старые раны

      Шевчук прилетел утром шестнадцатого августа. Встречать его поехала компания из семи человек: Ильин, два других представителя Русского дома, две молодые девочки с цветами и мы с Вадимом, который снимал на камеру каждый шаг. Вот самолет сел, вот к нему приставили трап, вот из-за угла появилась фигура невысокого мужчины в очках… девчонки завизжали и вперед всех обратили на себя внимание Шевчука, стали пихать ему свои цветы. Юра улыбался, благодарил и пытался в одной руке удержать два букета.       Я не волновался, когда разговаривал со Стингом на английском, когда брал интервью у Дейва Гаана и даже когда танцевал вместе с Робертом Смитом в старом отеле. Перед Шевчуком у меня тряслись руки, да и голос был непривычно неровным. Конечно, я столько дней готовился к его приезду, я даже постригся, срезал сови кривые вьющиеся кончики, чтобы выглядеть прилично. Чтобы соответствовать Шевчуку. Я протянул ему свою руку, улыбнувшись: — Привет, я Шура, — произнес я глупо. — Я понял, что ты Шура, — он улыбнулся и пожал мою руку.       Пока Шевчук здоровался с другими, я осматривал его и пытался принять неизбежное. Сегодня вечером мне нужно будет выйти на одну сцену с ним… Мы начали идти к выходу из аэропорта, и я то и дело поправлял волосы, крутил в руке ремень от кожанки, пока шёл позади. В голове — пустота. Мы остановились покурить у стен аэропорта. Шевчук пытался со мной поговорить, и я ему даже что-то отвечал со всё той же глупой улыбкой. Девочки окружили Юру для фотографии. Я уступил им его.       Мы подошли к машинам Ильина и Вадима, в первую — сложили личные вещи Шевчука, а во вторую — сели сами. В наших планах было устроить Юре небольшую экскурсию по городу. — Ну, Шур, ты говорил, что давно не выступал, — Шевчук вновь начал диалог со мной. — Готов напомнить себе, как это? — Думаю, да, — я пожал плечами. — Недавно вот был фестиваль, я там три песни спел. А так в разное время у меня были и большие концерты, и поменьше, я играл и в чужих группах, и свои собирал, был у меня дуэт с лучшей подругой, мы почти выпустили альбом, Вадик нам пару клипов снял. Потом я это всё бросил. Все-таки я пекарь. — Да, ты многое успел рассказать про свою пекарню, когда мы созванивались. — Вадь, а давай заедем туда, угостим Юру? Ты, Юр, наверное, голодный после перелета?       Говорить с Шевчуком на «ты» было тяжело, однако он еще во время наших телефонных разговоров настоял на этом. В пекарню я хотел заехать по большому счету ради того, чтобы дать тебе возможность приготовить Шевчуку самый вкусный кофе. Я переживал, что вместо того, чтобы ехать вместе с нами в машине, ты отрабатывал смену, хоть ты и сказал, что тебе всё равно. Это была самая наглая твоя ложь, а их у тебя за последние полгода было немало.       Машина остановилась у пекарни, и я поспешил выйти из нее. Вдыхать прохладный мельбурнский воздух после этого томного салонного — настоящее чувство свободы. Терпеть не могу ездить в этих тесных жестяных банках на колесах. Как ты вообще можешь их любить? — Как тут у тебя уютно, — произнес Шевчук, когда мы зашли в пекарню. — Спасибо. Посидим здесь, пока свободно? — я кивнул на незанятый большой столик.       Вадим пожал плечами, кивнул в сторону Юры. Мы все зависели от него в тот день. — Я, конечно, насиделся за сутки перелёта, но давайте.       Мы с Юрой оставили Вадима за столиком и вдвоем пошли выбирать перекус. Вадим сразу сказал, что будет, а вот Юре нужно было сперва познакомиться с нашим ассортиментом. — Левка, привет, — я постарался звучать не наигранно дружелюбно, но это странное и непривычное обращение выдавало. — Юра, это мой друг Лева.       Наверное, в названии тебя другом я не ошибся, хотя странно было это говорить при тебе, когда вся моя шея была покрыта твоими засосами. Всё это время я ходил в футболке с не самым, но все-таки широким вырезом. Шевчук ни слова не сказал про мою шею. В Беларуси в такой ситуации каждый одногруппник считал своим долгом обратить внимание на нее, посмеяться или пустить неприятный слушок (сколько сплетен ходило вокруг меня в училище!). Может быть, мы тогда были молодыми и глупыми, а Юре в его возрасте просто глупо заниматься подобным? Я в любом случае считал его игнорирование проявлением тактичности и мудрости. — Что ж, Лева, будем знакомы.       Юра протянул тебе руку, и ты даже пожал ее. Тебе теперь руки мыть. — Очень приятно, — с улыбкой ответил ты Шевчуку. После знакомства он поспешил к витрине и уже не слышал нашего разговора. — Что кушать будете? — Вадиму круассан с форелью и латте, мне — как обычно, а Юре…       Я посмотрел в сторону Шевчука. Он ещё выбирал. — Как обычно — это как? — невозмутимо спросил меня ты. Я тебе не поверил: ты хитрил, пытался вывести меня на реакцию. А по тебе было видно, как тебе льстили оставленные на мне засосы и тот факт, что Шевчук никогда не узнает о том, чьи они. — Это флэт уайт на альтернативе и сэндвич с брынзой. — Ну да, это очень легко запомнить. — Я помню, что ты раньше брал латте, черничный чизкейк и ореховые пирожные, пока мы их не вывели. — Я буду салат с индейкой и капучино, — наш не самый приятный диалог прервал подошедший Шевчук. Тебе повезло. — Хочешь попробовать на соевом молоке? — предложил ему я.       Юра усмехнулся. — Это как? — Это из сои молоко, для тех, у кого аллергия, или для вегетарианцев, очень интересный вкус. — Не, Шур, спасибо, но я не из таких, и я уже слишком старый, чтобы что-то новое пробовать.       Ты начал смеяться. Мне было не слишком смешно. — Как скажешь, — я улыбнулся. — Садись, я принесу. — Я жду деньги, сумма на экране, — сказал мне ты, когда Юра отошёл. — Можешь не пробивать. — Опять ты бесплатно всех кормишь, — недовольно пробурчал ты. — Если минусанет, я пробью и заложу. Компания может себе это позволить. Главное — спиши продукцию. — Это ты можешь себе позволить есть бесплатно и кормить своих друзей за счёт компании. — Лев, хватит ругаться. Сделай нам, пожалуйста, вкусный кофе. У тебя очень хорошо получается. — Я знаю, — ответил ты и повернулся к кофемашине. И все-таки твоим поведением тебе не удавалось прятать гордость, вызванную видом моей шеи.       Я сел за наш столик. Вадим и Юра планировали день: Шевчук просил отвезти его в гостиницу, чтобы он хотя бы немного поспал перед чеком. Мы заранее знали, что нам придется долго репетировать, ведь вживую мы еще не играли. Мне тоже было бы неплохо заехать домой и приодеться. Однако мы продолжали обсуждать всё подряд, даже когда тарелки были пусты, а на чашках остались только следы молока на стенках. Я стал свободнее говорить с Юрой, но всё равно ощущал его покровительство. Это не лежать у Гребенщикова на коленках, конечно… — Шур, можно тебя на минутку? — позвал меня ты, когда мы уже собирались уходить. — У тебя есть менеджер на смене, задавай вопросы ему, — ответил я, всё же подходя к тебе. — Мне нужен именно директор. Пойдем, — ты повел меня в коридор. — А если гость зайдет? — не отступал я, но всё же шел за тобой. — У меня есть менеджер на смене.       Ты завел меня в помещение склада и, не дав мне даже спросить, что тебе здесь нужно, схватил за лацканы кожанки, прижал к двери, блокируя вход, стал целовать меня с грубой силой, не давая не то что оттолкнуть, даже отвернуться и прекратить это всё. — Лев, бля, ты вообще…       Я не знал, что хуже: что ты сейчас на смене, или что я сейчас с Шевчуком, или что мы вообще-то не встречаемся… — Ты меня пиздецки заводишь в таком виде, — ты провел пальцем по моей шее. — Хватит уже, — я оттолкнул тебя и широкими, грозными шагами вышел из склада, попытался скрыть наполнявшую меня злость, но она буквально струилась из каждого сантиметра моей кожи. Подавить желание разнести всю пекарню было так же сложно, как в одну из тех ночей, когда я сходил с ума от твоей измены. Теперь схожу с ума от твоей близости ко мне. С тобой до ужаса трудно, Лева…       В зале никого, кроме Вадима и Юры, не было. Успокоиться уже стало проще. — Что там? — спросил Белахов. — Не работал показатель влажности, — соврал я. — Пойдем, нам нужно поспешить.       Уходя, я заметил, как ты притащил какую-то коробку, словно за ней ты и ходил. Какой же ты… И как теперь вести себя с тобой?       Вадим развез нас: Юру — в гостиницу, меня — домой. Там мне нужно было как-то собраться с мыслями, и Белахов мне в этом помогал. Он говорил на отвлеченные темы, рассказывал о новых релизах в жанре дарквейв, о предстоящих больших концертах. Я красил глаза тушью, когда Вадик подошел ко мне с кружкой чая. — А ты не думаешь, что он сопоставит твои засосы и накрашенные глаза и поймет, что ты гей? — А какая разница? Он отменит концерт? Нет. Я хочу быть собой на этом вечере. Я вообще думал, как раньше, надеть юбку, но на акустике она не даст нужного эффекта. — Я просто вспомнил, что он всегда был далек от такого стиля, помнишь, в каком-то интервью он говорил, что раскрашенные под Cure киношники его только отталкивали. — Что ж, придется потерпеть… Он тоже не в моем вкусе, если честно. — Шур, я прекрасно знаю, кто в твоём вкусе. — А еще я думаю, что он давно заметил мой пирсинг. Вадь, я и без макияжа выгляжу как гей с обложки. — Неа больше похож на гея с обложки с его стилем в одежде.       Вадим давно был знаком с Неа. Я познакомил их на первой своей вечеринке в честь дня рождения. Они быстро подружились: Неа, любящий любую компанию творческих людей, знающий каждого артиста города, и Вадим, уже тогда известный многим концертный фотограф, автор нескольких вышедших на телевизор клипов. — Да… у него хороший вкус. И он охуенно красится. И охуенно подбирает аксессуары к одежде. И маникюр у него всегда охуенный. — Шур, может быть, тебе нужно быть с ним, а не с Левой? — Может быть, Вадь. Но пока у меня есть хоть какой-то шанс быть с Левой, я хочу быть с ним. И мне это никак не объяснить. Я сам не могу этого понять. — А мне кажется, я понял. Тебе нравится, когда всё непонятно, когда у кого-то над тобой есть власть. Когда ты вроде главный, но при этом сам не замечаешь, что тобой управляют и ты зависим от этого управления. — Что, бля?       Мы помолчали. — Я всё детство бежал из такого состояния. Бред — всё то, что ты говоришь. А Леву я просто люблю, и всё. Люблю любым, блять.       Мы еще помолчали. — Ты зачем эту тему вообще начал? И так хуево. Давай чай дохлебывай — и поехали на концерт.       Вадим покачал головой и едва заметно улыбнулся. Я в последний раз глянул в зеркало, убедился, что шелковая рубашка сидит как надо, на пиджаке нет ни одной соринки, а туфли на каблуке подходят к брюкам. Еще бы они не подходили. Других у меня нет.       Вживую с Шевчуком играть было куда проще, чем по телефону. Я даже забыл, что бывает такое чувство единения, что можно настолько искренне отдаваться музыке вместе, а когда к нам присоединилась Вика, время просто полетело, и я не заметил, как мы прогнали все песни, как уже и ты подошел… И, как назло, с твоим приходом мы отложили инструменты. Я думал, ты услышишь, как Шевчук доволен моей игрой, поймешь наконец, что я не ничтожество.       Мы вышли покурить. Без кожанки было удивительно прохладно. Не зря Мельбурн считается самым холодным городом Австралии. — Шур, спасибо, что принял идею с флейтой, — произнес Юра. — Не за что. Это было совсем не сложно. Только насчет «Интервью» я все-таки против. Мне еще на сотрудников кричать, — пошутил я.       Юра посмеялся, и сбросил пепел на землю. — А я надеялся, ты захочешь выместить всю злость на своих работников в этой песне, — с улыбкой произнес он. — Хорошая идея, но всё же нет. У меня только один человек, злость на которого доходит до такой степени.       Я сделал последнюю затяжку. Не хотелось пачкать пиджак в пепле, он и так достаточно пропах сигаретами, и запах этот смешался с моим парфюмом. Когда-то давно ты говорил, как тебе нравится эта смесь, как она сносит тебе голову. Как она подействует на тебя теперь?       К нам вышел Вадим и сделал пару предконцертных фотографий, после чего мы вернулись обратно в помещение. Нужно было согреться и уже скорее начинать концерт… За несколько минут до выхода в голову начали лезть обрывки колких фраз, произнесенных твоим голосом, какой я неудачник, как я ужасно играю и что я обязательно подведу Шевчука. Меня начинало трясти от них. Я глянул в зрительный зал: ты в первом ряду сидел беззаботно, общался с Викой. Ты еще не знал, что она тоже выйдет на сцену в этот вечер…       Потом мне враз стало хорошо. Я увидел Неа. Не в зале, а прямо перед собой. Он пришел меня подбодрить… Одетый с иголочки, с новым маникюром и красиво подведенными глазами. С цветами. Подарил заранее, когда я еще ничего не сыграл. Шевчук теперь точно догадался… А мне было так тепло от этих объятий Неа. И руки перестали трястись. Он нажелал мне тысячу раз успеха и поспешил на свое место в зале. — Ну что, Шур, пора, — Юра протер очки и, надев их, позвал меня выходить.       Когда я выходил на сцену на фестивале… Это были другие эмоции. Тогда — знакомые лица, знакомые тексты и я был с тобой, с Викой и каждый был уверен во мне. Сейчас во мне уверен, наверное, один Шевчук, ничего обо мне не знавший, не ведающий о том, что прямо перед ним сидит причина моих полугодовых страданий, человек, который настраивал меня против этого концерта несколько месяцев, из-за которого я получил не один нервный срыв, из-за которого я пару раз чуть не набрал Юрин же номер и не отказался от участия в этом концерте… А, еще во мне уверен Неа. Он по большой иронии сидел рядом с тобой. Блять. Я не мог смотреть на тебя, я прятался за шторкой своих постриженных (зачем так коротко, выше плеч?!) волос, когда начал играть. А перед этим Юра прочитал два стиха, протерпеть которые под твоим тяжелым взглядом было мучительно трудно.       Первая песня — и я начал с флейты. «Я получил эту роль». Никогда раньше на сцене не играл на флейте. Это так… непривычно. Как будто раньше я был в чем-то ограничен. А теперь высокие звуки флейты будто дарили мне свободу. И я даже начинал забывать о тебе… Ты, наверное, и не в курсе был, что я буду играть на чем-то, кроме гитары. Удивлен, да? Я видел по твоим глазам. Мне удалось тебя удивить. Надеюсь, что игрой на гитаре у меня так же получится… — Расскажу я вам немного, как у нас там, в России… «Небо на земле» — про это песенка новая, друзья мои…       Мне очень нравилась эта новая песня. Чернушная. Тяжелее, чем во времена «Черного пса». Других таких песен я у Юры не помнил. А теперь все песни новые такие… Что ж там у них в России? Страшно представить. Если бы я не уехал… Я бы не ходил в таком виде и не говорил каждому второму, что я гей, очевидно… Между Россией и Австралией сотни тысяч километров еще и сверху вниз, до самого дна… Дальше — стих. Мои любимые строки из него — про падшего ангела и те, которыми Юра его заканчивает:

Я сижу в снегу, в хлев манит теплый бес.

Пардон, не смогу. Сбегу, я выбираю лес.

      Столько песен про войну, про смерть и конец света. Словно Шевчук приехал к нам, прожигающим свою жизнь на вечеринках, пикниках на пляжах, устраивающим оргии и уничтожающим психику друг друга в дурацких любовных драмах, словно он приехал показать, что есть в мире проблемы и они намного страшнее, чем измены… Юра пел «Пацанов» и просил не хлопать, а я играл свою партию и не мог выкинуть эти страшные мысли из головы. Может быть, действительно бросить всю эту драму в далекий шкаф, забыть о ней и просто начать жить с тобой, как в самом начале, нет, даже лучше, снять все дурацкие маски и просто любить? Просто любить Неа, забыть наконец о тебе?

В подвале темно.

Сколько душ погубило

Напротив окно?

Я забыл, что в природе

Еще что-то есть.

…

Мёртвый город с пустыми

Глазами со мной

Я стрелял холостыми,

Я вчера был живой.

      Так хотелось, чтобы ты тоже понял эту простую истину, чтобы она тоже дошла до тебя через такие одновременно простые и глубокие стихи Юры, через его родной голос. Мне уже казалось это всё очевидным.       А, ещё: мне приходилось петь на бэке, но не так, как я привык, низко, даже хрипло, а высоко, тем самым голосом, который я так старательно скрываю ото всех, который лишь изредка вырывается у меня на концертах или — совсем редко — в стонах. Ты даже мог услышать его. Так непривычно было открывать его всем этим незнакомым людям, позволять им и тебе слышать его чистоту. Зато я был полезным и еще больше походил на Курылева… Вот, например, в «Черном псе» приходилось вслед за Шевчуком надрывать голос. И почему-то это было приятно.       И опять новая песня, моя любимая из всех, что раньше нигде не звучали. «Расстреляли рассветами». Такая… правдивая. Я очень хотел, чтобы альбом наконец вышел, чтобы я мог заслушать ее до того, что она войдет в мой генетический код, не меньше…

Расстреляли рассветами память, бредущую в поле,

Исходили всю воду, а берега до сих пор нет,

Поменяли, не глядя, на правду свободную волю

Да пожгли фонари, не познав, где кончается свет.

      Каждое слово острым лезвием проходилось по моему телу в самых неожиданных местах; когда я читал текст, когда пел дома и даже на репетиции — даже тогда мне не было так больно от этих строк. А сейчас они просто били на поражение. Рас-стре-ли-ва-ли.

Я не сплю, моё время, как смертник, скребёт по бумаге.

Я в конюшне для птиц, я в плену отношений ко дну.

      Тяжело было собраться, тяжело было не смотреть на тебя, на Неа, и я смотрел, я заставлял себя страдать, вместо наслаждения концертом я искал твой ответный взгляд и мучил себя, оттого что находил его, оттого что он не был довольным и даже не был влюблённым, мне так казалось; я готов был остановиться сразу же после этой песни, потому что не мог уже петь таким заметно дрожащим голосом, потому что боялся взять не тот аккорд… Всё из-за одного тебя. Влад проиграл: мне не получилось вернуть твою любовь даже таким большим, важным и безупречным концертом. Ты не полюбил меня даже музыкантом. Даже выступающим вместе с Шевчуком. Ты уже никогда не полюбишь меня снова.       Вместо «Прекрасной любви» — «Вороны». Я вновь беру флейту. В этот раз нот меньше, сыграть совсем не сложно, но руки не слушаются, и появляется страх из-за этого промахнуться, зажать не ту дырку или забыть вдохнуть…

Судьба и молитва менялись местами.

Молчал мой любимый, и крестное знамя

Лицо его светом едва освещало.

Простила его — я ему все прощала.

      Я уже молился, как герои песни, чтобы концерт скорее закончился, но песни всё начинались и начинались, и так далеко было до последней… Или нет? Вот на середине песни Вика поднялась за сцену. На следующей — ей играть на клавишах. Тоже Юра выпросил. Да, можно было еще Вадима за барабаны посадить, и мы бы собрали целую группу… А песня, на которой играет Вика, — последняя. Неужели я дотерпел? Я увидел недоумение на твоем лице, когда Вика села за синтезатор. Кто-то вообще заметил его присутствие? А он там стоял с самого начала концерта. Стоял же? Ну, конечно, стоял. Я уже совсем в бреду… Вика начала играть. Так мелодично, так легко и нежно, так не подходила эта легкость к смыслу песни. Но вот вступили мы с Юрой с жесткими гитарами, и сразу всё встало на свои места.

У них надежная щель, у них в дыре нора.

      Самая тяжёлая песня из новых — или я уже сказал так про какую-то другую? Не помню… Она была последней, и мы с Юрой сами были на взводе, по крайней мере, я точно сдирал пальцы о струны в кровь, ударяя по ним с чудовищной силой, извлекая соответствующий звук. Я был уверен, что по-другому в этой песне — никак.

Рекламирует рок президентов да водку,

Что ж, движения нет, да куда девать глотку?

Глотку! Я буду драть глотку

Про безумные дали, где мы не бывали,

Но все же, но все же, мы будем, похоже,

Когда-нибудь с Ним, когда-нибудь с Ним.

      В записи, которую ещё только планируют, в концертной версии этой песни клавишник группы на припеве действительно рвет глотку, орет навзрыд в микрофон. Юра уговаривал меня сделать так же, и я долго ему в этом отказывал, не представляя, как смогу перейти от этого экстремального скриминга к высокому бэк-вокалу. До сих пор не представлял, когда нежно, подражая Курылеву, пел:

Я в лесу вчера видел русскую идею –

Шла с веревкой на шее между спиленных сосен.

      Или в конце куплета:

На теле осталась помада от губ…

      Или в другом:

На троих диктатура, бандюки да наци

Разливают страну, кто ж закуска, братцы?

Как их сделать людьми? Дайте им наводку

А пока, пока, пока, пока-пока-пока…

      Или вовсе во втором припеве под одни лишь успокаивающие клавиши Вики:

Не бранитесь, херувимы,

Не грусти, Господь — нас больше.

Проживем мы злые зимы,

Станем краше, станем тоньше.

Светел рай, да трудно землю

Сделать сном в снегу постели,

Что расстелили нам метели,

Семь небес накрыли тенью.

      А потом, после таких спетых слов, я смотрел на тебя, такого равнодушного и даже скучающего… И, кажется, я сделал невозможное. Я закрыл глаза, сжал покрепче собственные пальцы, словно это помогло бы унять боль в порезах от струн, помогло бы ударять по ним сильнее и, главное, помогло бы горлу не так сильно болеть, не хрипеть под конец — и исполнил мечту Юры, закричал, что есть мочи, в отодвинутый моей ногой микрофон, постарался в этом крике выплеснуть всю злость на тебя, выплеснуть разом и наконец отпустить. Я кричал весь припев и чувствовал на себе не только пораженный взгляд Шевчука, мне казалось, на меня смотрит и Вика, и Неа, и Ильин, и даже ты, и все — в большом изумлении. А что? Такое бывает, когда доводят…       Я доиграл последние секунды песни тем, что уже тяжело было назвать аккордами, я просто бил по струнам в припадке, откидываясь на спинку стула и чуть не падая. Я с трудом встал на поклон и не произнес ни слова, всё мое тело, каждый сантиметр дрожал, словно от холода. За кулисами Шевчук тряс меня за плечи, нахваливая, благодаря и повторяя, как круто я всё спел, сыграл, как я поразил всех этими криками в конце. В гримерку уже зашли вы с Вадимом, Неа… Ты воскликнул, подходя ко мне близко-близко, так, что я в страхе шарахнулся от тебя: — Ну ты и даешь, Шурик…       Что, все-таки впечатлил? А я говорил, что ты ошибаешься во мне… Тебя почти что оттолкнул подбежавший Неа, спешивший меня обнять так, что я даже оторвался от земли. Ему было легко меня поднять с нашей разницей в росте. А еще мне даже как-то всё равно было на твою реакцию…       Неа отпустил меня на землю и долго еще держал за плечи, рассматривая. Конечно, он увидел твои засосы, которые я так тщательно скрывал воротником рубашки. Тебе хватило наглости растянуть их по всей шее, до самого подбородка. — Ты счастлив?       Я понимал, что он говорит не о концерте. — Прости, — я виновато улыбался, и эмоция моя вообще не была похожа на улыбку, скорее — на выявленное чувство вины. Я заметил, что у меня уже намокли уголки глаз. — Мне главное, чтобы ты был счастлив.       Я уткнулся в его грудь. Чуть отодвинувшись, я посмотрел ему в глаза и, помотав головой, стал лепетать «нет, нет, нет» и вновь уткнулся ему в грудь. Я был самым несчастным в эти секундны. — Oh man, stop it, — недовольно проговорил ты. — Шевчуку, может быть, неприятно смотреть на ваши нежности.       Блять, Лева, кто тебя за язык тянул? Тебе повезло, что Юре хватило тактичности не развивать эту тему… Иначе я бы не сдержался и так тебе ответил, что тебе бы до конца жизни было перед ним стыдно. — Что, ребят, кажется, концерт удался, — объявил Шевчук, переводя тему. — Что там, Шур, у нас по плану была вечеринка? Я давно не был на тусовках, и я не очень-то их люблю, так что удивите меня, как вы по-австралийски отрываетесь?       Мне так нравился его смех. Всегда непосредственный. Искренний. Добрый.       Вечеринка проходила в том же Русском доме, на другом этаже. Там и диско-шар висел, и пульт другой стоял, и столы с едой нас уже ждали… Интересно, учли ли мою просьбу о вегетарианском меню? Хотя мне совсем не хотелось есть.       На вечеринку я взял с собой Неа, пытаясь убедить себя, что с ним буду увереннее и не проною весь вечер о тебе. Как будто он бы меня от этого спас… Весь остаток вечера Ильин, Вика, ты и Вадик проговорили с Шевчуком о концерте, о России, о том, действительно ли там так плохо… Только мы с Неа пили больше всех (или он вообще не пил, и это всё я?), говоря на английском о своем. Я всё еще не мог объяснить ему, почему не могу просто забыть тебя и начать встречаться с ним. Он не слишком настаивал, это я начал этот дебильный диалог… Неа всего лишь хвалил меня, мой внешний вид и мою игру.       Это продолжалось до тех пор, пока Шевчук вдруг не позвал меня. — Шур, слушай, предложение такое к тебе, — он говорил прямо, не давая мне вставить ни слова. — У меня из группы гитарист ушел на днях, не предупреждая. А у нас запись альбома на носу. Нужен кто-то надежный и опытный, как ты. Давай к нам в группу, а?       Я готов был разбить этот стакан для виски на месте… А вы с Викой с большим восторгом смотрели на меня и едва ли не в один голос проговаривали: «Шура! Это же охуенно! Соглашайся!». Мне было от вас противно. — Блин, Юр, я столько раз говорил… Я не музыкант. У меня тут бизнес. Я от него никуда не уеду! — Уверен, Шур? Я был бы рад видеть тебя в нашей команде… — А я был бы рад видеть, как моя пекарня развивается и становится самой известной сетью пекарен в Австралии, понимаешь? А гитаристом можешь Левку взять, — я кивнул в твою сторону. — Он еще круче меня играет, поверь. И он горит этим делом. Он прямо мечтает играть в большой группе.       Я видел, как подействовали на тебя мои слова: ты открыл рот, не веря, смотрел на меня и не мог найти слов. Что, не ожидал, что я порекомендую тебя Шевчуку после всего, что ты сделал? — Ты тоже хорошо играешь, Лев? — обратился к тебе Юра. — Да, еще лучше Шурика, — ты сразу настроился на свое самодовольное поведение, но только я видел твои настоящие эмоции. Ты дергал плечом и обнимал себя за локти. Ты не был в себе так уверен. — А давай приходи ко мне завтра в гостиницу, посмотрим, как ты играешь. Готов полететь со мной в Питер? — Конечно готов!       Вика захлопала. Твой ответ ножом полоснул по моему сердцу. Окончательно. Я повернулся в сторону Неа и медленно покачал головой. Он ни слова из диалога не понял, но налил мне целый бокал вискаря. Домой я уехал одним из первых, в сопровождении Неа. Он не остался со мной на ночь, хотя собирался. Я чувствовал: он боялся, что я наложу на себя руки. Я бы ни за что это не сделал. Из-за чего, из-за какого-то парня? Которого я просто люблю настолько безответно, что он может позволить себе прямо при мне, не колеблясь, принять такое решение… Я не мог поверить, что ты так поступил… Что после нашей попытки помириться, после твоей вспышки страсти ты смог в одну секунду меня бросить. Блять, не нужно было вообще тебя возвращать, жил бы спокойно с Неа… А теперь мне еще и некого в новую пекарню переводить… Лева, как же ты меня заебал… Неужели я тебя больше никогда не увижу?..       На следующий день ты после работы сходил к Шевчуку и вернулся с его ответом. Я не был удивлен, что он положительный. И почему-то мне уже не было грустно, я искренне поздравлял тебя, когда ты буквально прыгал от счастья. Ничего не поделать: я давно понял, что музыка тебе важнее. — Вот видишь, Левка, ты был прав. Ты лучше меня. — Да ты просто отказался, вот он меня и взял, — ты пытался меня приободрить, и как будто не было в тебе ни капли горечи, ни капли сарказма. Но «спасибо» я от тебя так и не услышал.       Когда ты собирал вещи, я заметил, что ты бережно сложил в пакет все свои секс-игрушки, до единой. Даже ошейник забрал. Он-то тебе точно не пригодится в России, а вот остальные — помогут, когда ты не сможешь найти никого, потому что просто побоишься идти в какой-нибудь гей-клуб, около которого обычно поджидают бандиты с пистолетами в рукавах. — Скоро у тебя начнется новая жизнь, — произнес очевидное я. — Но сперва тебе нужно отработать перед увольнением. — Да, я знаю. Даже как-то грустно покидать пекарню, я так привык к ней за год!       И опять ни слова о том, как ты привык ко мне, как ты полюбил меня за год… Я тоже не поднимал эту тему. Чем раньше забуду…       Да как тут забыть о тебе? Я не пошел в аэропорт провожать тебя и всё равно думал о тебе, когда сидел на балконе и курил уже десятую сигарету. Мы с тобой даже не попрощались. Никаких последних поцелуев, прощального секса, даже «я всегда буду любить тебя» не прозвучало. Я смотрел на летящий в небе самолет, представляя, что в нем ты, и делал очередной глоток из горла бутылки вискаря. Я чувствовал себя героем фильма, но не собой. Хотелось напиться до того, чтобы по-пьяни упасть через эти перила. Потом я вспоминал свое обещание: ни за что в жизни не стану убивать себя из-за тебя, придурка.       И я напился уже до того, что не помнил, в который раз ставлю одну и ту же кассету с подпольной записью с квартирника, где Майк за несколько месяев до смерти поет:

Я привык к тому, что всю жизнь мне везло,

Но я поставил на двойку, а вышел зеро.

И вот самоубийца берется за перо и пишет…

И скрип пера по бумаге, как предсмертный хрип.

Мой евнух был героем, но он тоже погиб.

Я кричу, но ты не слышишь мой крик —

И никто не слышит.

Я встаю и подхожу к открытому окну,

Вызывая тем самым весь мир на войну,

Я взрываю мосты,

Но я никак не пойму, кто их строил.

И последний автобус ушел уже давно,

И денег на такси мне не хватит все равно,

Я видел все это когда-то в кино,

И все равно я расстроен.

Но не пугайся, если вдруг

Ты услышишь ночью странный звук.

Всё в порядке, просто у меня открылись старые раны.

      За этот год Вадим выплатил кредит за машину. Влад дал несколько концертов со своей танцевальной группой. Вика сдала все экзамены на отлично. Диана только что купила сестре и ее детям просторную квартиру. Неа открыл выставку, которая потрясла весь Мельбурн, и про него написали во всех газетах. Стивен пожелал забыть о тебе и посвятил себя карьере в пекарне. Юру положили в психушку с диагнозом — шизофрения. Ты стал по-настоящему счастливым и улетел играть в группе ДДТ. А у меня так и не получилось съехать с этой квартиры, и я морально уничтожил себя нездоровыми отношениями, загубил неначавшиеся счастливые, а ещё отодвинул открытие новой пекарни на неизвестный срок. С днем рождения, Лев. С нашей годовщиной.