Время тоже рисует

      Падение на доверие — самая глупая игра в мире. Ремус никогда не понимал, что толкает людей рисковать своим не таким уж крепким, как хотелось бы, черепом ради секундного облегчения и выброса эндорфинов, когда сзади подхватывают чьи-то руки. А если они всё же не поймают? А если эти руки в самый ответственный момент опустятся, промахнутся или вовсе нарочно спрячутся за спину?              Глупая игра. Но безумно приятная. И Ремус всё-таки выбирает упасть, как сотни, тысячи и миллионы до него.              Он привычно доверяет лицо краскам Сириуса. Снова. Только на этот раз они совершенно одни, если не считать непрерывно-летнее музыкальное сопровождение птиц, доносящееся из окна спальни Ремуса. Тепло и тихо. Умиротворённо, словно всё наконец-то на своих местах. Сегодня Ремус не отслеживает движения Сириуса, не терзается суетливыми мыслями, не угадывает. Даже не пытается. Ему спокойно, и он полностью погружается в ощущение нежных, как кончик пера, прикосновений и болтовню Сириуса, которая струится почти безостановочно, будто внутри него прорвало какую-то плотину.              — …и вот мы с Джеймсом слышим, как жутко медленно приближаются шаги Филча, замираем, вжавшись в эту грёбаную колонну, и, как полные идиоты, делаем вид, что мы статуи.              Ремус усмехается.              — И что, это сработало?              — Слушай дальше. Ну, конечно, было довольно темно и нас прикрывала портьера, но из-под неё абсолютно предательски торчали ноги, потому что до самого пола она не доходила. Видимо, на ткани сэкономили. Я смотрю на Джеймса, а он вдруг начинает морщить нос. А я знаю, что он всегда так делает, прежде чем чихнуть. Ты представляешь, да? Всё прямо так, как в классическом дурацком анекдоте!              — П-представляю.              — Я смотрю, тебе нас нисколько не жалко.              — Я не одобряю всякие х-хулиганства, — хмыкает Ремус.              Сириус смеётся.              — Я уверен, что если бы ты учился с нами, то обязательно поучаствовал бы как минимум в парочке.              — В-вот уж сомневаюсь.              — В тебе есть бунтарская жилка, даже не отрицай этого, Ремус. И к тому же… Думаю, что я нашёл бы способ тебя уговорить.              Ремус распахивает глаза. Ухмылка Сириуса слишком близко, приковывает к себе взгляд и заставляет потянуться вперёд, чтобы попробовать на вкус. И Ремус целует, чувствуя себя ужасно нетерпеливым, и чуть ли не стонет от разочарования, когда Сириус мягко отстраняется.              — Закрывай глаза. Ещё рано.              Ремусу просто напросто приходится смириться с этой настойчивой категоричностью.              — И что же б-было дальше?              — Со мной и Джеймсом? Тебе всё-таки хочется услышать, как нас справедливо покарали за очередную ночную вылазку по территории Хогвартса? — Ремус почти физически ощущает, как Сириус посмеивается. — В общем, Джеймс вот-вот собирался предательски чихнуть и выдать нас. Но ты же знаешь его… Он сдерживался так сильно, что у него даже слёзы выступили на глазах.              — Н-настоящий друг.              — Вот именно!              — Что-то мне п-подсказывает, что это была самая безобидная из в-ваших проделок.              — И как ты только угадал?              — Интуиция.              — Ладно, ладно, ты прав. Однажды мы пробрались в жилой флигель для учителей и намазали изнутри зелёной краской шляпу профессора Флитвика. Он очень любил её и надевал всегда, каждый день, даже при том, что дорога от флигеля до учебного корпуса занимала ровно полторы минуты. И в тот день он, конечно же, снял её, войдя в класс, и ничего не подозревал на протяжении целых трёх лекций. Просто в его кабинете никогда не было зеркала. А зря…              — Вы пр-росто ужасны, — Ремус на мгновение пытается сохранить серьёзность, но потом бросает это бессмысленное занятие и прыскает от смеха.              — Не будь так жесток, нам просто нужно было выплеснуть свою творческую энергию! Ну, и подростковый протест. Я иногда увлекался тем, что рисовал карикатуры на некоторых… личностей прямо на стене напротив дверей в Большой зал, где проходили все приёмы пищи.              — И тебя хоть раз з-заподозрили?              — Постоянно. Но никогда не ловили.              — Ещё бы.              — Да-а, я быстро бегаю, — гордо заявляет Сириус. — На самом деле, наши с Джеймсом пранки никогда не были абсолютным злом, мы всего лишь шутили. И иногда привносили в школьную жизнь капельку справедливости. Например, когда Регулуса выставили из футбольной команды лишь потому, что капитану захотелось взять туда своего друга, который недавно перевёлся в Хогвартс, мы с Джеймсом сожгли всю их спортивную форму.              — Что?!              — Все вопросы к Поттеру, это была его идея. К слову, именно он настоял, чтобы мы предали огню эти футболки и шорты ровно за десять минут до очередного матча. И разумеется, он не состоялся… Что-то мне подсказывает, что конкретно после этого случая Регулус слегка оттаял и, несмотря на свою хроническую необщительность, даже начал иногда здороваться с Джеймсом в коридорах.              — Л-ладно, это хотя бы р-романтично.              — А ещё как-то раз…              — Сириус, п-перестань! — Ремус чувствует, как его скулы уже начинает сводить от непривычно частых приступов смеха.              — А что такое? — раздаётся полный невинности ответ.              — Мне нужно какое-то в-время, чтобы переварить тот факт, что м-мой парень — отъявленный нарушитель общественного пор-рядка со склонностью к вандализму.              Ремус улыбается. А потом внезапная тишина накрывает его с головой.              Боже.              «Мой парень».              Упс.              Сириус всё ещё молчит, и Ремус боится даже самую малость поднять взгляд и увидеть его реакцию. Как бы ни было глупо, излишне робко и стыдно, но этот страх, сильный, почти первобытный и константный, вынуждает сжиматься перед каждым шагом. Он заставляет Ремуса оборачиваться через плечо, прежде чем позволить упасть. Он заставляет раз за разом проверять, готов ли кто-то поймать Ремуса.              И только после нескольких секунд, по обыкновению превращающихся в сознании в маленькую вечность, он чувствует опаляющий мочку уха выдох и прикосновение тёплых рук.              — Что ж, я надеюсь, что мой парень однажды всё-таки сможет смириться с тем, что я не самый большой любитель строгих правил.              Раньше Ремусу казалось, что образ Сириуса запечатлелся у него в памяти и в сердце настолько глубоко, что он наизусть знает каждый штрих, каждую деталь. Но теперь он открывает глаза и смотрит на Сириуса, как будто впервые. Возможно, однажды Ремус привыкнет, и всё внутри него перестанет переворачиваться от пронзительного серебряного взгляда. Возможно, однажды. Но точно не сегодня.              Ему хочется сказать слишком много вещей, уместить тонну смыслов в момент, сжать их в одну точку, как сверхплотный металл. Ему хочется, чтобы Сириус узнал, что так сильно жжёт грудь Ремуса, услышал его пульс, почувствовал его бесконечный восторг. Но слова, как обычно, не находятся. И, скорее всего, это к лучшему. Они часто всё портят.              — Готов? — Сириус поднимается и с улыбкой протягивает Ремусу руку.              Они подходят к большому зеркалу, которое Ремус ещё недавно мечтал разбить тяжёлым молотком до мельчайших осколков где-нибудь на заднем дворе, но почему-то так и не решился. И он вдруг ничуть не узнаёт того, кто стоит там, по ту сторону прозрачной границы, прямо напротив.              Все три линии, бесцеремонные борозды, посягнувшие на его кожу, разорвавшие её и перекроившие по своей извращённой воле, перестали быть шрамами. Теперь они живо и плавно тянутся от края до края, податливо огибают черты, вьются и сплетаются, как стебли или совсем юные ветви. Их цвет текучий и изменчивый, как и они сами, неоднородно переливается каштановым, глиняным, оливковым, мятным и изумрудным.              И ветви не бесплодны, потому что сейчас лицо Ремуса — душистый весенний сад. Побеги усеяны маленькими цветами с белыми лепестками и песочно-медовыми пятнышками сердцевины; их так много, что они заполонили всё пространство, с простодушием новой жизни не спрашивая разрешения.              Это так бесхитростно красиво, так легко и откровенно, что Ремус неотрывно скользит взглядом по глади зеркала. То, что он видит, кажется ему необычным, далёким и оттого странно притягательным, но одновременно безгранично близким и давно знакомым. Он пытается нащупать и поймать эфемерное ощущение, пока оно не устаёт прятаться и не ударяет осознанием.              Цветы. Эти цветы.              Белоснежные и чистые, такие же, какие были на Сириусе в день его перформанса. В тот день, когда он открыл Ремусу себя и смысл биения своего огромного багрового сердца.              Ремус переводит взгляд на отражение рядом с его собственным. Сириус отвечает тихой улыбкой, делает шаг ближе и обнимает Ремуса со спины, мягко кладя подбородок на его плечо.              Время тоже рисует. Как искуснейший мастер, оно выплёскивает краску на холст жизни, оставляя на лицах людей свой неповторимый отпечаток. Ремус смотрит в свои глаза, задумчивые, прозрачные и тёплые, как растопленный мёд. И он видит, как там, на глубине, светится этот след.