Время тоже рисует

      Лето печёт через панорамные стёкла мастерской, и несмотря на вечер, солнце слепит, отражаясь от светлых стен. Ремус щурится, кивая Эвану и пожимая его протянутую руку. От жары все вокруг вялые; хочется меньше двигаться, тихонько сесть в тени и выпить по меньшей мере три литра воды сразу.              Сириус влетает в студию с широкой улыбкой. Раздаётся слабое коллективное «привет», которое рассеивается по комнате, как эхо из загробного мира. Лицо Сириуса забавно вытягивается.              — И почему это вы такие унылые? У меня на вас сегодня большие планы.              Ремус качает головой и поневоле улыбается, глядя на недоумение Сириуса.              — Соберитесь! — говорит он и направляется к стеллажу, доставая с одной из полок большой ящик, содержимое которого, кстати, Ремус до сих пор ни разу не видел. Сириус вручает каждому по небольшой коробочке с необычными, по всей видимости, красками, которые он извлекает из этого контейнера, и кое-кто направляется, чтобы взять мольберты, но их останавливает замечание преподавателя: — Сегодня не понадобятся ни холсты, ни бумага.              — Это как? — спрашивает Пандора.              Он заговорщически ухмыляется и многозначительно смотрит на Ремуса. Сириус с притворной обескураженностью пожимает плечами, и в комнате повисает странное молчание, интригующее всех, кроме Ремуса, который почему-то начинает краснеть. Вот чёрт.              — Ваши предположения? — спрашивает Сириус, не отрывая взгляда от Ремуса. В звенящей тишине Эндрю издаёт какой-то загадочный чих, а потом заходится приступом кашля; Бен колотит его по лопаткам. Сириус приподнимает бровь. — Ремус?              Ладно. Ремус делает медленный вдох и почти насильно заставляет себя расслабиться.              — Боди-арт?              — Бинго, — Сириус довольно оглядывает группу.              — Что?!              — О, да.              — Надеюсь, не придётся раздеваться…              — Ну, я бы, например, посмотрел…              — Снимите уже номер, а, ребята.              — Шутка есть шутка, Пандора, не кипятись…              — Итак! — восклицает Сириус, прерывая волну хаоса. — У вас в руках специальные краски, которые не вызовут аллергии и точно смоются обычной водой. Для творчества можно выбрать любую зону тела, и да, Эндрю, раздеваться не обязательно, — Сириус поворачивается к усмехающемуся Эндрю, выразительно подчёркивая свои слова.              — Тема свободная? — улыбается Анна.              — Разумеется. Всё, что придёт в голову, — кивает Сириус.              Каждый занимает удобное место: Ремус и Вэнити за одноместными партами, Эван садится прямо на широкий подоконник, залитый солнечным светом, Бен и Эндрю всё-таки берут мольберты и устанавливают на них небольшие прямоугольные зеркала. Анна устраивается за дальним столом и машет рукой Джин, чтобы та села рядом.              Сириус прислоняется к стене и удовлетворённо оглядывает студию так, как будто какой-то фермер — своё поле с поспевающим урожаем. Он убрал волосы в обычный пучок, и часть прядей уже успела выбиться из него, как и всегда. Ремус скользит взглядом по его лицу и острым плечам, по груди, обнятой чёрной футболкой с тянущимся рисунком лунных фаз.              Как же Сириус раздражает. Бесит своей идеальностью. Своей улыбкой, которую, наверное, ничто не способно омрачить. Бесит, что он говорит правильные вещи. Бесит, что он уже слишком долго не смотрит на Ремуса.              Это настолько преступная мысль, что она поражает своей ядовитой внезапностью, и он поспешно отводит взгляд. Сириус и не должен никому никакого особого отношения. Ремус сердито поджимает губы, решительно распаковывает свой набор красок и смачивает кисть водой. В его груди горит совершенно глупое и бессмысленное раздражение на Сириуса, злость на себя за странные ожидания, которые он сам себе вообразил, за воздушные замки, которые он позволил себе создать и борьбу с которыми он позорно проиграл. Этот огонь стирает привычную неуверенность, сомнения и раздумья, и Ремус открывает одну из баночек с краской.              Он устраивается удобнее и кладёт левую руку на стол, раскрывая ладонь и выпрямляя пальцы. Ремус чуть дёргает рукав, и тот ползёт вверх, оголяя запястье, но ни дюймом больше. Краска густо ложится на кожу, Ремус делает размашистые мазки ослепительно-чёрного цвета, останавливаясь, только когда вся ладонь оказывается полностью покрыта им. Теперь слой фона должен хорошо высохнуть, чтобы ни с чем не смешаться. Ремус ждёт.              И он снова нарушает все данные себе обещания и будто невзначай поднимает взгляд. Сириус стоит рядом с Вэнити, старательно выводящей на лице золотые узоры тонкой кистью, и что-то тихо говорит ей. Потом он кивает и отходит, неспешно шагает между партами и мольбертами, с интересом наблюдая за всеми. За всеми, кроме Ремуса.              К чёрту. Ремус выбирает самую маленькую кисточку в своём арсенале и окунает её кончик в белую краску. Он работает сосредоточенно, только через некоторое время замечая, как, увлёкшись, прикусывает кончик языка. На ладони Ремуса — чёрное ночное небо, усеянное далёкими точками-звёздами. Они рассыпались по его коже, как частые и аномальные веснушки, сбились в тесные хороводы, рассеялись по поверхности. Он набирает больше краски и аккуратно выводит круг полной луны в центре ладони.              И это красиво. Картина почти гипнотизирует, и в груди Ремуса что-то сжимается от сладкого восторга и осознания, что это его. Да, просто; да, элементарно и примитивно, но это его. И это завораживает.              Ремус в лёгкой растерянности смотрит на правую руку. Конечно, он может попробовать повторить успех и развить свою идею на другой ладони, но его левая рука далеко не так умело держит кисть, и к тому же он не хотел бы случайно испортить рисунок активными движениями.              — Я могу помочь?              Ремус резко поднимает голову на голос. Да неужели? Неслышно подошедший Сириус вкрадчиво улыбается, и Ремусу отчасти кажется, что Сириус, наверное, подшучивает над ним, потому что он будто чувствует Ремуса насквозь и знает, что он точно не согласится на это предложение, потому что, ну…              Ремус сглатывает в затянувшемся молчании. В конце концов, раз уж он сошёл с ума, то будет глупо не воспользоваться этим удачным обстоятельством. Ремус слегка приподнимает бровь и насколько возможно твёрдым голосом произносит:              — Да. Т-ты меня очень в-выручишь, Сириус.              Удивление в глазах Сириуса определённо стоило того. Он медленно моргает, а потом уточняет:              — Я имел в виду, что могу помочь с рисованием на твоей правой руке.              Ремус кивает и беззаботно улыбается — ему хочется верить, что получилось беззаботно, а не панически.              — Да-да, я т-так и п-понял.              Ремус протягивает кисть Сириусу, и тот принимает её, всё ещё недоверчиво глядя на него. Затем Сириус тихонько хмыкает и так же, почти незаметно ухмыляется. Он садится рядом и осторожно касается протянутой к нему руки.              — Мне будет удобнее так, — зачем-то говорит он и берёт его ладонь в свою, бережно удерживая под нужным ему углом.              Сириус не впервые касается его, но почему-то на этот раз всё ощущается так сильно и по-особенному, что плечи Ремуса невольно вздрагивают. Сириус ловко смешивает на палитре яркий синий, капельку белил и мягко касается кистью кожи Ремуса. Он чувствует, как от этого лёгкого холодка по шее и спине пробегает рой мурашек; но к температуре и щекотке волоса можно быстро привыкнуть, а вот к тому факту, что это делает именно Сириус…              Ремус поднимает взгляд со своей ладони, уже почти покрытой сочным цветом, на лицо Сириуса, по которому скользит тень улыбки. Он хоть и кажется полностью сосредоточенным на том, что делает, но Ремус уверен, что от него не скрылось неровное дыхание и ускоренный пульс. Это ужасно стыдно. Но одновременно и так сладко, что тупая досада от своей очевидности не яростно грызёт душу, а только лениво покусывает. Как будто теперь Ремус — тот человек, который уже проиграл всё, что у него было, и ему абсолютно нечего терять, поэтому страх разводит руками, отступая всё дальше и дальше.              Сириус уже наметил тонкой кистью на синем фоне извивающиеся чёрные линии, и создаёт на палитре новый оттенок: очень нежный, светлый жёлтый. Он вкрадчиво заговаривает, не отрываясь от своего занятия.              — Это не просто рисунки на теле, Ремус. Точнее… Я больше заинтересован в процессе, чем в результате. Понимаешь? — Ремус судорожно кивает, хотя Сириус даже не смотрит на него. Он ухмыляется. — Ну, конечно, ты уже успел догадаться об этом, учитывая мою любовь к перформансу.              Сириус изображает маленькими мазками расплывчатые бело-жёлтые пятна, и Ремус уже знает, что за миниатюрная репродукция появляется на его ладони. Это «Звёздная ночь» Ван Гога. Яркие и фантастические звёзды зажигаются, обступая тёмные очертания горы; голубые и белые узорчатые потоки украшают синеву неба, кружа по нему вихрями. Сириус придвигается чуть ближе и говорит ещё тише.              — Сейчас ты — это холст, твоё тело — часть картины. Нельзя отделить одно от другого, Ремус.              Ремус слышит, как в его ушах громовым молотом стучит кровь. Он смотрит на движущиеся губы Сириуса.              — И то, что ты чувствуешь. И то, о чём ты думаешь.              Сириус вдруг поднимает взгляд, и Ремус тонет в этих глазах, которые имеют над ним слишком большую власть, даже недопустимую. Он хочет покраснеть, вскочить и выдернуть свою руку из нежной хватки Сириуса. Он хочет громко и возмущённо ахнуть, как благопристойная девица. Он хочет крикнуть.“Что же ты делаешь со мной, Сириус? Что ты себе позволяешь? Здесь же люди, Сириус! Они смотрят, чёрт подери”.              Но он не может набрать в лёгкие достаточно воздуха, приоткрыть рот хотя бы даже для жалкого стона, потому что всё его тело оцепенело и больше не хочет ему подчиняться. Сириус наклоняется к нему ещё. Преступно близко. Теперь он шепчет, и его дыхание касается сомкнутых губ Ремуса.              — Это и есть перформанс, Ремус.              

***

      Неделя проносится с умопомрачительной скоростью. Ремус решает не идти на занятие. На самом деле, у него слегка першит в горле. Он почти уверен, что это начинающаяся простуда.              Да, точно. Болезни вообще нельзя переносить «на ногах», если послушать врачей. Ремус ведь не хочет разболеться ещё сильнее и тем более заразить кого-то. Так что он последует голосу разума и останется дома.              И да, это именно голос разума, а никак не панический писк ужаса перед встречей с Сириусом после того, что произошло. А, собственно говоря, что такого произошло? Сириус намазал его руку краской? Ха-ха.              Ремус пытается усмехнуться, но получается как-то совсем искусственно и странно, если учесть, что он один дома, и никто не увидит его мимические потуги. Он пытается игнорировать покалывание в позвоночнике при лёгкой тени воспоминаний о мягком прикосновении кисти, о пальцах Сириуса, о его тихом голосе, о его губах так близко к его собственным… Он вздрагивает, когда чуть не проливает кипяток мимо чашки себе на руку. Теперь на полу красуется тёмная лужа эрл-грея.              Ремус протяжно вздыхает и, игнорируя беспорядок, несёт чай в комнату — всё слишком запуталось, чтобы обращать внимание на такие мелочи. Он садится в кресло и делает из чашки глоток, обжигая горло. Мир кажется каким-то шатким и сюрреалистичным, словно Ремус застрял в чересчур осязаемом сне. Он больше не ощущает под ногами даже подобия твёрдой почвы, и контроль давно утерян. Как будто он стоит и балансирует на зеркалах заднего вида двух отдаляющихся друг от друга фур, только в отличии от Ван Дамма, у Ремуса нет шпагата, поэтому он вот-вот рискует сорваться вниз. И какого чёрта он в таком случае вообще залез на такую высоту?              Есть кое-что, чего он уже очень давно не делал, потому что это чересчур болезненно, как тревожить упрямую рану, но Ремусу кажется, что настал день, когда это необходимо.              Он закрывает глаза и прислушивается к тишине квартиры, в которую с улицы всё-таки проникает эхо шума машин, доносится писклявая сигнализация, лай собаки… И из темноты за веками постепенно встают прохладные каменные стены самого безопасного места во вселенной Ремуса — его замка. Он мысленно проходит коридор за коридором, минуя аудитории и уютные кабинеты. Он не бросает даже мимолётного взгляда в сторону своей любимой гостиной, которая теперь оккупирована Сириусом, и, по всей видимости, надолго.              Ремус пришёл не ради него. Он толкает деревянную дверь, украшенную кованой извилистой решёткой, и оказывается в крошечной тепло освещённой комнате. Здесь почти пусто: кресло с покоящейся на нём, будто задремавшая старушка, гитарой, большое панорамное окно с видом на озеро. И на стене единственный портрет.              Ремус медленно приближается, жадно вглядываясь в живой холст.              — Мама.              — Ремус, солнышко, — женщина с портрета улыбается, поднимает ладонь и прислоняет её к невидимой преграде перед собой, как к стеклу, будто желая коснуться сына.              — Я… — Ремус вдруг чувствует, как слёзы сами катятся, рассекая лицо горячими полосами. — Я скучаю, Мама.              Её улыбка окрашивается печалью. Она молчит, и её взгляд полон такой нежности, которую Ремус слишком хорошо помнит, чтобы перестать плакать. В сознании теснятся слова и кружатся мысли, но он не знает, с чего начать, что выбрать, потому что больше не понимает себя.              — Я запутался, — говорит Ремус.              — Знаю, — просто кивает Мама.              — Я думал, что смогу… Я не хотел поддаваться ему. Я не хотел снова чувствовать, Мам.              — Ремус, детка, — она чуть наклоняет голову, глядя на него с лукавым прищуром. Мама никогда не терпела лжи, даже самой безобидной. Даже самому себе. — Ты же знаешь, что это не так. Ты хотел.              — Я… — он хмурится. — Нет! Мне никто не нужен. Мне никто… Никто.              Воздух с болью врывается в лёгкие и с болью покидает их, снова и снова. Ремус задыхается и давится им, всхлипывает против воли. Он так давно не плакал. Тугой ком в горле режет изнутри, и его не сглотнуть. Слёзы текут по щекам, и каждая из них будто уносит вместе с собой частичку его необъяснимого страдания, плавно, по ниточкам распуская тяжёлый узел в груди.              Ремус размыкает губы и хрипло шепчет.              — Что со мной? Почему?              Её глаза окутывают волной тепла. Она внимательно смотрит на Ремуса, и его плечи дрожат от схлынувшего напряжения, оставившего после себя только молчание и вопросы, ответы на которые ему так тяжело принять.              — Поиграй мне, солнышко, — раздаётся мягкий голос Мамы, указывающей на кресло и гитару.              Ремус отрицательно качает головой. Он поворачивается к окну, обводит рассредоточенным взглядом линию берега и тёмную кромку озера.              — Сириус как будто испытывает меня, — глухо говорит Ремус. — Я не понимаю, зачем… Зачем ему я?              — Ты знаешь, Ремус.              Он скрещивает руки на груди.              — Он слишком другой, Мам. Мы просто разные. Там, где я вижу обычную банальную реальность, каковой она и является, он видит несуществующее чудо. Я рисую на ладони чёрное небо, безразличное ко всему миру, потому что оно и есть такое. Я видел. Оно всегда молчит. А он подходит, и… Как будто издевается, тыкает меня носом. Выбирает яркое, цветное; передразнивает Ван Гога, сумасшедшего художника, которого при жизни никто не понимал. Сириус всё переворачивает с ног на голову.              Мама тихо смеётся, и Ремус оборачивается с лёгким раздражением.              — Что?              Она пожимает плечами.              — Что плохого в том, что он другой?              — Ничего.              — И в чём же тогда дело?              Ремус фыркает.              — Во мне! Я — не такой, как он. И я никогда не буду таким.              — Да, — Мама серьёзно кивает. — Но тебе и не нужно, Ремус.              Он опускает руки, и они тяжело повисают вдоль тела. Растерянность оседает на плечах пеплом-осадком. Ремус делает шаг назад и опускается в широкое кресло, поместив гитару себе на колени. Он так хорошо помнит её вес, что все те годы, на протяжении которых он избегал инструмента, не смогли стереть это ощущение из его памяти. Одна ладонь ложится на гриф и обхватывает его привычным движением, а другая цепляет струны в знакомой последовательности. Ремус почти по-настоящему чувствует бесконечно приятную вибрацию в подушечках пальцев, почти по-настоящему слышит музыку. Его любимую песню. Любимую песню Мамы.              Звуки окутывают комнату, заволакивают все мысли туманом. Окружающие предметы растворяются в его дымке, оставляя только контуры: рамку портрета, прорезь окна, улыбку…              — Солнышко, — мамин голос постепенно тает, исчезая в тишине. — Тебе не нужно быть кем-то, кроме себя, Ремус.              

***

      Поздним вечером экран телефона загорается от уведомления. Ремус бросает на него удивлённый взгляд, отрываясь от расстановки запятых в очередной главе романа мисс Греты, в которой Бенджамин и Элис ещё раз делают это на клавиатуре рояля.              (Сириус Блэк):       Прогульщик.              Ремус резко вдыхает. Кровь приливает к щекам, и он судорожно подпрыгивает со стула, начиная мерить комнату шагами. Чёрт… Этот Сириус Блэк.              И что прикажете на такое отвечать? Почему-то вариант с тем, чтобы вовсе не ответить, Ремус даже не рассматривает. В конце концов он, взъёрошив чёлку, решительно хватает телефон. Ему нечего скрывать.              Ну, почти нечего.              

(Ремус):

Я заболел.

      

      (Сириус Блэк):       Надеюсь, ничего серьёзного?       Может, тебе что-то нужно привезти?              

(Ремус):

Всё в порядке. Спасибо, Сириус.

             Ремус нажимает кнопку «отправить», и вдруг хитрая улыбка озаряет его лицо. Он снова печатает.              

(Ремус):

Мне жаль, что я пропустил занятие.

Я соскучился по творчеству.

             (Сириус Блэк):       :)       Я тоже.              Ремус опять беспокойно вскакивает, бросает телефон на кровать и зарывается пальцами в волосы. Сириус Блэк… Экран вновь загорается.              (Сириус Блэк):       У Регулуса день рождения в эту пятницу.       Если будешь чувствовать себя лучше,       приходи в “Шалость” к семи.       Мы будем рады тебя видеть.              Ремус с минуту размышляет. Но тут снова раздаётся тихий звук уведомления.              (Сириус Блэк):       Я буду рад тебя видеть.