Любимые омеги бесславного Принца Харольда

— Любовь моя… У тебя не получилось меня обхитрить. Но ты все равно большая умница! Утешь себя тем, что у тебя и не могло ничего получится. Подумай сам: кто я, и кто ты… Бруно, я позволил тебе заиграться. Я наблюдал со стороны, на что тебе хватит фантазии. «Фантазия» это не слишком сложное для тебя слово? Ты понимаешь его значение? Голос Князя морозным эхом проносится вдоль закругленных стен и обжигает мочку уха Бруно, ласкающего дрожащей рукой беспокойную белую голубку. Животная растерянность во взгляде убийцы — отдельное наслаждение. Смуглая кожа на шее евнуха стала красной, как у ящера из южных степей, от копоти и крови. Примитивный, но изящный механизм: из серебристой кисти художника выскальзывает острое лезвие. Щекочет теплое человеческое горло легким движением. В правой руке Азира — оружие, в левой — шея молодой голубки. Птица отчаянно хлопает крыльями, Северный Князь одним точным движением ломает ей шею. Бруно морщится — хруст костей в мрачных пустых стенах невыносимо громкий. Шмякающий звук: белое тельце падает им под ноги. Порыв ветра смахивает голубку с края выступа — она ударяется о корку позднего апрельского льда. Колени чуть подрагивают, удержаться на скользких обледеневших кирпичах непросто. Резервуар заполнен, глубина по шею взрослому альфе. В летние дни — раздолье для купания смельчаков, которым наскучили быстрые реки и жизнь. — Здешние омеги глупы. Напрасно заполнили водохранилище для мельницы. Не учли заморозков. Лед сломает сложный механизм. Не испечь им своим мужьям хлеба. — Лед всегда тает: рано или поздно. — Любовь моя… Не говори со мной о погоде после смерти моей сестры, солдат и Горация. Вообще ничего не говори. Я похороню тебя в ослиной шкуре. — Евнух слышит прерывистый тихий хохот над своим ухом. — У меня закралась оригинальная мысль. Представь, что Великий Урру смилуется над тобой и твоей потаскухой в разы больше, чем вы этого заслуживаете: вновь сделает вас семьей. Супружеской парой, которой обычно готовят один подарок на двоих. Понимаешь? И вам подарят клетку с попугаями! Видел когда-нибудь попугаев, Бруно? Моргни, если да… Умница! Попугаи неразлучники. Дорогое и совершенное бестолковое удовольствие. Его Высочество будет с ними играть, а ты кормить и чистить клетку… Да только вот, ты не сможешь. Человек, что убивает животных, не должен гладить волнистых попугаев. Ты не головорез с пропитым разумом, ты глубже, ты… не простишь себя. И Принц Эрик тебя не простит. Ты в ловушке, даже если выберешься живым из водохранилища… Ты сделал мне очень больно, Бруно. Но больно лишь в той степени, в какой я тебе это позволил. Тебе не удастся хоть чем-то меня удивить. Пыльные сапоги евнуха скользят по стене из красного кирпича. Холодный ветер воет под железной крышей. Князь Азир неудовлетворенно морщит прямой посиневший от мороза нос, принимая в уголок губ осторожный сухой поцелуй. Князь обычно смотрит на тех, кто слабее и хуже его с состраданием, но сейчас злится. И видит Бог, после случившегося Азир имеет право на злобу. Здоровый, сильный, с ясной головой, с живым смехом и незамаранными кровью руками. Князь проживет еще десять лет полной жизни. Лишь после начнет угасать, его пламя будет терять силу, но не перестанет согревать до последнего. От огня Бруно остался лишь пепел. Азир прав (ведь такие люди, как Господин Азир всегда правы и «пре-крас-ны»!). Их с Бруно нельзя сравнивать. Азир неловка давится сырым воздухом, хватаясь за ледяную железную лестницу. В мгновение почудилось, будто евнух попытался скинуть его в воду. Неприятный холодок проскальзывает под пончо. Существо в буром от пыли и человеческого пепла хитоне, расправив руки в стороны, летит вниз. — …А… кхм… Бру-у-у-уно-о-о-о!.. Ветер колышет отросшие темные волосы. Хрупкий весенний лед ломается под весом человеческого тела. Вытянутая костлявая рука последняя скрывается под обломками льдин. Вода мгновенно заполнила горло, нос и уши — иначе бы кирпичные стены водохранилища дрожали бы от оглушительного крика. Ледяная вода острее металла. Труп белоснежной голубки взлетает в последний раз над землей и с плюхающим звуком застревает на поверхности. Серые смыкающиеся над головой льдины — как несвежая мятая простыня, что шутя накидывал на глаза Бруно молодой Принц Эрик. Срывающийся с кирпичного выступа в воду Азир, что при любом раскладе отдавал предпочтение посиделкам с книгой или эскизами купанию, незваный гость. Нарушитель спокойствия самоубийцы.

***

— Что такое корабль? — Устало интересуется Лир-Крейтер, прихлебывая из жестяной кружки кипяченой воды с мятой. Рыжий альфа облизывался на нее с ожиданием: мытье посуды — его новая страсть. Волшебный бытовой ритуал, до которого его допустили лишь в доме Лира. Растапливать печь или работать по дереву богач Рон толком не умел, а посуда, рельефная и гладкая, деревянная и жестяная, очаровывала, позволяла чувствовать себя нужным и полезным в маленьком доме в две комнаты. Не найти второго альфу в столице, что любил бы подобные хлопоты. Сэр Рон замер, высунув розовый кончик языка, как ребенок, что старательно выводит свое имя корявым почерком. Они с омегой сидели за игрой в морской бой долгими зимними вечерами, прежде чем не осмелились по-котеночьи неумело ткнуться кончиками носа. Еще больше воли потребовалось, чтобы одолеть смущение и вновь сесть за один стол, убеждая себя, что игра им важна и интересна. Рон догадывался, что Лиру было трудно сопоставить комбинацию букв и цифр, и что смысл досуга он так и не понял. Произвольно тыкал в обрывок белой простыни, заменяющей им бумагу, распиленным напополам кусочком угольного карандаша и, на удивление, почти всегда топил или ранил судно счастливого альфы. Лиру становилось дурно в горячо натопленном доме. В середине апреля неожиданно пришли сильные заморозки. Холод не позволял открывать окна, на улицу отдышаться — не находишься. Да и соплеменники Рональда озверели, хитоны попадались на улицах все реже и реже. Лежа мутило в разы сильнее. Рон перебарывал зевоту, не желая оставлять омегу наедине с тошнотой и отправляться спать. В попытке хоть чем-то себя занять и вспомнил настольную игру, с которой и начал неловкие ухаживания. — Корабль? Как тебе сказать, соболек мой… Это огромная деревянная конструкция. Он плавает по морю. Перевозит людей и тяжелые грузы. — Я никогда не видел моря… — Отозвался Лир, — Плавает словно рыба? — Рыба плавает под водой, а корабль на ее поверхности. Как огромная лодка, понимаешь? Запоздалый сонный кивок. Лир вырос в смешанных лесах и не чувствовал себя несчастным из-за того, что ему не пришлось смочить ног в холодной соленой бескрайней воде, что зовется «морем». С лихвой хватало колодца и родников. Лир любил этого чудаковатого красноволосого мужчину. Напрасно Рон читал ему стихи и завывал длинные северные песни. Омега сейчас любил до примитивного инстинктивно. Смотрел на широкие плечи чужеземца, на аристократичные надбровные дуги, на мягчайшую из улыбок, в зеленые глаза, что ему не угрожают. Привык к запаху Рона и путался в воспоминаниях: какой из приятных эпизодов жизни он провел с новым альфой? И был ли старый? Сэру Рональду нищий дом омеги поразительно к лицу. Сон, еда и безопасность, вот все, что будет волновать Лира в ближайшие полгода. — Хвала Великому Урру! Я почти отчаялся увидеть твоих лисят, сын! Рональд отбрасывает кружку в мыльную воду, хватается за рукоять топора, замирает с непривычным оскалом, преграждая незнакомцу путь к омеге. Медленно выдыхает, ослабляет хватку. Быстро приближается к краснобородому старику и горячо целует его сморщенную руку. Старый воин в черном соболином кафтане не хлопает по плечу молодого альфу по привычке, а легонько касается холодными губами горячего лба повзрослевшего ребенка. Рон искренне тронут отцовской нежностью. Глава рода Красных Лисов на другом конце света, без сопровождения. А ведь год назад отец отказался от любимой охоты — обленился покидать поместье и возиться в сугробах, нехотя бился в карты со своей уже пятой женой у камина. Иного досуга старик предложить молодой омеге не мог. — Не верю, что ты здесь! Будто наваждение это! Столько произошло, ночи пересказать не хватит… — Усмехается альфа. — А ты дождись позволения хвастаться любовными победами! Мои вести страшнее и свежее будут. Княгиня Ялына отравлена в покоях Принца Похоти. Этот паскудник оставил на подушке свои золотые кудри. Стража не рискнула потревожить любовников вплоть до того, как твой отец не начал тарабанить в дверь! Сэр Рон ловит воздух губами, как рыба, стягивая прилипшую улыбку. Обессиленно опускается на ободранный табурет. Он слишком обрадован и смущен спонтанному появлению отца и замечанию о «любовных победах» и собственных «лисятах», чтобы ощутить скорбь и поверить в услышанное. — Тетя… мертва? — «Тетя!» Корова безрогая тебе ближе по крови, нежели покойница! — Вспыхнул старик, осматривая бедное убранство дома с брезгливостью, присущей лишь знати, — Не вздумай лить по ней слез, Рон. Прибереги их по наши души. Я вез сюда весть: твой ненаглядный Король Яспер ведет войско в столицу. Жжет и разбивает нашу оборону. Недели не пройдет — будет дома. Здесь его… остановить некому. Яла мертва, а Князь, Урру Великий прости, Азир… — Покрутил отец ладонью у виска и сплюнул. — Собирай верных тебе людей, сын. Едем на Юг. Как все уляжется, вернемся на родину. Из трех славных родов только Лисы пережили эту зиму. Закрытые сани, запряженные шестью мускулистыми жеребцами, мчали без остановок три дня. Рыжебородый старик бросал скептические взгляды на то, как тридцатипятилетняя глава рода Железных Кабанов уплетала ягненка на морозе жирными руками. По-отечески посоветовал женщине не жрать при голодных воинах, не травить душу. «Кабаниха» расхохоталась, вытирая губы рукавом шубы и ответила, что лучше уж есть, пока естся. Спустя мгновение ей пробили горло железным заточенным шилом со спины. Без ее стокилограммовой туши, выброшенной из саней на полном ходу, поездка в столицу ускорилась и стала приятнее. — Без Лира я не могу поехать, отец. Если его альфа вернется, то потребует мщения. И община за Лира не заступится. Побоятся. Он носит мое дитя… — Губы Сэра Рональда дрогнули, тревожный огонек искрился в зеленых глазах, — Но разве найти место и должный уход беременной омеге в бегах? Разве не будет предательством то, что мы просто уедем, оставив северное войско без предводителя? Это наши сородичи, отец… Что мне делать? — Помнить, что у Принца Эрика, будь он проклят, девять детей, а у меня только один! — Старик кладет тяжелую ладонь на плечо сыну. — Внук… Внук — это хорошо! Это то, о чем я давно молю северных богов! — Отец отвечает улыбкой на улыбку, — Если небу будет угодно — ты вернешься в этот дом и женишься на этой омеге. Но сейчас… Нужно уезжать, Рон. Ради всех детей, что у тебя родятся потом! Ведь ты, как и я, проживешь очень долгую жизнь. Лир-Крейтер рвал березовую кору на растопку печи монотонным движением, узкое платье начало жать ему в боках. Добраться до нитки с иголкой или разобрать старье, что надевал, когда носил в утробе взрослых детей, не мог. Сил едва хватало, чтобы сварить обед. Сэр Рон, благородный и учтивый, никогда не жаловался на их скудный стол. Иной альфа махнул бы рукой и всерьез задумался о бульоне помяснее, и омежьей коже более упругой и гладкой. Слова отца и сына хорошо доходили до ушей Лира. Но тот не мог и не хотел понимать их значение. Вопросительно взглянул в глаза альфы, когда тот вежливо коснулся его перепачканной в саже руки. — Отец хочет на тебя посмотреть, Лир. — Виновато просит Рональд. Посмотреть! Если в этом простом слове заложен тот же смысл, что и в их Королевстве, то это смешно: Лир слишком стар для смотрин. И где-то в глубине души уже знает все свои сильные и слабые стороны. Смирился с ними и не станет пугливо опускать глаза, как Вестал. Обещать, что станет лучше. Однако, послушно поднимается, кутаясь в поношенный серый хитон. Слишком поношенный, рыжему свекру он не понравится. Рон снимает с головы омеги капюшон внезапным движением. Зачем? Толком не знает сам. Роскошные медные волосы Лира — единственная его бросающаяся в глаза гордость — спадает на плечи огненным водопадом. Старик, нагло развалившийся в кресле, встает против своей воли, засмотревшись. — Куда бы война не направила Сэра Рональда, я согласен следовать за ним. Подчиняюсь судьбе и Северу. — Лир-Крейтер сказал то, что ему казалось хотел услышать незваный гость. Зеленые глаза альфы блеснули, щеки тронул смущенный румянец. Лир — находка, никем не замеченное западное сокровище. Отец усмехнулся в красную бороду. — Космы у тебя хороши, омега. — Отозвался старик, — Правильно делал, что не стриг и не продавал! Ждал того, кто предложит самую большую цену. И дождался! Знаешь, что самое прекрасное в омеге, Рон? Нет, ни волосы, даже ни запах. А короткая память! Зимой он тебя ненавидел и скорбел по мужу и сыновьям-солдатам! А сейчас «подчиняется Северу»! Наш Старый Князь истребил мое гнездо. Из одиннадцати лисят и трех жен у меня остался только Рональд… Хотел бы и я о них позабыть. Да не забудется! Хрупкие ногти Лира впиваются в грубую кожу ладоней до кровавых отметин. Оглушительный грохот за окном заставляет скромного и воспитанного взрослого омегу в ужасе повиснуть на шее у побледневшего альфы. Крепко-крепко прижаться к сильной мужской груди. Взрывы и слова отца застали врасплох Рональда ни меньше, чем беременную омегу. Но прикосновение подросшего животика под серым платьем оказало на него еще большее впечатление. Рон неуверенно проводит ладонью по хрупким дрожащим плечам. — Это Великий Урру бьет в барабан… — Набожно скулит Лир. — Хуже! Это взрывается порох Княгини Ялыны! — Фыркнул старик, всматриваясь в далекие языки пламени за мутным стеклом.

***

Ноги Мартина посинели и сделались ватными от вязкого холода, что шел от земли. Схоронился в чьем-то пустом брошенном погребе, испугавшись беспорядков снаружи, укутался в колючую мешковину, что собрал по углам. Плакал и презирал себя за малодушие. Вспоминал крики Яхонта на площади и собственную возню в жирной грязи, ощупывал разбитое лицо. Смерть северных воинов, что увели его из дома Лога казалась обыденностью. У души Мартина не было сил их жалеть. Отчего-то казалось проще обжить заброшенный погреб, чем вернуться к Старшему, или к родителям. Выползать ночами на улицы города, красть еду и выпивку и возвращаться в свое убежище. Обрасти волосами, как зверь, мыться в реке и колодцах, охотиться на кошек и мелких собак. Летом так жить будет гораздо проще, ведь лето, так или иначе наступало каждый год. А до следующей зимы Мартин умрет. Лог будет рад исчезновению соперника и лишнего рта в доме. Братец Бук и Эрика погорюют по Мартину немного и вскоре забудут. Харольд, если он еще жив, и не вспомнит, сколько омег у него было до войны! А в лицо папы Хермана, вернись Марти и как ни в чем не бывало сядь за прялку, взглянуть будет невыносимо. Проще замезнуть здесь. Призрачный кратковременный дрем спугнули тяжелые шаги по лестнице и глубокая отдышка. Высокий рост, крепкие плечи в контрасте с женской робостью и скованностью. Одежда небогатого северянина, побелевшие от мороза вьющиеся волосы, светлые глаза. Мартин, сам не ожидая столь быстрой реакции от себя, хватает деревянный черенок от лопаты и замахивается на чужака. Тот отражает попытку удара поднятой с земляного пола пыльной метлой с точностью человека, которого учили танцевать с оружием. Зеленые глаза и слишком алые и припухлые для альфы губы. Недавно остриженные золотые локоны странно топорщатся на голове. Необъяснимое ощущение дежавю. — Я тоже омега, милорд. Разрешите мне привести мысли в порядок? Мне прежде не приходилось ночевать на улице. — Шепчет Принц Эрик сквозь подрагивающие губы. — Как забавно! Я ведь тоже принял Вас за альфу. Вы так по-мужски красивы! К его постоянному аромату роз и белого вина присоединилась вонь от испуга. В момент, когда принц кокетливо бросил в бокал помолвочное кольцо, обмазанное сильнодействующим ядом и предложил Княгине Ялыне испить — не чувствовал страха. Лишь легкое покалывание вины и кровожадное возбуждение. Яла говорила о Пыхе, даже лежа с Эриком в постели. Омега слушал с улыбкой, следя за тем, как Правительница Севера поглощает вино. Ждал, не моргая: чувственный и на все согласный. Отрезал волосы столовым ножом, как бахрому с портьеров: быстро и равнодушно. Нырнул в одежду для альфы, заблаговременно прошитую хитой изнутри его корявыми крупными стежками. Уверенным и чужим голосом бросил северной солдатне, спускаясь на нижний этаж: «Нашей Княгине удалось затащить королевскую потаскуху в постель! Велела не будить без крайней нужды!». Караул время от времени осторожно заглядывал внутрь и видел круглые плечи Госпожи под локонами Эрика на постели. — Эмпти должны помогать друг другу, милорд. — Кивает Мартин, стесняясь не только грязной одежды, но и какой-то тотальной неопрятность, недокормленности, необразованности, грязной крови в сравнении с этим потусторонним существом. Эрик чуть удивлен спокойствию с которым юноша применил к нему нелицеприятный статус. Кто он для омежьей общины, если не Эмпти? — Вы ранены? — Пустяки! Как говорит Старший омега моего мужа: «на Марти-Эмпти все заживает, как на собаке!» — Подросток с неуместным смешком проглотил кровавые сопли, опасливо пятясь. Принц Эрик обслюнявил край белоснежного платочка, спрятанного в кармане. Жестом пригласил мальчика сесть. Мартин громко сглатывает, дико озираясь по сторонам, быстро качает головой, но через пару мгновений обреченно опускается на землю. То смущение, с которым молодой омега теребил рукав смуглыми руками напомнило привычку Бруно и заставило Эрика улыбнуться. Принц Похоти ласково стирает присохшие кровь и грязь с дрожащего лица Марти-Эмпти. — У вас такое благородное имя, дитя. — На имени все мое благородство и заканчивается! Вы не должны жалеть меня, милорд! Я не бродяга! У меня есть… дом. Северяне вешали проституток на площади, я испугался и уже долго сижу здесь. Казалось, что целую вечность… — Нет, не вечность, но уже два дня. — Бледнея, качает головой Эрик, — Вы, наверное, очень голодны. У меня при себе совсем ничего съестного нет. — Ха-ха! — Нервно и слишком уж громко хохочет Мартин, взволнованный живым человеческим теплом, — Я могу очень долго обходиться без еды! Для меня это даже полезно! Видите, какие у меня мясистые руки! Раньше я был изящнее! Муж вернется с войны и перестанет смотреть в мою сторону!.. Два дня… Два дня — это чуть меньше вечности. Меня, наверное, дома уже позабыли… Большие зеленые встревоженные глаза. Смотришь в них, будто в зеркало. Чертовщина. — Ваш муж хорошо заботился о Вас? — О, не смешите! Этот альфа даже о себе позаботиться не может! Когда он вернется меня снова начнут бить… — Произнося эту страшную догадку вслух, молодой омега отстраняет лицо от незнакомца, тяжело дышит, давясь слезами, — А Ваш?! Почему Вы лазаете по подвалам, как дворняга?!.. Простите, я разучился разговаривать с людьми… — Я потерял своего альфу. Я был ему неверен и часто смеялся над вещами, что были для него важны. — Глухо вздохнул Эрик, — Теперь я тревожусь, что он в беде. Я был ему плохим мужем и, отчаявшись, он стал искать любви на стороне. Вот только связался с плохим человеком… Мой супруг попытается все исправить, но не справится один. — Если Вам хватает мудрости простить его измену, то хватит сил и помочь, милорд. И он больше не будет один. Мартин недоверчиво морщится от ласкового прикосновения: принц гладит юношу по черным волосам. — Пожалуй, я последняя старая омега, к чьим советам стоит прислушиваться, дитя. Но мне бы очень хотелось хоть чем-то скрасить вашу несчастную юность… Знаете что? Влюбитесь! Любовь вдохновляет человека менять свою жизнь! — Не в кого мне влюбляться… Да и блядовать не в моем характере. — Упрекающе признался подросток, покраснев. — О, влюбиться можно даже в первого встречного! И я не прошу вас заводить романа под носом у мужа! Любить можно тихо, как бы со стороны… Любить можно, не надеясь на взаимность. На любовь можно опираться, осуществляя большие дела. Ха… Я сам лишил себя опоры, дитя. И читаю проповеди по подвалам… На чувства, испытываемые к Принцу Харольду нельзя было возлагать надежды: от них можно было только течь. За них необходимо бороться с человеком, что по иронии судьбы заменил тебе и друга и родителя. Отделяя события от памяти, Мартин был готов дрожать от омерзения и обиды за себя и свое погубленное детство. Того более: за погубленную жизнь! Лог, окажись он здесь, подверг бы все, сказанное незнакомцем, сомнению. Черпать силы, по мнению Старшего, нужно от крепкого сытого сна своих подрастающих здоровых детей. Любовь, о которой грезил омега долгие годы, его сильно разочаровала. Или разочаровал человек, загребающий ее огромными руками всю без остатка. Стены подвала дрогнули. На головы омегам рухнула с потолка известка, пыльная ветошь и скомканная паутина. Мартин-Эмпти беззащитно кладет Эрику дрожащую голову на крепкое плечо. В серьезных глазах Принца Похоти бликует огонь. — Это мой муж, дитя. Не стоит пугаться.

***

— Пару лет потаскаю еще эту дурацкую форму с бантами — накоплю матери на свой угол! Знал бы ты, как ей осточертело жить на Черном рынке в нашей каморке! Ни хлеба испечь, ни в полный рост выпрямиться, тьфу! Так вот: добуду деньжат и махну на Юг! Там, говорят, тепло! Там самые быстрые кони и чернобровые омеги! А на деревьях растут сладкие плоды, не нужно копаться в земле ради безвкусной картошки! А поехали со мной, Бук?! От формы, что смущала Шестипалого Гюнтера большими атласными вставками остались только окровавленные лохмотья. Альфа лежал в начинающейся горячке на чердаке, откуда вытравил всех голубей и с королевским самолюбием следил за тем, как столичные птахи вьют гнезда на соседних крышах. Не выпускал из рук лука, накануне обобрал все трупы и собрал целые стрелы. Но его припасы в виде оружия и хлеба редели, а на лбу скапливался болезненный пот. Бук туго перевязывал его ободранный бок и устало бросил: — Нет, у меня здесь может семья получиться… — Мысли о болезни Бона лишали самообладания, альфа старался думать о вещах, что может поправить здесь и сейчас, например, о ране нового товарища, — Юг давно вымер, Шестипалый. Тебе мамаша рассказывала о нем сказки, а ты поверил. Зря… Там живут лишь разбойники, ведь там некому служить и нечего есть. — Тогда тем более ты мне нужен в напарники! Мне тобой перекусывать — на всю зиму хватит! — Подавишься. — Фыркнул Бук, зубами раскусывая узел из окровавленных бинтов. Свою семью захотел, тюфяк! На что он надеется? Что Бон-Бону хватит стыда и прозорливости жить с Буком из чувства благодарности за спасение и кусок хлеба? Разве его, неуклюжего мямлю, не способного пройти в дверной проем можно полюбить и отказаться от проститутской свободы? Гюнтер расхохотался, устремляя взгляд сквозь расщелину в деревянных стенах чердака. Кивком подозвал Бука ближе. Улыбка подростка трансформировалась в звериный оскал. Бук по-медвежье круглит голубые глаза. — Глянь на нашего святошу. Собрал птичек вокруг себя, залез на стену и сейчас прыгнет прямо в христианский рай! Видать устал выть от геморроя ночами… — Альфа сплюнул несуществующую слюну через плечо. — Стрелы на эту подстилку княжескую жалко тратить. Бруно. Сменил многострадальную рясу на хитон. Топчется на обледеневшей стене вокруг города с хлипкой клеткой, переполненной голубями. Буку страшно и мерзко смотреть в это потерянное лицо. Альфе кажется, если он сейчас скажет Гюнтеру, что ему евнуха жаль, то начнется спор в котором крикливый малец обязательно станет победителем. Тощая фигурка вынимает птицу за шею и возится с огнивом жесткими замерзшими пальцами. — Чего это он делает? — Спрашивает Бук сквозь нервный кашель. — Над зверьем издевается! Сволочь! — Шипит Гюнтер из положения лежа, — Эй-эй! Ты куда меня?! Поставь на место, толстяк! — Сейчас что-то будет… Я точно не знаю что! Бук закидывает красного от возмущения Шестипалого на плечо и выбегает на узкую лестницу. Первый взрыв настигает их уже на четвертой ступеньке. Оглушенные после второго, молодые альфы покатились кубарем вниз, рухнув в горячий жидкий снег на свое счастье. Крыша здания, где они прятались, провалилась под шапкой огня. Испуганные птицы с привязанными к лапкам зажженным фитилям парили в черном беззвездном небе, как падающие звезды и приземлялись на шифер, под которым, благодаря стараниям евнуха, пороху было больше, чем древесной пыли. Этот нелегкий труд занял у Бруно два месяца. В свободное время евнух жарил новому мужу картошку. Голубиные гнезда сгорали вместе с казармами спящих северных альф. Улицы наполнил человеческий крик и вой привязанных в пылающих стойлах лошадей. Гюнтер сплевывает кровь дрожащими губами, стоя на четвереньках в оранжевом от света пожара сугробе и поднимает пустой взгляд на сухонькую человеческую фигурку наверху. Уверен сейчас, что Бруно гордится собой чуть больше, чем позволяет его христианская кротость. Следит за хаусом внизу и двумя чудом выжившими детьми. «Сопляки!»

***

Сэр Рональд наступает серым от пепла сапогом на хрупкую деревянную кисточку. Слышит за своей спиной глухой кашель: его людей изводила копоть в утреннем воздухе или же они вежливо требовали от нового негласного лидера смелости. Рыжий альфа боязливо нашептывал слова, которые собирался преподнести Князю Азиру. Обычно в такие «неловкие» моменты его спасала вежливая натянутая улыбка. Но сегодня она была просто недопустима. Рон исчезает под аркой внешне благополучно пережившего пожар, но все же зловещего языческого храма. Азир — лучший из них и как никто другой имеющий на трон право — должен оставить странные увлечения и владеть своим народом. Рональд бродит по продуваемым холодным ветрам коридорам и морщится от запаха мертвечины. Альфа медленно втягивает голову в плечи и благодарит Урру, что никто не захотел сопровождать его. Угольные портреты евнуха Бруно таращатся на лиса с каждой стены. Угольные портреты евнуха Бруно раскрашены кровью. Перечеркнуты. Испорчены. Вдохновение Северного Князя вновь обезумело. Представьте, что некто захочет разобрать живое существо на составные части и оставит после себя некоторый беспорядок. Упрямец Гораций был скверным товарищем даже среди ослов. А стал кучей костей и мяса. Источником краски. Рвота бы помогла сэру Рональду перенести увиденное, но тупая душевная боль легла тяжелым камнем на грудь. Обездвижила. Ослиная голова красовалась на столе, за которым мужчины все это время ели и занимались любовью. У широкого блюда было высечено ножом размашистое: «ОБЕД!». Чуть ниже приписано емкое княжеское: «Спасибо». Аккуратным, чуть острым почерком. — Кня-я-язь! — Копыта лошади Рона скользят по обледеневшему спуску. Белые волосы Азира превратились в три острые сосульки, на длинных синих пальцах не хватало перепонок для полного подражания образу морского чудовища. Когда он почувствовал тяжелую медвежью шубу на своих дрожащих плечах, не задумываясь скинул и стал оборачивать ей тело неподвижного, дышащего через раз Бруно. Как ребеночка. — Н-не… сме-е-еть его-о трога-а-ать… Судить буде-ем… Водки… Рон повторил охрипший шепот альфы гораздо громче. Солдаты засуетились: они не уважали своих командиров, но жить без приказов не могли. К синим губам поднесли горлышко согревающего алкоголя. Азир сделал, пожалуй, самый большой глоток за последние десять лет, поднял деревянную голову евнуха, чтобы влить внутрь водки, которую тот отродясь не пробовал. Сэр Рональд опустил собственный кафтан и дрожащую руку на плечо Князя. Тот стерпел обе эти милости. — Вы спасли его. Невероятно, как вам это удалось… После всего… Вы так его любите. Азир неожиданно быстро встает в своей хрустящей ото льда побелевшей одежде и бьет остолбеневшему Рональду самую незаслуженную в жизни пощечину.

***

Горячие крупные слезы заползали за шиворот — так Лог рыдал. Нарушил собственное правило омежьего приличия — не выносить сор из избы. Не показывать посторонним свое горе. Впрочем, живых лиц на притихших утренних улицах города было немного, ни одно из них не улыбалось. Светлые короткие волосы омеги стали седыми от стоящего в воздухе смога. Лог безутешно размазывал пепел по мокрому сморщенному личику детскими кулачками, прохожие не могли угадать, какой именно разрушенный дом он оплакивает. Но гнездо Лога-Крейтера в этот раз уцелело. Омега брел, ни на кого не глядя, и спотыкаясь от усталости и страшного осознания: он может так и не найти Мартина. Первые часы поисков он был собран, сух и по умолчанию зол. Рыскал по улицам с намерением дать нахлебнику взбучку за побег, а после заварить последний травяной чай. Выразить скупую благодарность за спасение кормилицы-коровы. Но когда на площади начали вешать Эмпти, пыл омеги поутих, шаг замедлился, а перед глазами начали всплывать страшные картины. Смазливого безотказного Мартина могла пустить по кругу целая дружина, а после выбросить в сточные воды. Как мусор. Снова! Когда Урру начал бить с свой огненный барабан, Лог, кажется, добрался до дома за считанные минуты с другого конца столицы, обнял испуганных детей, молча смотрел в пустые глаза непривычно тихого Бон-Бона, которого новая напасть отрезвила от предыдущей. Воображал, что бы сейчас делал Мартин. Плакал конечно, мальчишка! Слюнтяй! На утро у Лога защемило сердце и, чтобы не умереть от приступа, омега начал плакать. Помогло. Сквозь мутные потоки слез приметил тощую долговязую фигурку в паутине. Узнал смуглые ладони и виноватую поступь. Заплакал сильнее. Мартин приблизился к Старшему осторожным шагом и по привычке вжал голову в плечи, на случай если прилетит прямо в лоб. Лог с трудом продрал глаза и, наконец, убедившись что в утренней похоронной синеве ему некого поминать, быстро обнял подростка за плечи и прижался дрожащим лицом. Выше попросту не дотягивался. — Корова?! Корова… Какая корова?! Ма-артин… Черт бы с коровой! Я так за тебя испугался! Мартин… Эмпти так и стоял, не моргая, с диким беспорядком на голове, в грязном платье. Лог жестом велел опустить ему голову и влажно чмокнул в холодные губы. Не раскаиваясь, обнял. Мартин с трудом удержался на ногах. В одно мгновение согрелся. — Я люблю тебя, Лог… — Правда что ли?.. Ну пусть так! — Всхлипывание. — Пошли домой, балда! Пошли домой…

Я хочу запомнить, как падает снег, Медленней обычного, падает снег. Как душа по комнате бродит обнажённой. Скоро зазвучит эхо нового дня — Начинай его без меня, Не буди меня, освободи меня.

***

Колени Азира хрустнули, когда он опустился на корточки — не смейтесь, Князь уже не молодой. Влажный теплый язык скользит от кожаного намордника к черной грязнущей челке. Азир хочет поймать его взгляд. Он для себя решил, что евнух больше не заслуживает его улыбки. — Платье Принца Похоти тебе к лицу. Голова, подвешенная на цепи обессиленно опускается, когда Князь выпускает из рук подбородок узника. В минуты душевного опустошения Азир всегда рисовал, и в подавляющих случаях с натуры. Мрачное освещение заставляет альфу усомниться в собственном зрении и мастерстве. У дверей толпятся в усмерть пьяные, злые и готовые мстить за убитых товарищей северные молодцы, человек десять-одиннадцать. Их инстинктивно возбудил аромат розы, в который обернули Бруно. От тела евнуха их на самом деле тошнит. И кто-то будет блевать прямо на рыжий кирпичный пол в темнице после спонтанно организованной оргии. Художник двигает стул и выбирает самый острый из карандашей, чтобы увековечить увиденное за решеткой. А Бруно остается вспомнить единственно действенный совет от Эрика в постели. Расслабиться.