всегда готовые помочь любому, кому понадобится помощь.       Сначала их было четверо, а потом в компанию как-то незаметно влился пятый человек, создающий о себе смешанное впечатление. Это был парень с философского факультета, имевший вид неформала-наркомана, но обладающий должным количеством природного обаяния. У него были длинные волосы грязно-серого оттенка, подведенные карандашом глаза, готские рваные тряпки и огромный черный крест на груди.       А еще, кажется, была зависимость от веществ и шаткое ментальное здоровье. В один день он выступал с лозунгами за благотворительность, писал однокурсникам работы за красивые глазки и интересно рассказывал про природу возникновения религии, а в другой совершенно съезжал с катушек, пытался отчислиться и названивал незнакомцам со странными предложениями.       Но все это вполне можно было терпеть и даже принимать: в остальное время он был совсем не буйным, а даже милым пареньком, с ним было интересно разговаривать, да и в компанию он вписался как родной. Было в нем что-то привлекательное, и это привлекательно удивительно сочеталось с отталкивающим.       Звали этого человека Натаниэлем Готорном.

***

      Все время, пока они втроем сидели за одним столом, атмосфера казалась теплой и почти семейной. Мать Накахары поначалу не хотела им мешать, но Дазай заверил ее, что очень хочет пообщаться.       И, наверное, со стороны их совместный ужин выглядел, как идеальная картинка с обложки журнала. Или постановочный кадр из интернета. На самом же деле эта самая идиллия была настолько фальшивой, что у Чуи даже слегка звенело в ушах.       Дазай и его мать говорили спокойно, обменивались шутками, обсуждали погоду, животных и Чую, не затрагивая серьезные темы, но каждое ничего не значащее слово звучало так, словно было наполнено особым, сакральным смыслом. Совсем другим, отличным от того, который в него вкладывался изначально.       Накахара не мог найти в своем сердце ответы на вопросы, которые его мучили. Что за атмосфера воцарилась между этими двумя самыми дорогими ему людьми? Мог ли он это предчувствовать, и чувствовал ли на самом деле? Были ли в этом чья-то вина?       И почему, в конце концов, их разговор выглядит так, как будто что-то не знает здесь только Чуя?       Особенно зацепил его диалог, который звучал совсем уж двусмысленно. Обсуждая с Дазаем загадочные истории убийств и похищений, которые они оба почему-то знали, мать Накахары произнесла абсолютно обыкновенную фразу. Абсолютно обыкновенной в их компании она казаться перестала.       — От матери ведь ничего не утаишь. Не может такого быть, чтобы мать не знала правды о своем ребенке.       Дазай окинул ее тяжелым, ясным взглядом и кивнул.       — Вы правы. Не может такого быть.

***

      Волосы ее стали путанными и влажными, пахли землей и пеплом. Лежала она неподвижно, как мертвец, и гораздо больше была похожа на него, а не на солнечную добрую девушку с открытой душой и живыми глазами.       Астрид поцеловала ее в лоб. Потом в нос и щеки. Целовала мягко, по-матерински, утешая и прижимая к своей груди. В этой самой груди билось, горело и истекало горячей яростной кровью большое злое сердце.       Астрид знала, что девушка в ее объятьях будет жить. Никаких смертельных травм ей нанесено не было: ее тело было избито и осквернено, но она держалась. Всегда держалась, сильная, бесстрашная и всепрощающая Гелла.       Но Астрид видела, как в ней ломалось что-то, что делало ее живой. Не так страшно умереть, как перестать жить.       — Поговоришь со мной? Хотя бы чуть-чуть. Немного. Не спи, слышишь? Гел, смотри на меня. Вот скажи, как я тебе, а? Не ответишь — обижусь. Насмерть обижусь, Гел.       Гелла невольно улыбнулась и приоткрыла расслабившиеся было веки. Они ждали скорую и ждали человека, которому Гелла была дороже жизни. И который дороже жизни был Гелле.       Она еще раз посмотрела на Астрид, нависшую над ней, как солнце. Астрид хмурила брови, тяжело дышала и беспрерывно гладила ее по голове, как ребенка.       — Красивая.       Астрид вымученно улыбнулась. Гелла помедлила пару секунд и добавила с непроницаемым выражением лица:       — Только брови не хмурь. Тебе не идет.       Не зная, какую эмоцию следует выдать на это замечание, Астрид тихонько взвыла и почувствовала, что ее глаза безжалостно застилают слезы.       — Не плачь. Все хорошо. Я живая, видишь?       Астрид сжала кулак одной руки, другой продолжая наглаживать Гелле макушку. По щекам текли горячие кривые дорожки, и лицо дорогой подруги совсем размылось.       Астрид беспомощно ткнулась ей в изгиб шеи.       — Астр? Хочешь, спою тебе? И мне будет лучше, и ты успокоишься. Так время и скоротаем. Хочешь?       Кивнула.       

Ложкой снег мешая, ночь идет большая. Что же ты, глупышка, не спишь?

Спят твои соседи, белые медведи, спи скорей и ты, малыш.

...

      И Астрид знала, что человек, который обманул ее дорогую Геллу, который сломал ее и надругался над ней, поплатится. Она обязательно отомстит: пройдет день, год, десять лет, но ее милая Гелла будет отмщена.       Когда в квартиру с незапертой дверью вбежал смертельно бледный молодой мужчина весьма приятной наружности в очках, он застал двоих девушек рядом. Астрид крепко прижимала Геллу, закрыв глаза и качаясь в такт уже не звучащей мелодии. Гелла все-таки отключилась.       Астрид подняла заплаканные глаза на вошедшего мужчину. Он рухнул на колени и потянул руки к Гелле.       Астрид передала ее ему в руки.       На лице мужчины была написана такая ошеломительная, ужасающая боль, что на него было невыносимо смотреть. Он держал Геллу осторожно, как куклу, но в его касаниях было столько всепоглощающей любви, столько пламенного обожания, что он, казалось, готов был разбиться.       По подъездной лестнице застучали быстрые шаги врачей. Комната готова была наполниться деловым гулом, щелканьем и магией, которой обладали только медики.       Мужчина спросил у Астрид сухим ровным голосом:       — Он?       Астрид медленно кивнула.       — Он.

***

      С момента смерти Одасаку прошло два месяца.       За это время случилось много вещей, которые должны случиться в таком месте, как Арена. Первой на ум приходит, разумеется, смерть, постоянная посетительница этого заведения. И смерть себе не изменила.       Третья четверть завершилась победой 11-"Х". Классы шли вровень, дышали друг другу в затылок, но в последний момент "Х" вырвался вперед. Чуя буквально силой вырвал баллы на уроке у Фрэнсиса, напористо споря с ним по поводу неизбежных экономических проблем стран первого мира.       Фицджеральд, который совершенно не заботился обо всех этих формальностях, влепил классу дополнительную сотку исключительно за то, что с Чуей было интересно поболтать.       Присутствовало стойкое ощущение, что на эти самые баллы плевать всем.       Постепенно приближался день, ради которого это все и затевалось. Выпуск был настолько не за горами, что даже слегка чересчур: никто и не успел понять, как он подобрался так близко.       Началась игра.       Брэм Стокер стал ездить в инвалидной коляске: ходили слухи, на него покушались люди из 11-"Y", и его здоровье ослабло. Вовремя забили тревогу его младшие ученики: они единственные заметили, что с Брэмом что-то неладно.       Теруко Оокуру нашли повешенной в своей комнате.       Мори объявил о смерти Акутагавы Рюноскэ.       В кресле-мешке, мучаясь с оформлением итогового проекта, расположился Чуя. Последние два урока отменили из-за каких-то внутренних дел администрации, и Ареновцы, разумеется, были только рады.       Накахара щелкал мышкой с определенной периодичностью и напряженно всматривался в экран ноутбука, очевидно, совершая очень важную работу. На лице его отражалась крайняя сосредоточенность.       — ...Ты что, все это время не знал, что здесь есть интернет?       Чуя подпрыгнул и повернулся к источнику саркастичного комментария. Им, разумеется, был Дазай.       — Знал, конечно! Я его специально себе на ноуте отключил. Здесь очень даже атмосферно играть в динозавра.       Осаму вскинул ладони, признавая, что сдается. А какие тут шансы? Чуя безоговорочно прав. Сидеть в обжитой и уютной части Арены за считанные дни до выпуска, играть в динозавра в браузере и наслаждаться жизнью, которой, может быть, не так много и осталось — это ли не счастье?       Накахара подвинулся и похлопал ладонью по месту рядом с собой, предлагая Дазаю разделить местный курорт, набитый пенополистирольными шариками.       Дазай отказываться не стал и элегантно обрушился рядом с Чуей. Покопался в сумке и протянул ему круассан.       Тот обвел голодным влюбленным взглядом сначала круассан, а затем того, кто ему его вручил.       — С соленой?..       —...карамелью.       — Я люблю тебя.       Пару минут они молчали. Дазай смотрел вдаль, куда-то вглубь извилистых Ареновских коридоров. Там отовсюду подступала смерть, всегда таилась опасность, а сейчас — особенно. Было что-то иррационально приятное в том, чтобы находиться здесь так часто в то время, когда жизнь стоит еще меньше, чем обычно.       Им обоим это нравилось.       — Кстати, Чуя, насчет любви.       Накахара с наслаждением и печалью слизнул с пальца остатки пудры и с готовностью перевел взгляд на Дазая.       Он выглядел безмятежным и совершенно уверенным в том, что собирается сказать.       — Я больше ее к тебе не чувствую.

***

      В тот день Оокура Теруко не явилась на предусмотренный для живших в пришкольном общежитии детей ужин.       В одной комнате с ней жили Агата Кристи и Луиза Олкотт, но одна весь день пропадала с Достоевским, а вторая — в библиотеке.       В общем-то, с утра Луиза предложила Теруко пойти с ней, но та отказалась. Обычно капризная, взбалмошная и язвительная, в то утро Оокура была тихой, как штиль, и даже поблагодарила Луизу за предложение. Та смутилась и подумала было, что Теруко совсем не такая штучка, как о ней говорят. Просто одинокая и, наверное, несчастная.       Зато сколько спокойного света было в ее глазах!..       Странности ее поведения соседками были списаны на тот факт, что она еще не отошла от смерти Оды. Прошло тогда всего две недели, и, несмотря на то, что Теруко не казалась к нему сильно привязанной, это явно по ней ударило.       После того, как весть о ее смерти разлетелась по школе, все стали задаваться вопросами и строить теории. О Теруко было известно не так много: за фасадом избалованной хвастливой одноклассницы никак нельзя было разглядеть настоящую личность. Да никто, по правде говоря, и не пытался.       Оокура всю жизнь проучилась в 11-"Y", и, разумеется, очень яро защищала его честь. Столь долгое время девушка оставалась в живых благодаря живому острому уму и едкому ужасающему характеру: с ней не решались даже связываться.       Кроме того, Теруко была известна своей странной привязанностью к Оочи Фукучи. Никто не был уверен, когда именно это началось, но примерно с третьего класса Оокура загоралась, как бенгальский огонь, стоило ему пройти рядом, цеплялась за любое его упоминание и фанатично восхваляла все, что только его касалось.       Это, стоило понимать, тоже не способствовало всеобщей к ней любви. Однако если ареновские хитросплетения и удостоили бы ее смертью, она отлично справилась с этим и без чужой помощи.       Акико и Мори установили решительно и безоговорочно: суицид. Никто бы не мог повесить Теруко так, это все было сделано ее руками. Узнав об этом заключении, ареновцы (в большинстве своем, из 11-"Х") крайне удивились и даже возмутились, уверенные в том, что их обманывают. Теруко, самовлюбленная Теруко, которая жила идеалами вождя, никак не походила на человека, который повесится у себя в комнате ни с того ни с сего. К тому же она не была одной из приближенных учеников Оды и никак не контактировала с ним довольно долгое время, и ареновцы, предписывая ей полное отсутствие эмпатии, не верили в то, что она сделала это из-за него.       Однако в пользу врачебного заключения было одно бесспорное доказательство, которое, впрочем, не стало достоянием общественности.       Спустя пару минут после того, как в "Арене" стало известно о смерти Теруко, на телефон Осаму Дазая пришло отправленное по таймеру сообщение.       Контакт "тварь мелкая" поделился файлом с несколькими десятками видео. Сразу же за ними пришло сообщение: "Привет. Мы с тобой мало общались, когда я была жива, а раз ты это читаешь, то я уже мертвая. Я отправила все это тебе, потому что знаю, что ты поймешь, что делать. Я жила целых семнадцать лет, но сейчас у меня нет ни одного человека, которого я могла бы назвать другом и которому могла бы это доверить. Может, эти видео помогут тебе немного лучше понять, почему я такая отвратительная, но, конечно, не оправдают это. Наверное, ты и сам догадаешься, отчего я не стала отправлять это главе своего класса, но я все равно уточню. Он использует это против кого-нибудь еще, может, против ваших, может, удалит или придумает что-нибудь, позорящее меня. Мне и сейчас не стыдно, а там, на небе, точно не будет, но не хочу, чтобы меня запомнили только так. Пожалуйста, оцени, какую власть я отдаю тебе в руки, и используй ее правильно. Я вижу, что в нашей вражде нет никакого смысла, потому что в сухом остатке мы просто люди, которые пытаются выжить. И мы стоим против большого зла, гораздо большего, чем то, о котором думали изначально. Я не уверена, но думаю, что эти видео помогут вам в этой борьбе. Здесь не все файлы, потому что все просто не поместились бы. За долгие годы его шантажа их накопилось очень много. Флэшка в библиотеке, я отдала ее Шибусаве. Это, конечно, риск, но он точно не станет смотреть, ты же знаешь. Он передаст ее тебе, когда ты придешь. Если ты придешь. Там очень много такого, и даже есть кое-какая информация об Арене, которую он говорил мне в процессе. Все-таки это не бесполезно, согласись? Может, конечно, я просто хочу, чтобы кто-то узнал обо всем этом правду. О нем и обо мне. Я знаю, что ты сделаешь все правильно. Спасибо. У вас получится, потому что любовь сильнее страха."       Когда Дазай закончил читать сообщение, он уже знал, что будет на видео. Открыл первый попавшийся файл и просмотрел его со странным выражением лица, как будто съел что-то горькое.       Маленькую девчушку, которой была Теруко, насиловал Оочи Фукучи.

***

      "...— Я больше ее к тебе не чувствую."       Маленький человек, который стоял в ответвлении за спинами Чуи и Дазая, мгновенно стряхнул с себя остатки скуки. Он сильнее вытянул шею, проверяя, не ослышался ли случаем.       — Чего?       Q увидел, как Чуя насмешливо вскинул брови с видом человека, который ждет от собеседника смеха и признания в том, что он пошутил. Q задержал дыхание и точно также посмотрел на Дазая.       Дазай перевел спокойный серьезный взгляд на Чую и улыбнулся одними губами.       — Именно того, лис. Я не думаю, что мои чувства к тебе были по-настоящему серьезными. Да, признаю, я ошибся, потому что сильно на тебя отвлекся, но под конец года мне нужно сделать правильный выбор. И я его делаю, как видишь.       Накахара поднялся на локте и с тревогой заглянул в лицо собеседнику. Лицо не выражало ничего, кроме легкого неудовольствия.       — Ну не смотри на меня так, Чуя. Ты и сам понимаешь, что идея наших отношений была обречена. Выпускной на носу, мне нужно править свою стратегию победы... А ты будешь только мешать. Это же очевидно.       — Что за бред, Осаму? — Чуя попытался ухватить Дазая за ладонь, но тот ловко ее выдернул и поднялся с кресла, расслабленно отряхивая брюки. — Я же знаю тебя, как никто другой. А наши планы? Нет, ты шутишь, верно? В конце концов, один ты просто не справишься!       Дазай скривил губы в неестественной усмешке. Это тут же сделало его каким-то чужим, не похожим на себя самого.       — Не справлюсь? Какие глупости. Как я вообще мог думать о том, чтобы быть вместе с таким человеком, как ты? Вообще быть вместе с человеком.       Чуя понимал, что должен злиться, кричать и пытаться остановить Дазая, но у него в голове не осталось ни одной связной мысли. Он посмотрел на человека, которого любил больше всего мира. Дазай устремил взгляд куда-то вдаль.       — Это Готорн, да? Он что-то сказал тебе? Блять, не верь ему! Что бы он ни сказал, это неправда. Ты знаешь, что я тебя люблю. Ты сам в этом много раз убеждался. Ну же, Дазай, а я знаю, что ты любишь меня. Слышишь?       — Хватит. Не смей называть его имя здесь, придурок. Это неважно, была любовь или не было, неважно даже, осталась ли она сейчас. Меня волнует только свое будущее и будущее класса. Не наше. Ты мне не нужен, вот и все.       Дазай выплюнул эти слова Чуе в лицо, развернулся и удалился ровным быстрым шагом.       Чуя еще долго сидел и молча смотрел вдаль.       Q же, который стал свидетелем этого разговора, быстро и бесшумно пролетел мимо витиеватых лабиринтов к крылу общежития.       Там он застыл около знакомой двери в знакомую комнату: казалось, в его голове происходили важные процессы, решалась нелегкая дилемма.       Q коротко вздохнул, решив для себя что-то, и без стука проскользнул в комнату.       Достоевский ждал его: отложив книгу, он привстал с кровати и нетерпеливо протянул руку.       — Вижу по твоему лицу, там что-то интересное.       Q передал диктофон с последней записью и сухо кивнул. Федор засуетился, выуживая пачку купюр откуда-то из ящиков стола, но Q покачал головой.       — Нет, не возьму. И диктофон себе оставьте насовсем. Мне он не нужен. Я не хочу больше на вас работать.       Федор погладил пальцами диктофон (маленький, помещающийся в ладони, но работающий, как часы), и пожал плечами.       — Твой выбор. Спасибо за сотрудничество, Q.       Q ушел, ничего и не ответив.

***

      — Я должен быть уверен во всем. Понимаешь? Это не игрушки.       Из-под длинных ресниц на него бросили уничижительный измучанный взгляд.       — Серьезно? Не шутишь? А я-то думала...       — Астрид, не время.       Астрид потерла переносицу костяшками пальцев. Голос ее звучал то ли раздраженно, то ли виновато.       — Я знаю. Но что еще мне остается делать? Если я продолжу давить, это начнет казаться подозрительным. Если бы ты знал, как тяжело вечно вести двойную игру. Двойную жизнь.       Мужчина поправил очки. У него были темные брови вразлет, карие глаза и изгиб губ, который о ком-то смутно напоминал. Он был весьма привлекательным.       — Думаешь, я не знаю? После того, как я с тобой связался... — Мужчина беззлобно усмехнулся.       Женщина напротив него ему ничем не уступала. Однако в том, как они друг на друга смотрели и как говорили, не было ни грамма романтики. Между ними давно установилась крепкая, неразрывная связь людей, которые вместе пережили много хорошего и очень много плохого.       — Ты связался со мной много лет назад. У тебя, выходит, большой опыт.       Астрид подмигнула. Мужчина рассмеялся.       — Хватит с тебя. Я все понял и запомнил. С моей стороны ошибок не будет.       — Не зарекайся.       — Не веришь в мои способности?       — Ни капли.       Человек в очках показательно громко цокнул языком:       — Ты подбиваешь мой боевой дух. Мне, по правде говоря, самому сложно поверить, что все случится как надо, когда он придет.       — Случится. Я знаю его лучше, чем кто угодно в мире.       Мужчина сощурился.       — Теперь — не совсем.       Астрид сухо хмыкнула:       — Никак не могу привыкнуть.       Ее собеседник внезапно посерьезнел:       — Но ты лучше кого угодно в мире знала его. Этого хватит.       — Я надеюсь, Анго. Я надеюсь.

***

      Это было удивительно, что люди нашли друг друга и полюбили так пламенно.       Это было даже слегка завидно: Гелла и Анго сочетались, как два сапога. Оба они обладали таким типом харизмы, который заставил бы вас думать о них еще сто лет, даже если они просто с вами поздоровались. Два холодных и светлых ума, два огромных теплых сердца.       У них было идеально все: полное взаимопонимание, нежность, которая появляется у проживших в браке душа в душу десятилетия, и пылкость, свойственная молодоженам. Ничего не могло разрушить идиллию людей, которых свела сама судьба.       Гелла хотела ребенка. Анго хотел ребенка.       У них никак не получался ребенок.       Это было единственное, что могло пойти не так: в их замечательной паре обходилось без пополнения. На этой почве, может быть, возникли бы ссоры, но только не у них: они упорно обходили врачей, но вердикт был тем же.       Все возможно. Оба партнера здоровы.       Но почему-то здоровье партнеров не приближало их к исполнению незатейливой мечты.

***

      Семнадцать лет назад Натаниэль Готорн позвонил Гелле и сказал, что хочет убить себя. Его голос дрожал, он клялся в том, что прямо сейчас вскроет вены, если только она не придет к нему прямо сейчас.       Дома всех в университетской компании находились недалеко друг от друга. Всегда готовая помочь ближнему Гелла тут же примчалась на зов человека, который, кажется, и впрямь готов был решиться на отчаянный шаг.       Дверь в квартиру не была заперта: Натаниэль встретил ее в своей спальне, свернувшись клубком на кровати и покачиваясь, как безумный.       Гелла почувствовала, как ее сердце екнуло от жалости к несчастному, больному человеку. Натаниэль ухаживал за ней, но она его отвергала: мягко и безапелляционно. Она была согласна на дружбу, но не на любовь: все ее сердце, голову и душу занимал Анго. Видимо, у Готорна не было совсем никого, кто мог бы помочь ему, и Гелла твердо решила, что не бросит его в беде.       Она подошла к Натаниэлю и мягко взяла его за руку, обещая, что будет рядом.       Натаниэль посмотрел на нее безумным болезненным взглядом, схватил за руку и резко вжал в постель. Наклонился и впился голодным, злым поцелуем.       Держал он крепко.       Гелла дошла до своей квартиры, как в бреду. Ее тело было осквернено, а душа изрешечена. Она точно знала, что смотреть в глаза Анго станет невыносимой мукой. Гелла предала его: против своей воли, пострадав и сломавшись. Вся вина обрушилась на ее собственные плечи, и она не выдержала.       Хорошо, что хватило сил позвонить Астрид.

***

      Спустя пару мучительных, прошедших в бреду недель она вернулась домой.       Она не пускала в палату никого, даже Астрид. На ее телефон пришло сообщение от Натаниэля: он писал, что на месте Анго не стал бы и смотреть на нее.       Гелла находила это справедливым. Ее бесконечно мутило, что-то крутило в груди, а горло царапали жуткие мысли, на которые она старалась не обращать внимание.       Долго не получилось. Гелла купила тест и узнала, что беременна.       Это было самым ужасным кошмаром. Ей, воспитанной в религиозной семье, претила даже мысль о том, чтобы жить дальше. С ребенком внутри от нелюбимого, незнакомого человека.       Но разве она могла его убить? Своего ребенка, невинного маленького человека? В измучанной голове нерешаемая задача терзала и снедала ее.       Гелла исчезла для всех, кто ее знал.       В ее жизни остался только стыд, Готорн и маленький сын, который родился с глазами разного цвета.

***

      Чуя сидел у себя в комнате и быстро печатал все, что приходило на ум и вспоминалось. Он надолго забросил тот файл, в котором конспектировал происходящее в школе. Но сейчас, пока оставалось время, он писал про убийства, про предательства, про любовь. Про все, что он успел испытать в "Арене" и почувствовать с Дазаем.       В его комнату постучались.       — Чуя, можно?       Он захлопнул крышку ноутбука.       — Входи.       Мать вошла в комнату и присела на край кровати. Она ловким движением выудила откуда-то из-за спины круассан и предложила сыну.       — Будешь?       Чуя принял угощение и с трудом удержался, чтобы не отбросить его подальше.       С соленой карамелью.       Его удушило ощущение дежавю.       — Мам, откуда ты?..       — Как я могу забыть, что ты любишь круассаны именно с соленой карамелью? Сын, я все помню. Всегда все о тебе помню.       Чуя расслабил мышцы лица и согласно кивнул. Улыбнулся слегка виновато, мол, совсем заработался.       — Поешь при мне, хорошо? Ты совсем исхудал. Не стоит так себя загонять. Учеба — не главное в жизни.       Накахара не был голоден, но мать смотрела на него с такой трогательной заботой, что он не смог ей отказать и начал жевать ароматную выпечку.       — М-м... Мам, я с удовольствием бы забил, но завтра такой важный день. Если бы ты знала!       — Я знаю.       Она ответила чересчур быстро, и Чуя замешкал. Нечто странное было в этом всем, но он никак не мог понять, что именно.       — Ты ведь сам говорил, что завтра у вас что-то вроде выпускного экзамена, вот я и запомнила. Ешь-ешь.       Накахара пожал плечами. Так и есть: его мать заботится о нем, а у него совсем поехала крыша на почве интриг и расследований.       Когда он наконец управился с круассаном, женщина оставила на его макушке теплый короткий поцелуй и вышла из комнаты.       Чуя вдруг подумал, что его начало клонить в сон. Это случилось так быстро и неожиданно, что больше напоминало последствия снотворного. Он помнил, спать не хотелось еще пару минут назад, и это несколько настораживало.       Не успел он подняться с кровати, чтобы спросить у матери, не надвигается ли какая-нибудь магнитная буря, как его сознание резко затуманилось.       Последняя мысль, промелькнувшая в его сознании, напомнила, почему ему показался странным их разговор с матерью.       Он ведь полюбил эти круассаны только тогда, когда начал встречаться с Дазаем, ни разу не ел и не упоминал это при ней. Он совсем не питал к ним никакой привязанности в детстве и раннем отрочестве.       Так откуда она могла знать?..

***

      Фукучи сказал, что завтра очень важный день и заставил всех живущих в Арене на постоянной основе учеников вылизать тарелку за ужином до победного.       Еда и вправду была вкусной.       Ровно там же, в столовой, все и упали без чувств.

***

      Дазай не удивился, когда после уроков его и нескольких ребят из обоих параллелей позвал к себе в ледяную обитель Мори.       Его расслабленное мурлыканье попсовых песен оборвалось только тогда, когда подействовала инъекция вколотого вещества.       Все ученики "Арены" в разных частях города сейчас мирно и спокойно спали.       Ненадолго: до следующего дня.       До долгожданного выпускного экзамена.

***

      Возможно, это напоминало собрание сектантов. Отчасти, по правде говоря, так оно и было.       — Разумеется, многоуважаемые члены правительства будут обладать возможностью курировать завтрашний экзамен... Так, например... Премного благодарен...       Фукучи распинался перед людьми в длинных плащах и капюшонах: сам он его снял, видимо, опасаясь, что его можно будет потерять в толпе таких же.       Это напрасно. Кажется, в мире не было столь же склизкого, влиятельного и неприятного человека с незапамятных времен.       Те, кто были собраны здесь, имели либо прямое отношение к финансированию "Арены" и участию в ее деятельности, либо занимали самые высокие должности среди самых высоких людей в самых высоких местах. Они не в первый раз собирались здесь так — чего стоил только тот день, когда был убит Агент, — но сегодняшний был особенным.       Надо признать, Фукучи не совсем нравилась вся эта маскировка с капюшонами и плащами, потому что напоминала ему об одном собственном провале и заставляла ныть позорный шрам на щеке, но это, по крайней мере, было надежно. Далеко не все люди такого круга готовы раскрывать свою личность. Хотя бы до тех пор, пока планы лидера не увенчаются успехом.       Одна из фигур подняла руку. Фукучи с готовностью махнул, предлагая высказаться, и из-под складок капюшона зашумел измененный нейросетью голос.       — А если дети против вас взбунтуются? Что будете делать? Есть вариант, что недовольных убьют?       Оочи стушевался. У вынужденной анонимности, определенно, есть свои минусы. Такого прямого вопроса он не ожидал.       — Разумеется, у меня... у нас все схвачено. Здание очень хорошо охраняется, и изнутри его невозможно покинуть незамеченным. Поверьте, механизм "Арены" работает, как часы. Убивать... Вы сами знаете специфику экзамена, и убийства будут происходить в пределах оговоренной нормы.       Если зрение и интуиция не изменяли Фукучи, фигура выглядела так, как будто хотела что-то добавить, но не стала. Мысленно лидер проекта "Арена" вздохнул с облегчением.       Когда вся эта разношерстная компания разошлась и разъехалась через черные входы и выходы, некто, задавший вопрос, сел в машину с номерами администрации города и уехал.       Анго, сидящий на месте водителя, сочувственно взглянул на спутника и протянул сигарету, предлагая закурить.       Спутник отрицательно помотал головой, затем стянул с нее капюшон и оказался спутницей.       Рыжие волосы рассыпались по плечам красивой женщины с цепкими синими глазами. В ночном полумраке сверкнуло украшение на ее руке.       Анго крутанул руль, окольными путями направляясь к одному конкретному дому. Они ехали исполнять свой долг, и в двух грудных клетках бились переполненные адреналином и жаждой мщения сердца.       — Наверное, тяжело было высидеть с ними столько? Ты просто героиня.       Женщина хмыкнула и открыла бардачок машины, выискивая бутылку воды: после этих душных стариков ей нестерпимо хотелось пить.       — Я героиня с тех пор, как присоединилась к этому обществу больных на голову.       — Кажется, мы во всех смыслах давно стали его частью.       Ему ответили согласным смешком. Женщина вдруг выудила из бардачка небольшой картонный прямоугольник и шутливо крутнула в пальцах.       — Возишь с собой мою визитку? На удачу, я так понимаю?       Анго закатил глаза и всунул ей в руки воду, о которой та успела забыть.       — Разумеется. Старая визитка Ары тоже там, чтобы вы всей семейкой доставляли мне неприятности даже на расстоянии.       Она рассмеялась. На визитке красовалась лаконичная надпись:

"Адвокат и основательница движения "Против Насилия" —

Астрид Накахара"