Любимые омеги бесславного Принца Харольда

Золотистый омежий локон становится карамельно-рыжим, падая в прозрачную теплую воду. Десятилетний Харольд вытирает влажный нос кулаком, сидя голышом в отполированной до жемчужного блеска керамической ванне. Смуглое мальчишечье личико и руки перепачканы дорожной пылью. Он ненавидит мыться и, будь его воля, сразу рухнул бы после верховой езды в белоснежную мягкую постель, так, чтобы торчали грязные пятки из-под одеяла. «Яспер снова будет дразнить тебя «вонючкой.» Папенька непреклонен: Харольд, шипя и рыча, ступает по холодному, выложенному цветной плиткой полу купальни. Дворец погрузился в сон — догорали последние свечи. Принц Эрик сидит прямо на бортике ванны так, что кончик его толстой, заплетенной на ночь косы окунается в мыльную воду. На нем полупрозрачная ночная рубашка, мальчик видит сквозь ткань папины ребра и тот участок тела между ног, где волосы растут темнее, чем на голове. На длинной шее висит изящный крест на тонкой золотой цепочке. Харольд пересиливает внезапное желание — дернуть омегу за волосы и, злобно смеясь, нырнуть, задержав дыхание. Рано или поздно все равно придется вылезти и получить заслуженную оплеуху, к тому же десятилетний принц уже не ребенок. Харольд может усидеть четверть часа на месте, воображая себя великим завоевателем, тело которого омывает плененная овдовевшая плачущая королева иноземья. Слова папы, что он с каждым днем все больше похож на взрослого альфу, льстили ребенку и заставляли горячее пьянящее чувство гордости кипятить его голубую кровь. Омега купала свое зевающее дитя, и в этом, не могло быть ничего плохого или странного. Но Эрик вздрагивал, прислушиваясь к шагам за дверями. Харольд хмурился, смахивая пену, лезущую в глаза. Должно быть, папа пытается угадать походку мерзкого Бруно. Из-за него грустит и молчит. — Твой новый альфа тебя не обижает? Эрик удивленно приоткрыл малиновые губы, будто соображая, может ли омега говорить об этом с маленьким сыном или нет. — Вы поженитесь? — Грустно спросил Харольд. — Не-е-ет. — Принц Эрик улыбнулся, — Король не даст позволение на это. Никогда… — Слава Королю Валену! — Торжественно произнес мальчик затертый до дыр лозунг и ударил по воде кулаком так, что во все стороны полетели брызги. Эрик не сразу, но тихо рассмеялся. Укоризненно покачал головой, выливая сыну на голову кувшин чистой воды. Счастливый Харольд по-собачьи отряхнулся. — Бруно такой замечательный… — Он читает по слогам и ковыряет в носу, я сам видел! — Два железных аргумента, после которых папа должен был отказаться от своего любовника. — Мне все равно, рано или поздно, придется снова выйти замуж. Таков закон, дитя. — Разве тебе не надоело? — Нахмурился Харольд. — Очень надоело. — Согласился Эрик, — Я омега, хоть и Принц. И все, что я могу сделать для Королевства, это продолжать династию твоего дедушки и унять своих демонов. — Он набожно положил ладонь на нательный крест. Харольду этот жест показался очень красивым, а поступок папы таким благородным. Принц Эрик родился омегой, и вместо тренировок на мечах, скачек на лошадях, пиров, охоты и прочего веселья, ему оставалось из года в год нянчить детей и менять свадебные наряды на траурные, выслушивать советы старших омег о том, как побороть внутренних демонов. Что бы это не означало… — Когда я вырасту, я возьму тебя замуж, папа! — Бездумно-озвученная мысль младшему принцу очень понравилась, — Я буду тебя любить. И мы будем жить очень счастливо. Без Бруно и других недоумков вроде него! Я тебе буду разрешать делать все, что тебе нравится! И под замком держать не буду! Я завоюю Юг и Север и назову эти места в твою честь. Мы всегда-всегда будем вместе, как сейчас!.. Здорово же, правда? Почему ты молчишь?! Мягкий пар окутывал изгибы плеч и бедер Принца Эрика. Огонь свечи коптил, умирая. Омега окинул сына замутненным рассеянным взглядом. — Я думаю, что это самая прекрасна идея. Харольд болезненно вздрогнул: на его губах остался вкус папиной сладкой слюны.

***

Очнулся от собственного крика в куче несвежего скомканного тряпья, служившего ему постелью. Обособленная комнатушка в душной казарме, серые безобразно-заштукатуренные стены, меч и пустой кувшин из-под вина на полу, сапоги на запревших ногах. Зашуганный прыщавый альфа-слуга, тощий парнишка лет пятнадцати, привык к побоям и пьяному бреду принца Харольда, но к крику во сне еще нет. Вжал голову в плечи, не отрываясь глядел на своего Господина, тот с трудом переводил дух. Это было забвение. Уж лучше бы чудилась маленькая зеленоглазая хорошенькая омега, пахнущая спелой малиной, о которой принц грезил, потягивая кислое вино весь вечер. Голая смуглая грудь Харольда все еще нервно вздымалась и опускалась, он жестом подозвал мальчишку к себе. За стеной воины бились в карты, косые лучи солнца прорывались сквозь окна без штор. Подросток наклонился к постели альфы, тот вырвал из рук слуги черный от копоти железный чайник и принялся жадно пить воду прямо из засаленного носика. — Ваше Высочество… — Цыц! — Харольд морщился: вода была теплой, накипь скрипела на зубах. Мальчишка стерпел, когда принц вытер руки о его одежду, хоть полотенце и висело у слуги на плече, на его лице выступила боль. Он предвкушал, как Господин сейчас разозлиться. — О-о-омега с ребенком вас спрашивают… Снаружи ждут. Кипяченая вода хлынула из ноздрей Харольда. Он зажал нос ладонью, в ужасе глядя на бледнеющего на глазах подростка, резко встал, возвышаясь над ним, как гора. — Прогнать?.. Вовремя пригнулся — чайник впечатался в стену над его головой. Харольд отчего-то не бросился на безоружного, сорвал жилет со спинки сломанного стула и быстрым шагом направился во двор. Убьет или нет — еще не знал сам. — Шона. Голос откуда-то снизу. Кажется, Харольд только сейчас осознал, до чего Лог маленького роста. Даже этот сопляк-слуга, что вцепился в треснутый чайник мертвой хваткой у стены, на фоне его омеги кажется мужчиной. Лог — это глубокие темные круги под голубыми глазами, в спешке застегнутый хитон, надетый прямо на поношенную, пахнущую молоком пижаму, здоровый упитанный младенец на руках: неделимое единство. Харольд молчит. Сейчас он готов его слушаться, хоть пару мгновений назад принцу хотелось сбить омегу пощечиной с ног наотмашь. Он тяжело вздыхает, угадывая просьбу Лога-Крейтера. Братья и друзья будут долго и злобно потешаться над его, вышедшей из тени, непрезентабельной, Урру Великий прости, семьей! Нужно просить у Яспера им добротное теплое безопасное место во дворце, идти на поклон к человеку, что еще вчера его опозорил. Объясняться перед Королем… — Присмотри за Эрикой, Харольд. Если завтра я не вернусь, не идите в наш дом. Никогда. Альфа берет дочь на руки — она уже умеет сидеть. Как летит время. Мрачная решимость Лога смутила принца. Ничего для себя не просит, всего лишь защищает потомство. Жертвенная благочестивая омега. — А что же дальше? Что у тебя на уме, м? — Эрика засовывает темные отросшие волосы Харольда в рот и пытается грызть, но только слюнявит. Альфа, не обращая на пакость ребенка внимание, смотрит Логу в глаза. — Это уж мое дело, принц. — Коротко отозвался тот, отступая назад. Прощается? Мерзкое чувство клокочет внутри. Остановить бы его! Гордо откажется? Или согласится, смахивая счастливые слезы? Прижмется своим маленьким стареющим телом и на них все будут глазеть… Не знаешь, что хуже. — Лог! — Харольд ухмыляется своим мыслям, закусывает губу, — Не умирай, Лог. Возвращайся. Я буду ей ужасным отцом. Мы без тебя не сможем. Лог принимает это, самое горячее признание за свою жизнь, не идущее ни в какое сравнение с безвкусным «Я тебя люблю!» с поразительным достоинством и даже равнодушием. Альфы отбрасывают карты и выпивку, окружая сидящего на столе улыбающегося во весь беззубый рот голубоглазого щекастого ребенка. Откуда-то привели шлюху почище и потолще, что кормила грудью всех малышей, нечаянно родившихся в борделе. Допоздна не утихали смех и хриплое басистое «у-тю-тю». Легко подпускающая к себе незнакомых людей, маленькая Эрика уснула на отцовской шубе. Харольд пил горькую водку, ни о чем не думал, лишь чего-то смутно боялся и даже немного чувствовал себя виноватым.

***

Я рождён в тесноте Как любовь в хлебу На любой частоте Я в тебе живу Жизнь весьма хороша Пришла нужная власть Я гляжу из мешка И у меня есть пасть

— Два золотых, Господин! Помогите омеге заработать себе на обед! Хрупкая фигура под пыльным хитоном неопределенного пола. Голубые глаза искрятся от недавно принятой дозы опиума, шифоновый красный полупрозрачный платок на лице скрывает губы, изуродованные сифилисом. Задремавший в тени Бруно осторожно смахивает детскую ручку проститутки со своего плеча. Новенькая или приезжая, что не успела освоиться в столице: жители городского низа хорошо знают о позорном статусе Бруно в обществе. Даже, если бы он мог, не возжелал бы никого кроме Принца Эрика. В его случае — верность первичнее кастрации. — Я не альфа, Эмпти. Ступай себе с Богом. Омега смотрит на евнуха еще целую минуту, безмолвно пытаясь поймать того на лжи. Наконец уходит под самый солнцепёк, ее крохотные ножки в легких деревянных башмачках постукивают, по вымощенной камнем дороге. Бруно вжимается плечами в благодатную тень. Рядом потеют мрачные торговцы под навесом — сбывают краденный или снятый с покойников товар. За их спинами аккуратные магазины без ярких вывесок, в которые пускают не каждого: здесь продают духи-феромоны, изготовляемые из половых желез омег. Те, кого природа обделила райским ароматом, несли золото за флакон, содержащий драгоценные десять капель живой страсти. Капля, хитро пролитая на носовой платок могла притянуть богатого жениха. На крыльце закрытого борделя, зевая под лучами солнца расположились подростки-беспризорники. В пьяном полусне лениво топтались проститутки, согнанные с насиженного места совсем зелёными наглыми альфами. Здесь собрались те, кому особенно нужны деньги. Рабочий день их начинается с заходом солнца, но господа с острым внезапным желанием порой приходят и днем, хмуро выбирают из того, что есть и даже сварливо торгуются вполголоса. Здесь тихо настолько, что слышен особый человеческий гул главного рынка! Торговцы за стенами во все горло расхваливают товар, смеются, рассказывают необыкновенные истории. Работники Черного рынка сдержанно молчат. Здесь даже с конкурентами расправляются без лишних слов — бьют ножом под ребро или толпой прижимают к стене и запинывают до смерти, зажимая жертве рот. Здесь как-то по-особенному уважают друг друга и не воруют. Здесь платят столько, сколько покупатель может себе позволить. Житейские вопросы, что невозможно решить законным путем, могут стоить и горсть зерна и сундук драгоценных камней. Все зависит от статуса просящего и от того, верит ли торговец, что покупатель отдал ему все, что у него есть. Золотая застёжка на сережках Лога открывается только с третьей попытки. Забывшись, омега рвет мочку собственного уха, не чувствуя боли протягивает единственную драгоценность Бруно. Евнух видит окровавленное золото в немолодых мозолистых омежих ладонях. Моргает и молча кладет серьги за пазуху. Лог с облегчением вздыхает, если бы ему задали хоть один невнятный вопрос, он бы в ужасе бросился домой. На Черном рынке отчаявшихся омег понимают без слов. — Бывает, стоишь среди торговых лавок, как купец до позднего вечера. Будто бы есть, что продавать. — Умиротворенно шепчет Бруно, провожая взглядом случайного прохожего, — Бывает, по месяцу сюда не приходишь — тебя начинают искать. Шепчутся меж собой, озираются. Бывает, умираешь для рынка на полгода: аж скучно становится жить, понимаешь? Ну, без работы… Бывает и в дом к тебе приходят, просыпаешься — омега спит на пороге. За ночь не решилась постучать. А сегодня, прямо с утра ты. Будто мы заранее условились, Крейтер. Лог смотрит на него, не моргая. Они не знакомы. После Логу во снах будет приходить Бруно в нищенской одежде, просящий милостыню. Просящий без капли стыда или ощущения собственной ничтожности. Улыбающийся евнух Бруно. Статус в обществе северной омеги Бруно угадал по запаху грудного молока, по напряжению в каждой мышце — на Черном рынке Лог впервые. До сего дня он мог лишь презрительно сплетничать и дополнять городские легенды об этом роковом месте собственными выдумками. На деле здесь все оказалось тесным, сонным и будто невсерьез. Логу неизвестно, что самые жуткие вещи происходят под землей. В подвалах делают аборты, торгуют кровью альф и живыми младенцами. Черный рынок, уходит вглубь, как гнилой корнеплод. Евнух оборачивается к Логу обезображенной половиной лица. Омега морщит губы, к подбородку ползет морщинка-марионетка. Оба, не сговариваясь, почему-то думают не о деле, а о том, как красив их любимый человек, в сравнении с этим нервным случайным собеседником. Они беспородны, как бродячие псы, знающие голод и лишения, чудом удержавшие жизнь за хвост. Природе было бы угодно, чтобы они встретились раньше, испытывая к друг другу душевную неприязнь и постыдное половое влечение, поженились, спарились и произвели на свет отвратительных, обреченных на нищету, детенышей. Это было бы выгодно для них обоих и правильно для общества. Так живут все. Но эти двое, кастрированный юродивый альфа и гулящий старый омега, решили действовать иначе. — Ее не хватятся. — Лог сглатывает густой комок из теплой слюны, — Женщина-альфа. За шестьдесят лет. Яд сам приготовлю, из моих рук она еду возьмет. Должна взять. Весит она, как корова. Я от трупа не избавлюсь сам. — Как корова, говоришь? — Бруно задумчиво сжал губы, — Рубить на части придется. Такую тушу я с места не сдвину. Мешки на мясо у тебя есть? Чтобы кровь не бежала. Холща плотная — хорошо, прорезиненные — еще лучше. — Будут мешки. — Кивает омега, — Я скотину держу. — Если с ней вместе есть придется — вызови рвоту. Алкоголь крепкий поможет, молоко. Ей, соответственно, это на стол не ставь. Трави мясо. Лучше всего свинину. Альфа на яд не подумает, если почувствует себя худо. Скажешь — мясо стухло. И дозу ей вбухай лошадиную, чтобы наверняка… — Знаю! Я в уме еще, альфа! — Лог оскорбленно нахмурился, будто его поучали, как лучше печь хлеб, — Не сегодня ведь я это выдумал. Давно в мыслях держу. — В чем ее грех-то хоть? — Тяжело вздохнул Бруно. — Нелюбовь. Лог и сам удивился тому, как в коротком слове ему удалось поместить все, что пережила их несчастливая уважаемая в городе зажиточная семья. Бруно обернулся к нему полностью, посмотрел серьезно, промолчал озадачено. Нелюбовь… Черти что! Впервые Бруно убил человека неожиданно для себя самого. Нечаянно. С месяц как пришел с каторги, сутки напролет не вставал с лежанки, не моргая глядел в дырявый потолок. С месяц, не просыхая, пил за стеной молодой горластый альфа, что хлестал свою жену ремнем с железной пряжкой. Суно, его младший братишка, болезненно вздыхал, ставя на теле омеги новые и новые швы, вполголоса уговаривая женщину уйти от озверевшего мужа. Уйти хотя бы в никуда. Та ссалась от побоев кровью, и виновато пожимала плечами. На ее лице выступила печать скорой смерти, как у плененных мучеников. Бруно понятия не имел, кто визжит у них за стеной и почему, тем более не видел в себе героя, человека, способного восстановить высшую справедливость. Ему всего лишь хотелось избавиться от шума. Так, днем или ночью, то уже не имело значения, он молча встал, взял ржавый топор в дровнице, не чувствуя его веса. Как призрак, как тень, прошел в чужой дом, и в самый разгар очередной потасовки ударил острием топора альфу прямо в лицо. У него отчего-то были желтые мозги, как рыбные молоки. За стеной воцарилась тишина, а Бруно впервые спал крепко, словно покойник в могиле. Младший брат смотрел на него, как на зверя, ожидал худшего расклада для них обоих. Суно ведь тоже без вины виноват: не уследил, не остановил… Но вдова не донесла, а через месяц на их порог приковыляла другая избиваемая мужем омега, попросила у Бруно помощи. Он принялся убивать потихоньку. Выплывал из темноты с обрубком ножа и всегда целился в сонную артерию, душил черной от предсмертного вонючего пота альф короткой веревкой, а после подвязывал ей спадающие с впалого живота штаны, бил булыжником по голове, заманивал в болото и топил. А после жался, как крыса по углам и с не то детским, не то фанатично-христианским бессилием принимал побои и харчки в лицо от воинов всего города. Он не связывал заступничество за омег с жаждой мести обществу альф, что его унизило. Убийство не его инициатива, он ничего не чувствует, ломая шею жертве, ему иногда это даже надоедает. Видя заплаканные глаза очередной омеги, он вспоминал слезы Принца Эрика. На евнуха Бруно невозможно было подумать! Бруно считал, что его уже нельзя удивить. Не то чтобы ремесло, скорее приработок, дело для души. Омеги обвиняли своих альф в жестокости, в изменах, в кражах, в убийствах кровных родственников и даже их общих детей, в пьянстве и разорении семьи. А этот наглец хочет убить жену только потому, что она его не любит! Бруно был под впечатлением. — Значит, пришла любовь? Есть с чем сравнить? — Не унимался евнух, — Почему же твоя любовь не отстоит тебя у старой жены? По нашим варварским законам — это альфам меж собой грызться, тебе ждать и няньчить детей. — Не хочу его руки кровью марать. — А свои не жалеешь. — Мои руки, альфа, чего только не делали. — Вздохнул Лог. — Ты боишься, что он на то не пойдет. Посмеется. Не захочет за тебя драться. — Прошептал Бруно. — Не боюсь. Просто тихонечко сам управлюсь, чтоб его не тревожить. Не хочу, чтобы волос с его головы по моей вине упал… Когда два безумца встречаются вместе, у них есть шанс выйти на единую частоту. — Я подготовлю могилу, Крейтер. Бог да закроет глаза на наше преступление. — Эта фраза могла бы стать неплохим коммерческим слоганом, Бруно.

***

— Говорят, ты родил мне доченьку? Плащ Шоны возвращается на настенный крючок, с которого альфа сняла его два года назад. В доме пахло сладким топленым жиром и свежим хлебом. Женщина, чуть помедлив, ступила на чисто вымытый деревянный пол. На окнах новые цветные занавески, стулья обшиты лоскутными накидками, у стола связанный Логом из тканевой обрези ковер. Находясь в плену, она видела лишь холодную почву и мокрые от живой плесени стены, подземельный могильный смрад вытеснил из памяти все прошлые запахи и ароматы. Первым она забыла, как пахнет ее домашний омега. Лошадь под Шоной убили еще во время военного похода — альфа вернулась в город пешком. Ее прямая высокая фигура значительно потеряла в весе, голову тронула глубокая седина. Из альфы-воина, в привычном значении этого слова, Шона превратилась в старуху. Бывшие сослуживцы проезжали верхом, в упор не замечая и не узнавая своего боевого товарища. И если бы ей захотелось окликнуть одного из них по имени, поверили бы ей или пьяно рассмеялись? Отмахнулись бы, как от галлюцинации, навеянной агрессивным апрельским солнцем. — Нельзя же верить всему, что говорят люди? — Буднично отозвался Лог с кухни. Сегодня правда на его стороне. Маленький Бук часто отказывался спать по ночам, надеясь увидеть в окне дракона. И если по небу проплывали черные тучи — шестилетний альфа лепетал от восторга, ему мерещились огромные крылья. Уставший за день Лог рычал на сына совсем не по-омежьи ласково, Шоне не было до переживаний ребенка никакого дела — слова маленького Бука казались ерундой, как пение птиц или мяуканье надоедливого котенка. С годами она начала различать в нем зачатки характера воина, наследника своего рода, в те дни же лишь инстинктивно морщилась — ругань Лога хуже ржания перерубленной пополам лошади. И когда ребенок, наконец, успокаивался и соглашался лечь в кровать, мать приближалась тяжелой поступью и выдавала какую-то несуразицу: «Кажется, дракон сел к нам на крышу.» Взволнованный Бук выскальзывал из папиных объятий и полностью высовывался в окно. Лог смотрел на жену снизу вверх, у него забавно подергивалось нижнее веко. Шона знала, что муж не придет к ней в комнату, если будет занят ребенком. Ей не хотелось чувствовать его запаха на своей простыне, душу грела мысль, что Лог сорвется и обязательно отлупит сына. Бук будет плакать и ластиться к матери, жалуясь на злого папу. И она будет права. Шона чувствовала недавнее присутствие чужого альфы, но размеренное спокойствие и благополучие их дома вызывало эффект дежавю. Ее встретили, будто она уходила на два часа, а не два года. Без слез, страха, мольбы о пощаде, гнева, тем более радости. Это казалось наваждением, а Лог, живой, даже немного красивый и такой молодой теперь в сравнении с ней, был частью сна, той жалкой долей, которая была альфе в нем симпатична. Лучшей версией себя. — Я видела Бука издалека на коне у королевских ворот. — Хвала Великому Урру, наш сын вырос. Утром вернется, он часто о тебе спрашивал, жена. — Лог в чистом переднике и синей повязке на коротких светлых волосах, которых он всегда стеснялся, приблизился к Шоне. Посмотрел равнодушно, будто в альфе ничего не изменилось за годы разлуки. Хотя изменилось все. Лог постелил на пол светлое полотенце, сел так, чтобы не испачкать длинной одежды и наклонился к Шоне, снимая с нее сапоги, опустил голову. Как в первую брачную ночь и каждый раз, когда жена возвращалась с похода. Женщина осторожно поймала омегу за белый подбородок. Лог озадачено поднял голубые глаза. Альфа провела ладонью по веснушчатой щеке, едва касаясь мочки его уха. — Ты снял сережки. — Они ведь никогда тебе не нравились. — Застенчиво улыбнулся Лог, убирая сапоги на верхнюю полку, — Идем, я накормлю тебя с дороги. Приготовил, все что ты любишь. Гороховый суп, свиные ребрышки. — Ты помешался, омега? Я спрашивала тебя про ребенка и человека, которого ты водишь в мой дом. — Прозвучало даже жалобно-устало, нежели грозно и обвинительно. Лог тяжело вздохнул и обернулся, рассеяно глядя на женщину. — Не хочешь есть, так не ешь. Зачем сразу ругаться? — Я не хочу обижать твой труд. — Помолчав, отозвалась Шона, — Накрывай на стол, дай воды, чтобы вымыть руки. Альфа перемешивала овощи деревянной ложкой в янтарном бульоне. Выглаженная скатерть, мягкий хлеб, потрескивания масла на сковороде. Лог натирал до блеска вилки, стоя спиной к жене. Он сядет есть только, когда она уйдет, а если бы за столом кутили сослуживцы Шоны, то омега лег бы спать голодным. — Лог. — Шона отложила тарелку в строну, не прикасаясь к еде, — Твоя мать была травницей, это верно? Это ты отравил мою собаку? Омега выпрямил спину, глубоко задумываясь. После всего, что произошло Шона спрашивает о дохлой псине, вовсе не о нем и не об их общем ребенке. Ему почему-то становится легко на душе и по детски весело. — Хотел отравить много раз. Она была глупой, старой и больной. Стянула со стола мелкую кость и ей подавилась. Я не решился вытаскивать у нее из пасти — твоя собака так меня и не приняла, откусила бы палец. Поскулила, потопталась на месте и сдохла. Такая вот история… — Лог разбил яйцо на сковороду, — Это было десять лет назад, Шона. Тебе следовало спросить меня раньше. Но ты для себя придумала во всем меня обвинить и с этим жить. — За эти годы я никогда о тебе не думала, Лог. Ты плачешь? — Нет, я в ярости, Шона! — Омега смахнул сковородку с огня, раскаленное масло оставит шрам на его голени, но в это мгновение Лог не чувствует боли, — Собака! Опять собака! Спустя десять лет ты говоришь о собаке! — Ее зовут Ласка. — Хмуро поправила Шона. — А меня зовут Лог! Ты это помнишь?!.. Я так старался, я очень хотел быть нужным… Ты взяла меня как щенка с помойки, из чувства благородства, из жалости к незамужней омеге-одиночке, а я не хочу больше жалости… Я хотел семью, детей и немного любви для себя… Я не хотел убивать ни тебя, ни твою псину… Но почему бы вам добровольно не уйти из жизни?. Шона задумчиво прошлась по кухне, переступая через лужу масла и ноги рыдающего Лога. — Любовь нельзя заслужить. Запомни это на будущее, Лог-Крейтер. Оно у тебя будет недолгим и безрадостным. — Глубоко вздохнула женщина и села за стол. — Ты так ничего и не понял. А мне разъяснять тебе нет никакого смысла. Ты Лог, извини, дружочек, дурак. Со мной или с другим альфой — будешь несчастным… Сколько тебе лет? Тридцать девять? Сорок один? Не помню… Говорят, вы омеги, не доживаете до пятидесяти. Тебе остаются жалкие крохи от жизни. А мне? Мне все это, да и ты сам, осточертело… — Шона залпом захлебнула тарелку супа. — Позаботься о нашем сыне. Грузное тело сползло под стол. Бруно сладко зевнул у дверей, опираясь на железный топор для разделки скота. — Как священники изо дня в день слушают чей-то предсмертный треп и не один из них еще не проломил жертве голову? Я бы не смог, у меня сейчас знатно чесались руки. Не сиди на холодном, Крейтер, простудишься. Ты ведь кормишь ребенка грудью.

***

— Затянись глубже, давай. Шепот в сырой темноте. Слух Лога еще не восстановился после звука ломающихся человеческих костей от ударов топора. Этот недоальфа, держит его за талию под мостом и просит открыть рот. Они оба пахнут кровью и мокрой травой. Омега не отказал бы ему и в том, чтобы отсосать в это мгновение, но Бруно зажигает трубку с дурманом и по-отечески советует Логу вдохнуть пьянящий дым. — Глотаешь через рот, выдыхаешь через нос. Только, не надо давиться. Понемногу. Вот так, хорошо, Лог-Крейтер! — В свете тлеющего табака слабая улыбка енуха, — Надень завтра свое самое красивое платье и иди к любимому. — У меня нет красивого платья… — Ни одного? — Ни одного… Они все старые. Но если… С одного отпороть воротник и пришить к другому, новое же получится?.. Бруно рассмеялся над щенячьим взглядом омеги. — Думаю, будет очень красиво. Ты накрасишь губы и заплетешь цветок в волосы… — Я накрашу губы и заплету цветок в волосы… Я буду выглядеть глупо, альфа. На меня все будут смотреть. Мне уже заранее стыдно… Я пожалею о том, что сделал? — Может да, а может и нет. — Пожал плечами Бруно, — Предсказание будущего не входит в мои обязанности. За это придется доплатить. Один поцелуй, Лог-Крейтер. Омега беспомощно выдохнул, когда сухие губы евнуха коснулись его горячего лба. — Постарайся стать счастливым, Лог. И он старался. Старался, проходя по переполненному рынку теплым утром, когда его впервые увидит Мартин-Вестал и решит для себя, что хочет стать однажды такой же красивой омегой, как этот мужчина, с гордо поднятой головой и красным цветком в волосах. А папа Херман и Яхонт не найдут в чертах лица незнакомца ничего симпатичного. Старался, держа под руку Харольда, болеющего с похмелья и злого на весь мир. И когда Принца начнет рвать на пороге от запаха крови и жуткого рассказа Лога, он старался объяснить свой поступок, а после закрыть голову руками. Молодой альфа избил его так, что не оставил на теле живого места, вырвал вместе с клоком волос красный цветок. И сказал, что Лог снова все испортил, и у них никогда больше не будет как прежде. Забегая вперед, могу предположить, что он до сих пор старается стать счастливым. Теперь Лог делит дом с молодой омегой-соперницей и иногда забывает от частых слез и отчаяния, кто из них имеет на этот дом больше права?.. Харольд. Его Харольд. Милый Харольд. Самый любимый и дорогой сердцу человек всего лишь хочет, чтобы они стали одной большой семьей. Все трое. Ну как отказать этим зеленым глазам?