старые раны

      Выходные пролетели незаметно: так всегда бывает, когда спишь целые сутки и не чувствуешь ничего, кроме тяжести собственного тела, усугубляемой давлением извне накопившихся недоразумений. После трёхдневного отдыха, а у ночных в моей компании именно столько выходных, я вернулся к привычным делам с новым приливом сил. Вот теперь, я уверял себя, живя снова один, я вернусь к прошлому образу жизни, перестану походить на столетнего мертвеца и верну в себя ту строгость, что променял на нежность и заботу о тебе. С твоим отъездом даже беспорядок в квартире исчез, а я сходил наконец в парикмахерскую и вернул из химчистки любимое пальто.       Да, твой отъезд. Я знал наверняка, что ты не уложишься в срок, поэтому в тот день не сказал ничего тебе, собирающему чемодан в половину десятого вечера. Ты собрался под утро и сразу же куда-то ушёл, не стал вызывать такси или машину какого-нибудь своего друга. Я бы сказал, что мне неинтересно, куда ты ушёл, но я уже устал врать самому себе. Я думал, что избавлением от тебя я так же избавлюсь от других проблем и навязчивых мыслей, перестану думать о тебе всё свободное и даже несвободное время, я надеялся, что перестану отвлекаться на тебя ночью и буду наконец успевать. Раз этого не произошло, то что мне ещё нужно сделать, чтобы выкинуть твой облик из головы навсегда? Я взглянул на полку, где хранятся личные дела работников. Нет, я так не хочу тебя увольнять. У меня были большие планы на тебя, я так хотел тебя развивать, а с открытием второй точки — отправить туда. Я вздохнул. Пора браться за работу, а насчёт тебя… может, я привыкну и не придётся увольнять.       Утром привезли новый стенд, ещё красивее, чем был, и я поручил Вадиму сфотографировать всех заново и оформить. Ты к этому времени ещё не пришёл: с первого дня своего отъезда ты договорился с Белаховым выходить позже, чтобы подготовить смену к передаче вечером; только я знал, что ты просто не хочешь пересекаться утром со мной. Да, только я: ты зачем-то попросил не рассказывать всем, что мы больше не живём вместе. Меня не слишком волновало, зачем тебе это, но я и так не собирался кричать каждому второму о том, что мы разошлись.       Каждый раз, уходя из пекарни ещё до твоего прихода, я чувствовал, словно играю по твоим правилам. Мне даже хотелось в один день специально задержаться, чтобы увидеть, как ты отреагируешь, как будешь смотреть на меня. А ведь я, как директор, должен несколько раз за месяц обязательно работать в день, чтобы следить за работой пекарни. Что бы ты сказал, увидев вместо Белахова меня? Может быть, ты бы развернулся и ушёл со смены? Или ни за что не звал бы меня помочь, даже если бы очередь стояла до дверей? Нужно будет попробовать, когда я полностью отойду от потрясений, с тобой связанных, и подавлю желание задушить тебя на месте. А пока — снова выходные, в которые я хотел исправить одно из недоразумений: свою трезвость. Удивительным образом я принял события этой недели без единой капли алкоголя, но даже во мне нет нужного количества терпения. Вот почему я находился в винном отделе в одиннадцать часов утра. — Шура, здравствуй.       А что здесь делал Юра? — Ты живёшь на другом берегу реки, — произнёс я, поворачивая лицо на него. — Я шёл за тобой от пекарни.       Я повернулся к нему всем телом, выражением лица показывая недовольство этой встречей. — Вы, блять, два сталкера. Что тебе от меня нужно?       Юра взял в руки бутылку вина и положил мне в корзину. — Нам нужно поговорить. — Мне поговорить с тобой? О чём? — О чём, о чём. О ком. Ты знаешь.       Я вздёрнул бровь и через полминуты добавил в корзину бутылку коньяка. — Ох, я не знал, что у вас всё так плохо. — Очень плохо.       Юра молча добавил ещё одну бутылку конька. — Да, примерно настолько.       Мне вдруг перехотелось ненавидеть этого парня, хотя, по твоим рассказам, было за что. Но в чём он провинился? В том, что оставил тебя одного блуждать по улицам Мельбурна? Что изменил тебе, когда у вас отношений толком не было? И мне ли его за это осуждать? Мы ведь совсем не общались с момента нашей последней встречи, хотя через тебя стали заочно враждовать. Мне было в первую очередь интересно узнать, откуда он знает подробности наших с тобой отношений, но вместо этого я спрашивал у Юры, до сих пор ли он работает гитарным техником в одной из известных групп Австралии. Он говорил без умолку. Вы так похожи в этом: интересно, почему он бежал от тебя аж на край света? Я ведь слышал только твою версию. Юра продолжал рассказывать, и мне не хотелось его перебивать. Когда-то с таким же интересом я слушал тебя, а сейчас меня тошнит от одного твоего слова. Странно: Юра тоже говорит о музыкальной карьере, а мне отнюдь не хочется блевать. — А ты как? Скоро новую точку открываешь? — вдруг спросил он, прерывая свой рассказ о дорогой студии звукозаписи, которую они с группой сняли. — Откуда ты знаешь? — Ну я же откуда-то знаю, что ты работаешь в ночь, а не в утро, как раньше, — он загадочно улыбнулся.       Я с большим удивлением посмотрел на него, достал сигареты. — Нет, не думай, что я общался с Бортником. Я не знаю, как зовут этого парня. Высокий такой, кудрявый. Мы с ним разговорились, а я даже на бейджик не посмотрел. — Это Вадим. А как ты утром пришёл, если там он? Ну ты понял, о ком я. — Просто взял и пришёл. Разве он помеха?       Я, пожав плечами, сделал глубокую затяжку и начал говорить о мечте открыть вторую пекарню, о том, как я уже арендовал помещение и набрал парочку кандидатов, которых Вадим с Викой в скором времени будут обучать. Я не стал говорить о том, что хотел повышать тебя… Если ты уйдёшь, мне некого будет отправлять на ту точку в качестве менеджера смены: я рассчитывал на вас с Владом. Неважно. Юре это незачем знать. Что-нибудь придумаю.       Мы дошли до моей квартиры. Что ж, забавно: твой бывший — первый посторонний, ступивший на порог этой квартиры после твоего отъезда. Мы с Юрой тут же прошли в кухню, где я достал бокалы, овощи, сыр и орехи; пока я нарезал закуску, Юра уже разлил коньяк по ёмкостям. — Я думал, ты будешь пить вино, которое купил, — тихо заметил я, когда подошёл к столу с тремя тарелками. — Считай, что это подарок. — Ну что ты хочешь сказать? — спросил я, когда уже залил в себя один стакан коньяка. — Пожалуйста, абстрагируйся от всего, что тебе говорил про меня Бортник, — начал Юра, последовав моему примеру. — Выслушай меня. Он тот ещё вампир. Сосёт не только члены, но и всю жизненную энергию.       Я едва не подавился от такого определения, до невозможности точного. — Я даже могу объяснить, если ты готов это воспринять. Он всегда, сколько я себя помню, сперва строил из себя ангелочка, он даже мечтал набить себе крылья на всю спину, — продолжил он после моего немного кивка. — Зачем? Чтобы добиться отношения к себе — как к ребёнку. Такую безвозмездную любовь. Он всегда мечтает о покровителе. Потом, когда покровитель становится зависим от него, он начинает вести себя как мудила последний. — Похоже на то, что было у нас, — произнёс я, прикусив губу. — И у нас. Я создал нам группу в Беларуси, мы там играли, потом я перевёз нас в Израиль. Вот там-то он и начал творить хуйню, сепарировался от матери, видимо. Бухал, ходил по клубам. Да, это я его к этому приучил, я показал ему лучшие клубы, я научил его курить траву. Как там говорят: я научил его пить, курить и ебаться. Вот он и изменился. Я не выдержал, всё ему высказал и уехал в Австралию: меня как раз пригласили нужные люди. Не знаю как, но он приехал за мной через пару лет, нашёл ведь меня и стал претендовать на какую-то любовь, говоря, что мы вообще-то не расставались. Плохо помню, мы тогда много бухали, но точно знаю: я положил конец нашим отношениям ещё в Израиле. Так вот, когда он приехал, я вновь его послал далеко и надолго.       Я не знал, почему доверяю его словам, почему верю в этот, казалось бы, глупый и нереалистичный рассказ, но слова Юры были единственным, что объясняло мне твоё поведение. — И тогда он пришёл ко мне, — тихо произнёс я.       Юра угукнул, заедая коньяк овощами. — Вот начиная с истории о клубах и травке — всё, как у нас было. М-да, — я запил междометие целым стаканом крепкого алкоголя. — Мне он вообще другое рассказывал. Как он, любящий невинной глубокой любовью, протаскался за тобой сначала в Израиль, потом в Австралию, где ты внезапно заявил ему о том, что вам нужно расстаться и при этом вы продолжали играть в одной группе. А он, видите ли, не смог работать вместе с человеком, к которому таит чувства, поэтому ушёл из группы и начал скитаться по Мельбурну. Странно, почему он до сих пор из пекарни не уволился?       Мы помолчали, выпивая ещё по стакану. По радио крутились неузнаваемые песни. — Ведь он, Шура, всегда такой был, — повторил уже несколько пьяный Юра. — Я его с начальной школы знаю. — С начальной школы? — не поверил я. — И вот прям такой же?.. — У него отец из семьи ушёл, когда ему тринадцать было. С тех пор началось это… как тебе объяснить. Я-то давно уже понял. Он искал кого-то, кто заменит ему отца, знаешь, будет одновременно и ремнём хлестать, я сейчас не про игры говорю, и любовь давать, и всё это под маской равнодушия. Когда находил, втирался в доверие и, найдя рычажки управления, начинал манипулировать, заявлять свои претензии и так далее. Никогда это ничем хорошим не кончалось, поверь. Мы с ним сколько раз сходились, сколько ещё у него было таких. Вся наша художка через него прошла, а это в Минске. Что в Израиле было, я уж не знаю. Я старался уже не общаться.       Юра говорил, а я искал в себе силы подавить откуда-то взявшийся порыв прямо сейчас найти тебя и подарить всю заботу, которую ты так хочешь. Наверное, об этой манипуляции он говорит? Об этой жалости, которую ты вызываешь, способную заставить даже мужчину вести себя как обеспокоенная мать. Даже такого, как я. И всё равно мне было на эту художку, которая через тебя прошла, и на всех остальных «таких», о ком говорит Юра, если они вообще были. Как будто через меня никто не прошёл. — Терпеть не могу эту квартиру, — вдруг вырвалась у меня мысль, личная, сидящая в клетке сознания уже больше года, нашла своего слушателя, такого же пьяного, с лёгкостью различающего мой заплетающийся язык. — Я ещё в сентябре хотел съехать. Тут такая история… Я ведь зачем вообще её снимал, я раньше жил с друзьями, а потом мне стало нужно куда-то водить мужиков. Ну не в общую квартиру же. Вот я и съехал. А потом завязал и вот только собрался съезжать, как Лё… Бортника приютил. И ну уже не уехать было. Нет, сама квартира отличная, мне нравится эта кухня, этот балкон с двумя креслами, но столько всего произошло в этих стенах, она держит и давит на меня, словно клетка воспоминаний. — Так переезжай скорей, — постарался замотивировать меня Юра. — Надо, но никаких сил нет, — признался я. — Мне сейчас главное с пекарней разобраться, кого куда переводить, кого как повышать, а то, что там у меня в жизни, все эти квартиры, любови, это вторичное… — По тебе так и не скажешь, Шур.       Я уже не слышал эту фразу, погрузившийся в пьяный бред, где мне мерещился нежный и любящий ты, такой же Неа, говорящий мне что-то на английском. В таком же бреду через несколько часов я заказывал Юре такси, напрочь отказавшемуся ночевать у меня. Или это я настоял на том, чтобы он ехал? Теперь это никто не вспомнит. И я даже не вспомню, как оказался на полу с пустой бутылкой коньяка, полураздетый, с распущенными некогда заплетёнными волосами. Пускай Юра увезёт эти тайны с собой навсегда: вряд ли мы ещё когда-нибудь так соберёмся.

***

      Разговор с Юрой не помог мне: напротив, я стал больше думать о тебе, о нас, о своей роли в твоей жизни. О том, зачем Юра вообще явился со своей речью, так ещё и настолько вовремя. Что-то в его словах отталкивало: я никак не хотел верить, что у тебя был кто-то помимо нас. Это же невозможно. Чтобы ты, да стал, подобно мне, встречаться с первыми встречными, так ещё и в Минске, будучи пять минут выпускником девятого класса? В это тяжело поверить, даже если представить меня в главной роли. А ты… Ты либо хороший актёр, либо из этих сексуальных белорусских опытов ничего не вынес. Дело даже не в этом… Мне не верилось, что ты был способен на подобные продуманные махинации, что ты преследовал какие-то корыстные цели и уж тем более так искусно добивался их реализации. Тем более Юра — не самый лучший источник…       Лёва… Я могу не думать о тебе хотя бы в день рождения моей лучшей подруги? Мне давно пора начать собираться, а я лежу на когда-то нашем диване и вижу перед собой твой образ, и никак у меня не получается его прогнать. А ведь я планировал этот день несколько месяцев, рассчитывая провести немало часов у зеркала, приводя себя в лучший вид; это должен был быть новый костюм с изящными лацканами, украшенными вышивкой, стальной брошью и недлинной цепочкой, а на голове — какое-нибудь интересное плетение. Да, я много чего планировал в своей жизни. Половину осуществил. Что-то осталось заброшено, забыто навсегда; этот готический образ норовил быть в числе этих планов. Только моя любовь к изысканному внешнему виду, без того покалеченная ленью и отсутствием сил даже расчесаться, не позволила бросить. Она и уважение к Вике.       Для праздника Вика арендовала большой дом с обширным баром, личным поваром и, конечно, роялем в центре главной комнаты. Мы не стали особо украшать его, несмотря на наличие некоторой тематики её праздника и нестрогого, но всё же дресс-кода; мы лишь расставили заранее свечи по дому, задёрнули шторы и добавили растений, живых и мёртвых. Казалось, именно в таком доме должна жить Вика: настолько гармонично она выглядела в нём в вечер перед праздником, и я не мог представить, каким воплощением этой атмосферы будет она в день своего рождения, соответственно одетая и настроенная. Более того, даже я чувствовал себя своим в этом подходящем костюме, и это была честь для меня — представлять часть чего-то важного, чего-то монументального и, главное, принадлежащего Вике. — Шур, ты как на похороны, — заметил Влад, явно не разделивший моих порывов. Ему можно: он далёк от готики и, несмотря на свою отчуждённость от нашего с Победой стиля, всё же пришёл в чёрном. Может быть, у него нет другой одежды. Точно: здесь ведь все в чёрном, как на похороны. Стало быть, дело не в одежде, а в моей застывшей на лице скорби. — Ага. На похороны своей личной жизни.       Я произнёс это в свой привычной недовольной манере. Никто не посмел продолжать эту тему то ли от жалости ко мне, то ли от нетерпения начать праздник и увидеть именинницу. Я потряхивал льдом в стакане с водой в ожидании, не слишком внимательно рассматривал гостей. Много их собралось, я не всех знал: в основном это были одногруппники Вики, её музыкальные коллеги и бог знает кто. Из нашей пекарни пришли двое парней — ещё бы они не пришли. Мы собрались привычной нашей компанией. Я выискивал в толпе ещё какое-то знакомое лицо, а трепетное чувство ответственности нарастало с каждой секундой. Я успел его позабыть.       В зал вошла Вика, и я прошел к ней, словно подлетел, подал ладонь, которую она тут же подхватила; в другой руке я протянул ей пышный букет бордовых роз. — У вас словно свадьба, а не день рождения, — произнёс Вадим.       Я довольно, но не слишком открыто улыбнулся, внутри радуясь до безумства: всё вышло, как мы и планировали. Мой костюм должен вторить образу Вики, её длинному платью с расшитым корсетом, вплетённым в волосы живым цветам и стальным украшениям. Если бы я не видел её в таком образе заранее, я бы не смог сдержать своего восторга, но, всё видавший, я лишь прошептал ей комплимент, скрывая восхищение. Вот она, хозяйка этого огромного готического замка; а я её верный принц или, как там пелось, пёс? — Почти. Мы заодно отмечаем годовщину нашей дружбы, — я мягко улыбнулся, провожая Вику вперёд.       Мы познакомились с ней, когда она отмечала свой первый австралийский день рождения. Я тогда выступал в том баре, где она одиноко пила не самое лучшее вино; мне понравился её печальный вид, подкрепляемый мрачным стилем в одежде. С этим бокалом красного вина она напоминала мне вампира, и я не мог пройти мимо. Люби я женщин, я бы точно женился на ней прямо в тот день.       По очереди подходили люди с поздравлениями, подарками и поцелуями в щёку. Подарки Вика передавала мне, а я с осторожностью складывал их вместе, так, чтобы они не привлекали особого внимания. Это всё напоминало мне бал Сатаны, где Маргаритой была Вика, а я занимал место Коровьева; случайно ли это? Одним из последних к имениннице подошёл гость, чей силуэт показался особенно знакомым мне, ещё не отошедшему от стола подарков и глядящему боковым зрением. Я поспешил подойти к Вике и тут же замедлил шаг, чуть не останавливаясь в оцепенении. Я не ожидал увидеть тебя на этой вечеринке. Я даже не думал, что ты приглашён… А ты — ничего, так себе; протянул без единой дрожи в руках небольшую коробочку, пролепетал поздравление и, даже на меня не глядя, вернулся в толпу. А мне не хватило твоего присутствия, я не успел рассмотреть твои небольшие ладони с короткими пальцами, твои словно уложенные, до того идеальные кудри. Уже следующий человек подошёл, а я всё думал о твоих глазах, чей взгляд я так и не смог поймать на себе. Это была наша первая встреча после твоего отъезда, если не считать той ночи, когда ты, до безумства пьяный, позволил себе завалиться в пекарню вместе со своим дружком и наткнулся тут же на меня, злого скорее не на твоё состояние и это странное решение, а на то, что ты сумел когда-то выкрасть у меня ключи и сделать их дубликат. Я постарался забыть эту глупую историю, и у меня почти получилось, если бы не твоё появление на празднике. И теперь я не понимал: я хочу взглянуть на тебя ещё раз или выкинуть из этого здания тяжёлым ударом в твоё прекрасное лицо?       За столом я, сидевший по бок от подруги, ожидаемо оказался напротив тебя; это уже походило на издевку с твоей стороны. Ты поначалу отводил взгляд, разговаривал сразу со всеми, лишь бы не со мной; чем больше алкоголя оказывалось внутри тебя, тем забывчивее ты становился, и после второго стакана ты стал на меня поглядывать. Я не мог определить твоей эмоции, но точно знал: этот взгляд не означает ни желания поговорить, ни какого иного намерения. Это был взгляд, полный провокации — так он ощущался на мне. Взгляд, отличный от того, с которого ты начал наше знакомство. Я отвечал тебе тем же. Опрокидывал в себя пятый, шестой, седьмой стакан, не глядя никуда, кроме твоих глаз. Словно вокруг не существовало ничего, кроме нашей молчаливой борьбы, кто первый сдастся под натиском алкоголя. И я выпивал восьмой, девятый стакан, и всё равно находил в толпе или за столом твой красивый силуэт. Даже когда мы переместились ближе к роялю, чтобы послушать прекрасную игру Вики, всё моё внимание было обращено на тебя. А ты, наверное, был доволен?       Так прошел весь вечер; я не запомнил из него ничего, кроме его начала; потом — только твой блядский образ. Он вытеснил из моей памяти даже путь в спальню, которую для меня выбрала Вика. Я ведь специально запоминал её местоположение, когда мы с подругой ходили на осмотр, когда создавали декор… Не стоило отказываться от помощи, чтобы не ползти теперь вдоль стены, наощупь отыскивая нужную спальню. Хоть бы пометил как, а… Вот что-то похожее. Теперь победить ручку и не упасть, опираясь на открывшуюся дверь… — Блядь.       Я произнёс это излюбленное слово громко, и оно со звоном отразилось от стен спальни, вернулось в мою голову, врезалось в мои виски, вызвало ужасную боль. А может быть, это не слово виновато, а то, что я увидел в этой комнате.       Ты, неумело расстёгивающий пуговицы своей рубашки, поднявший на меня взор, недовольный не меньше моего. Ты, освещаемый одной только прикроватной лампой, скрывающий в тенях миллионы своих тайн. — Чё смотришь? Ты думал, двух геев разложат как-то иначе, чем вместе? Никто не хочет подставляться, — ты тряхнул головой, заставляя обратить внимание на движение твоих объёмных кудрей и чётко очерченных линий плеч, обёрнутых в тёмную ткань. Этот твой вид нивелировал в моём сознании всю гадкость звучания твоего пьяного голоса и его оскорбительного посыла.       Я подошёл к тебе, тратя все оставшиеся силы на то, чтобы выглядеть трезвее тебя. Ты отодвинулся ближе к изголовью кровати. Я чуть нагнулся, чувствуя, что, присев, не смогу встать обратно, и, не самым нежным движением отодвинув твои мешающиеся, такие мягкие руки, победил пуговицы твоей рубашки без особого труда: сколько раз я так, пьяный до пробуждения самых звериных повадок, наощупь раздевал мужчин? Разве твоя уже хорошо знакомая мне рубашка станет каким-то исключением?       Пару секунд, а может, десяток минут я засматривался на открывшуюся мне небольшую область твоего оголённого тела и подавлял в себе порывы припасть к нему губами, чувствуя, что ты тоже находишься в ступоре; пользуясь твоей медлительностью и отсутствием какой-либо колкости в мой адрес, я первый пришёл в себя и выпрямился, молча и равнодушно отошёл к другой стороне кровати, где сел спиной к тебе, всё так же без единой эмоции в движениях начал раздеваться сам.       Не помню, как я уснул; наверное, это оттого, что даже во сне меня преследовал твой облик и тяжело было отделить сон от яви поначалу. Это потом я догадался, что только во сне могу целовать тебя. И только во сне ты можешь мне отвечать, отзываться на движения моих рук, на эти забытые ласки. Только во сне я могу услышать твои нежные стоны, ловить их поцелуями, короткими и смазанными. И где угодно, но только не наяву я могу обнимать тебя, обессиленного, хватающего пухлыми губами воздух после выклянченного оргазма. Хотя бы во сне ты можешь меня оставить?..       И только наяву меня поразила дрожь то ли от похмелья, то ли от страха: а мне действительно снилась эта наша невозможная близость? Я скинул с себя одеяло и стал лихорадочно искать на своем теле следы гипотетического секса. Так же судорожно я стал искать любую стеклянную поверхность, способную дать даже едва заметное отражение; так я рассматривал свою шею в узком стекле электронных часов, обитающих на прикроватной тумбе. Отчаявшись, я стал пытаться руками дотянуться до своей спины, боявшийся наткнуться там даже на самую маленькую царапину.       Меня не успокоила девственная чистота моей кожи. Я резко обернулся назад, боясь увидеть что-то на твоём теле, но на нём не было ни новых, ни даже старых следов, словно все эти две-три недели тебя не касалась ни единая душа. Я со вздохом лёг обратно, жмурясь от столкновения тяжёлой головы о подушку и подавляя яркое желание блевать. Я пытался убедить себя, что оно вызвано резкими движениями и алкогольным отравлением, а не пристальным рассматриванием твоего тела. Когда-то оно мне так нравилось, а сейчас я поворачиваюсь к нему спиной, сворачиваюсь и прячусь в собственных объятиях, чтобы просто не думать о нём. Я бы сошёл с ума, если бы нашёл хоть единый признак того, что сегодня ночью у нас был секс.       Раньше я бил тебя по рукам, грубо откидывая их от себя, когда ты пытался любовно меня гладить; сейчас я бы всё отдал за то, чтобы ты провёл своей мягкой ладонью по моему животу, может, груди или шее; или я хотел бы сам погладить тебя по твоей спине, усеянной родинками. Погладить и впиться ногтями, оставляя ими, словно плугом, длинный кровавый след, сдирая эти самые родинки.       А ещё твоё спокойное дыхание с каждым вдохом взращивало во мне желание наброситься на тебя и тут же задушить, чтобы ты никогда больше не издал ни звука, и насладиться твоим последним полувздохом-полустоном… И при этом же хотелось слушать твоё сопение вечно.       Я бы точно что-то сделал с тобой, если бы продолжил лежать и мучить себя в этой кровати, в этой дразнящей, непозволительной близости к тебе. Томимый не только паранойей, но и нечеловеческой жаждой, я смог подняться из этого плена и сумел даже одеться. В коридоре — светло от отсутствия штор на больших, едва ли не панорамных окнах. Щурясь, я искал путь на кухню, и единственным ориентиром для меня был голос. Знакомый голос… Я будто выходил из комы, в абсолютной слепоте шагающий на чей-то разговор. — …заметил, что у них ничего не улучшилось?       Хоть и приглушённые, слова осколками фраз врезались мне в уши. — …не напивались, как в последний раз, если бы всё было хорошо…       Блять. Я переживал, что моё хуёвое состояние видно со стороны, но не думал, что всё настолько прозрачно… — …вместе легли. Ты слышал?.. — …ругани и стонов… как только коснулись кровати…       Меня пробило на холодный пот, и я прижался к двери, впиваясь в неё ногтями, лишь бы получше расслышать разговор Вики и Влада, а может, чтобы не упасть от потрясения. Неужели?.. — Давай закроем их там на ключ? Пускай проспятся и трезвые побудут наедине. Хоть поговорят уже. Надоело. Не могу смотреть на мучающегося Шурку. Я его таким никогда не видела. — Мне иногда кажется, когда я смотрю на них, что, если они приблизятся друг к другу хоть на метр, произойдёт взрыв. — Ага, а чем они дальше друг от друга, тем Шурик больше страдает. Тут одно из двух. Надо что-то делать… — Вик, они взрослые мужчины. Сами разберутся в своих отношениях, окей? — А я как взрослая женщина говорю: не разберутся. Они же мужчины. Ты сам мужчина, должен понимать. Вы беспомощные, особенно в вопросах отношений. Намёков не понимаете, делать их не умеете, разговаривать тоже не умеете. Только ссоритесь и обижаетесь. Один в один мы наблюдаем ситуацию. А Шура — мой лучший друг, и я не хочу, чтобы он страдал. — Ты уже третий раз повторила это. Ты уверена, что… — Влад, не уходи от темы.       Я побоялся, к чему может привести этот диалог, поэтому открыл дверь. Произнёс едва слышимое «доброе утро», словно не слышал ни слова их странного диалога и не заметил их неловкого переглядывания. После моих тщетных попыток найти хоть один чистый стакан Вика протянула мне бокал с газировкой. Я сперва подумал, что там очередной алкоголь. — Ты как? — спросила она меня. — Не очень, — ответил я сразу про всё. Она вздохнула. — Шур… — начал Влад, и я наперёд понял, о чём он хочет сказать. — Не надо давать мне никаких советов. Меня не стошнило от сна на одной кровати с ним, и ладно, — произнёс я и влил в себя стакан воды, медленно опускаясь на свободный стул. — Поговори уже с ним!       Вика редко на меня кричала. Только когда я вёл себя как последний идиот. — О чём с ним говорить? Он же взрослый ребёнок. — Это ты ведёшь себя как ребёнок, Шур, — упрекнула меня подруга. — Ты всегда был решительным взрослым мужчиной, а сейчас не можешь просто поговорить с человеком! Я не такого тебя знала, Шура. — Я и без вас знаю, что сам не свой! — выпалил я и швырнул бокал о стену.       Под гробовое молчание Вики и тяжёлый вздох Влада я вышёл прочь из кухни, едва не наступая босыми ногами на осколки. В комнате ты по-прежнему спал. Мне не хотелось видеть ни тебя, ни Вику, ни Влада. Я быстро накинул на себя остатки одежды, оставил у входной двери несколько долларов за разбитый бокал и поспешил покинуть этот дом.