Мы

Всё начинается с того, что я режу себе ладони. Нет, не так. Всё начинается с того, что Ева срывает виноград, облизывает влажные пальцы и превращает плод в вино. «Человек может познать свою суть, лишь дойдя до последней черты», — писал де Сад. У меня всё темнеет перед глазами, но я продолжаю держать тебя за руку, сжимая её всё крепче. И крепче. И крепче…

***

Сначала зарождается желание. Оно бьёт меня битой по голове, хуком Леннокса Льюиса в живот, игривым флиртом Шэрон Стоун из «Основного инстинкта». Мы одни у тебя дома, все выходные — наши. Мы обсуждаем что-то, вроде бы — твои новые тексты, но сейчас я уже не вспомню точно. Ты развалился на продавленном стареньком диване, смотришь куда-то в потолок. Я сижу на пыльном ковре, опёршись головой о сидение, и выгляжу со стороны как твой личный цепной пёс. Смотрю на тебя. Изучаю прозрачные ресницы, сузившийся зрачок, тень от твоей цепочки. Сегодня всё лениво, и твоя обычная бешеная энергия улетучивается через распахнутые настежь окна. Мир вокруг тоже нерасторопен, медлителен и сонлив: даже на обычно шумных ночных улицах ни души, и я слышу, как жужжат комары и летят на липкие ленты мухи. Мы обсуждаем что-то, вроде бы — твои новые тексты, и внезапно ты начинаешь хихикать без причины. Наверняка вспомнил какой-то забавный случай, но мы пока ещё не настолько близки, чтобы я мог понимать тебя без слов. Ты заливаешься, хохочешь, светишь ровным рядом белых зубов — и футболка на тебе… — ничто, казалось, не угрожало безмятежному счастью Адама и Евы в райском саду — слегка топорщится. Я успеваю мазнуть взглядом по розоватой коже, прежде чем она исчезает насовсем. Но в тот момент во мне происходит — что-то. Время замедляет свой ход, оглядываюсь — и понимаю: открылась бездна звезд полна. Помнишь? Чёрные дыры преследуют нас по пятам. С Анютой было легко. Она совсем не возражала, если я прикасался чуть настойчивее, чем это было бы уместно, или если держал её за запястья над головой. С Машкой было одурманивающе. Она принимала таблетки и иногда позволяла без защиты. Не пробовала ничего мощнее травы, но ей и этого хватало, чтобы помутнеть рассудком и не думать ни о чём во время раздербанивания длинными ногтями кожи на моей спине. C Анфисой было супер. Она была мягкая в нужных местах, влажная — стоило ей усесться на мои колени, обезумевшая — когда тёрлась о ткань мужских джинсов. И, конечно, невероятно, почти гротескно красивая. Футболка на тебе слегка топорщится. Я замираю — и, кажется, больше не могу дышать. Ты чувствуешь, как что-то меняется в воздухе. Недоумённо замолкаешь, переводишь взгляд на меня. И где-то там, под удар часов в ебучей чёрной дыре, всё летит к чертям.

***

Потом цветёт голод. Я кусаю синюю венку на шее до боли, облизываю пальцы твоих рук. Целую всё, до чего могу дотянуться — сжигаю прошлые мосты и не оставляю ни одного пропущенного участка нежной кожи. Ты весь красный, взмокший, пытаешься закрыться от смущения, но я держу тебя крепко, хотя тоже ужасно смущён. Коленкой в джинсе не даю сомкнуть ноги и трогаю, спускаясь всё ниже и ниже. Ты суматошно хватаешь меня за отросшие волосы (как-то сказал мне, что я похож на снаркоманившегося Иисуса — нет, я косил под Егора Летова), тянешь их до покалывания в скальпе. Я стону тебе в плечо и кусаю опять, на этот раз совершенно точно оставляя отпечатки нашей любви. Мы почти не разговариваем. Максимум — случайные звуки, которые не получается удержать в себе. «Боже!» — кричишь ты. «Больше», — я. Почему-то выходит рык. Больше! Я почти не соображаю, хотя не ширялся последние несколько дней. Перед глазами цветастые узоры, твой голый живот — и меня ведёт. Я уже животное, живу на инстинктах — и меня это совсем не смущает, потому что ты. Тоже. Хочу соприкоснуться с тобой каждой клеточкой тела, нащупать языком шрамы и впадины, начертить рисунки пизже тех, которые нас заставляли отрабатывать в реставрационке. Не могу ни о чём думать, стоит мне всмотреться в твои глаза. Ты представлял себе такое в этих безумных сказочных мирах? Ты целуешь меня в губы, пока пытаешься расстегнуть молнию на ширинке. Я плыву так, что в душе что-то разверзается. Это заглядывает бездна. Пахнет потом и почему-то орхидеями твоей мамы, которые должны были давно отцвести. В комнате жарко, хотя уже ночь, и мы трахаемся под жужжание попавших в смертельную ловушку мух. Ты мычишь мне в ухо, когда я трогаю все самые укромные места, отбрасывая любые сомнения. Затем — затем зализываешь следы от уколов, и я вталкиваю тебя в диван со всей дури своего одичалого тела. Ты выпутываешься, сжимаешь до хруста мою челюсть и плюёшь прямо в рот. Мы скатываемся на ковёр. И целуемся снова.

***

Тогда приходит темнота.

***

Я держу розочку от бутылки вина и режу себе ладони. Боли почему-то нет. Ты входишь в помещение и не сразу понимаешь, что происходит. Вдруг — замолкаешь.

***

— У меня СПИД, Андрюх. Такая вот херня.