Всё кончено, всё начато

Молчание, напряженное и густое, окутывало столовую в доме на шоссе д’Антен: если бы не стук столовых приборов о фарфор, можно было бы расслышать потрескивание свечей. Каждый из троих обедавших смотрел исключительно в свою тарелку, словно намеренно избегая даже случайно взглянуть друг на друга. Семейство Данглар уже почти привыкло, что их вечерние трапезы теперь проходят или в гробовой тишине, или под скандал — и неизвестно, какой вариант хуже. Эжени орудовала ножом с таким сосредоточенным остервенением, что возникали сомнения, клюквенным ли соком полит кусок зажаренной оленины, или это чья-то кровь; барон сидел за самым дальним концом стола, отгородившись массивным подсвечником. Его супруга Эрмина к столовым приборам так и не притронулась: нервно мяла в руках тканевую салфетку, бросала взгляд то на черный квадрат окна, то на сиротливую четвертую тарелку, за которой сегодня никто не сидел. С каждой навязчиво капающей секундой напряжение продолжало сгущаться, как грозовая туча, готовая выпустить молнию при малейшем столкновении. Многого не требовалось: хватило всего лишь чуть более громкого, судорожного вздоха баронессы, как ее дочь вдруг со звоном бросила нож и вилку на стол. Грянуло. — Прекратите это, мама! — Эжени впилась в мадам Данглар разозленным взглядом. — Прекратить что? — баронесса поджала губы в тонкую ниточку и положила скомканную ткань рядом с непригубленным бокалом вина. — Вы прекрасно знаете, о чем я, — процедила девушка сквозь зубы. — Об этом. Ничего с ним не будет, притащится под утро, провонявший духами какой-нибудь вшивой… — Эжени, — донеслось предостерегающе с другого конца стола, обрывая неподобающее окончание фразы. — Дорогая, не говори так, — подрагивающим от обиды голосом попросила Эрмина. — Он обещал сегодня быть. А если с ним что-то случилось? Если он опять у жандармов? Или, чего доброго, кто-то из его старых знакомых решил ограбить… отомстить за что-нибудь… он же совсем не понимает, как в его новом положении теперь опасно ходить там, где он раньше ходил. — Поскорее бы. Избавит нас от необходимости его терпеть и позориться на весь Париж, — огрызнулась дочь. — Он твой брат! — воскликнула мадам Данглар. — Как ты можешь, Эжени! Бенедетто теперь наша семья, каким бы он ни был, и я не потерплю иного к нему отношения. — Вот, вот об этом я и говорю! — Эжени резко вскочила, едва не опрокинув стул, и хлопнула по столу ладонями. — Семья! Вы себя только послушайте! Мы с отцом для вас вообще существуем? Бенедетто, Бенедетто, один Бенедетто. Вы притащили домой оборванца, вора, назвали его своим сыном, а о нас вы подумали? О том, каково отцу видеть каждый день напоминание о вашей измене? Каково мне видеть его самодовольную, наглую ухмылочку? Семья… От этой семьи ничего не осталось. Остался один Бенедетто. — Придержите язык, мадемуазель! — теперь поднялась на ноги и баронесса, не давая Эжени нависать над ней, и голос ее отдавал холодной яростью. — Его место среди нас за этим столом, потому что он мой сын в той же степени, в какой ты моя дочь. И чтобы я не слышала об этом ни единого слова больше. — Его место там, куда он так старательно рвется: на каторге, — зло бросила девушка и ураганом кинулась прочь из столовой: громко хлопнула дверью и взбежала по лестнице, намереваясь, как и всегда, запереться в своей спальне. В звенящей тишине Эрмина медленно опустилась обратно на стул и уронила голову на ладони. С каждым днем, казалось, всё в доме на шоссе д’Антен становилось только хуже: если поначалу мадам Данглар наивно ждала, что члены ее семьи присмотрятся друг к другу получше и сумеют обрести в лице Бенедетто не бывшего жулика и бродягу, а брата и сына, то спустя две недели не осталось даже призрачной надежды. Всё оказалось куда сложнее, чем можно было вообразить. Перед ней поставили невозможный, чудовищно бессердечный выбор: узнать поближе новообретенного сына, чью смерть баронесса оплакивала двадцать лет, или же окончательно отдалиться и разувериться в дочери. В супруге она, конечно, разуверилась уже давно. Ножки стула жалобно скрипнули по полу: негромко кашлянув, мсье Данглар вышел из-за стола тоже. Если Эжени хотя бы выплескивала свое разочарование вслух, то он предпочитал игнорировать Эрмину вовсе, будто бы супруги у него не осталось — так, дурное воспоминание. Можно было пересчитать по пальцам, сколько раз они с бароном обменялись фразами с тех пор, как в доме поселился Бенедетто: демонстративно-подчеркиваемое равнодушие и нежелание находиться в одной комнате дольше пятнадцати минут сводили мадам Данглар с ума. Все негласные договоренности, делавшие этот брак благопристойным и в чем-то даже приятным, рухнули. Она сцепила перед собой пальцы, с вызовом глядя на супруга из-под собранных в замысловатую прическу волос. — Можно было и вмешаться, — бросила она ему, когда тот уже повернулся спиной. — Можно. Но я не буду. Эжени не так уж и неправа, — с упреком выдал он и тоже покинул столовую, оставляя Эрмину в полном одиночестве. Откинувшись на спинку стула, она часто-часто заморгала, быстро утерла краем салфетки уголки глаз и моментально взяла себя в руки. Казалось, будто бы каждый человек в Париже в унисон твердил: мадам Данглар совершила непоправимую ошибку из тех, о которых жалеют всю жизнь. От нее отворачивали лица в приличном обществе, ее презирали домочадцы, о ней сплетничали слуги. Каждый считал своим долгом напомнить, где вырос Бенедетто и что людей его породы уже не переделать, только выставить за дверь и забыть об их существовании. Сколько проблем это бы решило в их глазах! Правда, советчики никогда не поймут простой мысли: Эрмина уже совершила ошибку, о которой жалела и будет жалеть до гробовой доски. Она позволила однажды закопать своего сына в землю. Только вот баронесса — не Нуартье де Вильфор. Она больше подобного не допустит ни прямо, ни метафорически. Чего бы это ей ни стоило.