Любимые омеги бесславного Принца Харольда

Я хочу, чтобы меня кто-нибудь истерзал... Я не хочу быть счастливой! Ф.М.Достоевский "Братья Карамазовы"

Мелкие капли крови брызнули сквозь ровные, но броские и болючие короткие царапины на конопатом худом предплечье. Ранение смехотворное для любого подростка-омеги. Что скорее всего просто забудется: сольется с основным цветом кожи, затеряется под одеждой, слоем зудящей грязи и редкими колючими волосками. С увечьями, что с годами поналипнут к телу в нелегкие трудовые дни, во время хвори и тягости никогда не сравнится. В редком случае станет изящным шрамиком, который будет целовать будущий супруг в самые нежные сокровенные мгновения. Сами гадайте, что является большей диковинкой: не испортивший вашей красоты шрам или альфа, не брезгующий доставить возлюбленному удовольствие всеми известными ему способами. Верный альфа, добрый альфа. Молодой Господин боязливо ощупывает поцарапанную руку, смущенный и опечаленный видом собственной крови, но слишком спокойный для человека, привыкшего падать на пуховые подушки и солому. Паку-Эмпти не чувствует боли в располосованной спине и вреда от десятка заноз, вошедших под кожу минуту назад. Тупо таращится на притихшего хозяина, раззявив слюнявый рот — мальчишка потерял один из передних зубов совсем недавно, к этой кроличьей морде еще предстояло привыкнуть. Мгновение. И Паку на коленках ползет по щербатому дну покачивающейся из стороны в сторону кареты. Сглатывает, минуя расщелину в полу, приспособленную для многодневных поездок, когда экипажу запрещено останавливаться, чтобы сходить по нужде. За долгую и, наверняка веселую, историю дорожного нужника тридцати девяти килограммовый Паку первый человек, кого угораздило туда провалиться. Болезненно белокожий, безобидный и до противного хрупкий. Он собирает пыль и сор на серый, безнадежно ему широкий, как и каждый элемент взрослой омежьей одежды в столице, потасканный хитон. Встречается глазами с растерянным хозяином, едва не падает лицом ему в колени, так карета подскакивает на кочке! Привычным, многозначительным движением откидывает с лица остриженные под горшок и неожиданно чистые для Эмпти волосы, сглатывая, проводит мокрым языком по кровоточащей царапине. Паку кажется столь интимным жест уместным и правильным в эту минуту. Он поступает так, как поступил бы каждый мальчик, выросший в доме терпимости, и каждая шавка, которой перепала милость от злого хозяина. Молодой Господин вздрагивает и, опомнившись отвешивает слуге звонкую пощечину. Картонный беспозвоночный Паку отлетает к стене, инстинктивно ощупывая пылающее лицо. Рыжий Вестал предупредительно скалится, обнажая здоровые холеные зубы. Пусть он и бросился Паку-Эмпти на помощь, вспарывая кожу самым грязным в городе куском дерева, их отношения никак не изменятся, и о своем спонтанном подвиге Молодой Господин пожелал бы умолчать. Пусть влажный майский ветер тормошит распущенные волосы и подолы хитонов, сомкнутые тиски сдерживают жалобный писк души, раздразненной подавляющей силой ночи. Если хозяину когда-нибудь еще предстоит укрыться пуховым одеялом в покинутой детской комнате, повелевая слуге завести музыкальную шкатулку на ночь и скрыться среди тюлевых занавесок до первого капризного зова — ни один из омег не сможет спать, как прежде. Пусть так! В жизни Паку-Эмпти не осталось ничего целого — его не нужно жалеть. Благородная кровь Господина уже достигает запястья: он прежде не мыслил царапины без нянечкиных повязок и отцовских поцелуев. Гордится собственной стойкостью, ему любопытно увидеть на своем изнеженном теле новые и новые раны!

***

— Недовес! Больше ничего сказать не могу. — Холодно произнес доктор, тщательно протирая влажной тряпкой пальцы, что пару мгновений назад с брезгливой осторожностью скользили по впалому животу омеги, — У тебя нет причин отлынивать от работы, Паку-Эмпти. — У меня внутри черви… Такие белые и длинные, как корабельные веревки… — Как бы извиняясь произносит мальчик, не желая подниматься с жесткой деревянной кушетки. — Я скоро умру. — Вздор! У тебя нет ни глистов, ни вшей. На твоей новой службе дотошно следят за чистоплотностью Эмпти. Длинные белые веревки… Твоя мамаша выдумала это? Или ты перешел дорогу колдунье и, она навлекла на тебя проклятье? — Сердился альфа, делая бесполезные пометки в пыльном журнале, который никто и кроме него не прочтет. Прежде доктор считал, что до покалывающей, рассеивающей здравые мысли злобы его доводили люди до противного халатно относящиеся к своему здоровью. Те, кто следил за его нервными движениями с тупым вниманием, когда приносили свои загнивающие тела и плачущих в лихорадке детей, замотанных в грязную ветошь. И, когда доктор с явным упреком говорил: «Поздно! Ничего сделать нельзя. Отчего же вы не пришли раньше?», бедняки, напуганные этим напускным «вы» в разы больше, чем словом «поздно», не могли придумать достойного ответа. Молча направлялись к выходу с большим достоинством. Потому что этот тесный кабинет никогда не был причалом их надежды. Все слезы и причитания выльются наружу, когда на страшный исход намекнет старая травница с их улицы, отказываясь принимать на алтарь Урру их пожертвование. Доктор достаточно изучил породу этих людей, и перестал мысленно желать им выздоровления, подталкивая взглядом к порогу. Тем более перестал тратить время на попытки вылечить кого-то. И если доктора вдруг об этом просили, он страшно оскорблялся. Да, начинал скучать без работы даже пьющий сапожник, в лавке пекаря без запаха свежего хлеба становилось неуютно, и ремесленники были готовы выходить в люди и предлагать миру свои услуги, не без сварливых угроз толстых омег в белых чепчиках. Жена ремесленника — особый сорт Крейтеров! Альфы удивлялись: нарочно брали в дом самых безобидных и простодырых дур, соглашались есть безвкусный нехитрый суп от неумехи, лишь бы однажды не проснуться со злобной свиноподобной особой, как две капли воды напоминающую супругу соседа. Дайте омеге лавочника два года! За этот короткий срок она выучится грамоте быстрее, чем аристократка, окруженная вниманием опытных учителей, родит похожего на поросенка единственного ребенка, разжиреет и обязательно свяжет себе чепчик! Непременно станет матюжницей, начнет следить за деньгами мужа, словно беркут, нет-нет да и подкармливать понравившегося молодого солдатика сладкими пирожками. И, может быть, родит второго ребенка, похожего на него. От такой жизни решишь искать успокоение на дне бутылки и сочинять нехитрые стихи, которые побоишься нацарапать на бумаге, чтобы не осмеяли домашние. С годами пожелтеешь, станешь все чаще ощупывать печень, набухшую, словно привязанный к поясу камень. Пересилив себя, найдешь окошко между покупателями и приковыляешь к чопорному доктору, который заставит задуматься не хитрым вопросом: «Отчего же вы не пришли раньше?». «Тут без бутылки разве расскажешь? Вот у меня жена и…». Но доктор был холост, не пил спиртного и никогда не хотел знать ответа на свой рабочий вопрос. — Послушай, Паку-Эмпти. — Неожиданно обратился альфа к мальчику, — Эти белые черви, которых ты выдумал, в наших землях не водятся. Понял? Только на Юге, и только у коров и лошадей. Я был подмастерьем и видел нечто подобное, когда мы вскрывали телячий труп. Ты разве ел сырое мясо? — Жесткий мужской голос дрогнул — напрасно он возится с этим сопливым мальчишкой, делясь сокровенными воспоминаниями о жизни в родных южных степях. — Нам не положено мясо. Только хлеб, каша, овощи. Чаще всего морковь… — А чем ты питался, когда жил в борделе? — Спросил доктор, громко захлопывая журнал. — Молчишь, оттого что вспомнить не можешь? Табак и опиум — вся ваша еда. И, конечно же, конфеты… Омеги любят конфеты — это верно. Если лошадь не упала, когда ее пытались загнать до смерти, стоит ослабить вожжи, она начнет припадать на колени. -…я не ел никаких лошадей, Господин. — Отозвался не восприимчивый к метафорам Паку-Эмпти, всматриваясь в угрюмое лицо напротив, пустыми черными глазами. — Дурак! — Вновь вспыхнул доктор от приступа ярости, уверенным шагом приближаясь к кушетке, ожидая, что Паку испугается и начнет одеваться. Но это был мальчик, выросший в доме терпимости, для него нет ничего привычнее, чем лежать без одежды в присутствии взрослого альфы. — Ты разве не понимаешь, как тебе повезло попасть на такую службу? Будешь симулировать — вновь окажешься на Черном рынке и вернешься к старой работе! Ты не болен, ясно? Вместо того, чтобы откладывать с жалования на докторов — покупай молоко хотя бы изредка. Как отъешься, ноги держать начнут. Подружись с каким-нибудь стражником, что бегал бы для тебя на рынок. Не мне тебя учить жизни, Эмпти! Что-то в негостеприимном поведении доктора подсказывало Паку — прием на сегодня окончен. Вздохнув, он принялся монотонным движением натягивать широкую нательную рубашку. Почти не штопанную и не застиранную, даже теперь не единственную в его гардеробе. Если мальчишке доводилось встретить старых знакомых на улице, те подолгу таращились на его казенно белые воротник и манжеты, выглядывающие из-под серого старого хитона. На мытое лицо и обувь без дыр. Отказаться от удовольствия лежать на кушетке, разглядывая стеллажи с пучками трав и цветными бутыльками, прекратить донимать лекарей города, не слушать больше их голоса, не изучать их лиц и манерности, утратить последнее внимание к своим внутренностям ради какого-то там молока! Немыслимо. Паку возится с деревянными пуговицами на синем платье, беря во внимание пульсирующую шею доктора. Хозяйка борделя часто говорила, что альфы сердятся, когда им не по карману снять понравившуюся омегу и приходится выбирать среди дешевки лицо, что им наименее неприятно. Паку помнит этот взгляд, он никуда не торопится. — Когда я умру и… Вы распорете мое брюхо и найдете этих самых червей — я буду прав. — Победоносно произнес прокуренным женским голосом мальчик, пряча тощее тельце под хитон и захлопывая двери.

***

Паку расстался с привычкой воровать с хозяйской кухни еду и делать крысиные нычки спустя полгода жизни на новом месте. Напрасно повариха гордилась тем, как беспощадно и показательно отхлестала его веником — омега просто разрешил себе поверить, что пища, какой бы скудной и однообразной она не была, появляется на столе каждый день. Вместе с куском мыла, катушкой черных и белых ниток, шерстяным одеялом зимой и точно рассчитанным жалованием каждый месяц. Иная прислуга, проработавшая в этих стенах уже несколько лет, оживлялась только накрывая на стол. На серых щеках Эмпти проявлялся здоровый румянец, лишь когда те жевали, или обсуждали еду, ее вкус, цену, текстуру, рецепты, если сослуживцы Паку и голодали в прошлом, то не могли наесться вдоволь по сегодняшний день. Ленивым движением зачерпывали бледный суп только те, кто пережрал его однажды и знатно опозорился перед любопытными и жадными до любых сплетен «подругами». Кто заменил это примитивное удовольствие на свидания со здоровыми альфами с господского двора. Кого не пугали розги дворецкого. Впрочем, Паку нечасто мог позволить себе видеть лица других служанок кроме как за трапезой. Сухонького и беспрекословного, его негласно начали усаживать посреди длинной деревянной лавки и припирали с двух сторон, несмело и тихо шепчась меж собой. Задевали Паку-Эмпти локтями, передавали через него соль и тонкие куски хлеба. Паку научился спокойно смотреть на еду раньше, чем прислуга привыкла сидеть с ним за одним столом. Сперва старшие жалели мальчика за костлявые руки и отдышку, когда тот носил тяжелые ведра с водой по мраморным лестницам, силясь устоять на ногах; затем за это же на него и рычали. — Какие бестолковые в столице доктора. — Неожиданно громко произносил Паку-Эмпти, словно подбирая слова к праздничному тосту, — Ленивые и равнодушные — все как один. Я бы давно отчаялся излечиться, если бы не поддержка в ваших глазах, друзья. Ведь вы то мне верите? Верите, что внутри меня копошатся длинные белые черви? Мальчик жмурился, ожидая что его смахнут с лавки пощечиной, хорошенечко отпинают всей гурьбой, или хотя бы наденут тарелку на белокурую голову, обругав. С мгновение Паку молчал, привыкая к тишине в трапезной. Сегодня он доест суп в печальном одиночестве. Покои Госпожи, маменьки Молодого Господина, были лучшим местом в этом несоразмерно огромном холодном частично обжитом доме. Здесь редко заставляли убираться, через раз велели открывать пыльные портьеры, но если редкий луч солнца и прорывался внутрь, то подсвечивал десятки стеклянных баночек с лекарствами, загромоздившими широкие дубовые столы. Здесь говорили вполголоса и зажимали носы платками, пропитанными лавандовой водой. Лишь Паку, влюбленный в каждый больничный атрибут, дышал здесь полной грудью, наслаждаясь ароматом приближающейся смерти. Он бесшумно повторял каждую жалобу старой Госпожи, воспроизводил ее умирающий тембр голоса на очередном приеме, тихо радовался, когда новый доктор исписывал тетрадный лист жуткими симптомами. Но стоило Паку-Эмпти заикнуться о белых длинных червях, в нем быстро угадывали симулянта и прописывали одно средство из двух: молоко на завтрак или крепкий большой член во все щели. Дальше этих лекарств врачевание омег в Западном Королевстве еще не шагнуло. Порой Паку задумывался о том, что поседевшая и много лет как не ходячая Госпожа бродит босиком ночами по пустым коридорам в ночной рубашке, ворует конфеты, переворачивает цветочные горшки и расстраивает музыкальные инструменты. Ее морщинистое лошадиное лицо всегда хмурилось, когда мальчик улыбался, подавая Госпоже что-либо: как еще Паку дать понять, что он ни за что не выдаст ее секрета? До первого визита «к маменьке», Паку-Эмпти не поверил бы, что его хозяин умеет плакать. Он достаточно настрадался от господских приливов ночного веселья, требующих незамедлительной игры, или вспышек ярости, когда в слугу летело все, что могло попасться под руку. Две недели назад мать была недовольна, что сын заявился к ней не сняв сапог после конной прогулки, Молодой Господин отвечал на ее упреки грубостью и удалился прочь, смахивая подолом изумрудного платья поднос с драгоценным лекарством. Безутешно выл в подушку и протаскал проклятые сапоги, не снимая их даже на ночь, почти десять дней старой матери назло. Бунтовал, пока на его нежных ступнях не образовались волдыри. Всхлипывал и вытирал сопли об отцовские одежды, после тихого и невероятно терпеливого вопроса: «Зачем?». — Твоя мать тоже полная дура, Паку-Эмпти? — Скулил хозяин, раскидав рыжие локоны на постели. Омега сдержанно молчал, не желая подавать голос: у этого вопроса нет правильного ответа. Мать. С таким же нелепым носом-картошкой, как и у сына, с редкими светлыми волосами и испорченной собачьими челюстями щекой, очень легко принимала от Паку деньги. Мать — дешевка, мать — уцененный товар. Напоминала сыну, что он до в любой момент может вернуться. Не к ней, а к единственному подходящему для Эмпти ремеслу — продаже собственного тела. Смотрела на Паку тупым неморгающим взглядом, когда тот спрашивал, зачем она подложила его под альфу раньше, чем он начал течь, или когда заговаривал о длинных белых червях, живущих в его желудке. Матери думалось, что пока тело Паку не отпугивает глаз, он должен обслуживать господ на Черном рынке и приносить пользу. Был бы толковый врач, что искусно пересадил кожу сына на ее лицо, омега не задумываясь, пошла бы на это. На что смазливая рожа Паку, если он даже ей не пользуется? Мать, не таясь, произнесла свои мысли мальчику вслух, и тот обозвал ее «дурой», не придавая этому слову оттенка злости или пренебрежения. «Дура» — одно из волшебных слов для Эмпти, что выводят их из самого сладкого опиумного транса. Паку отделался пощечиной и с тех пор передавал золото матери через надежных людей.

***

Хрустальные желтые лютики в музыкальной шкатулке хозяина ритмично то опускали, то поднимали головки, в такт зависающей мелодии, которую слуга уже знал наизусть. Стоило Паку-Эмпти опуститься на корточки, чтобы поднять кожаные сапоги, небрежно сброшенные у изголовья широкой господской кровати, как цепкие конопатые руки схватили его за детский подбородок. Лицо Молодого Господина совсем близко и Паку вдруг нравится думать, что несмотря на свою благородную кровь и роскошный гардероб — Господин далеко не красавец. Чаруют лишь тревожные огоньки в зеленых глазах и мимика, каждый раз, как на грани нервного срыва. Краснокожий и мокрый после купания, мясистый и дворово рыжий, хозяин проводит крючковатым птичьим носом по мочке уха слуги. Попади они в один дом терпимости, стоили бы примерно одинаково. Разве что, Молодой Господин захотел бы искусственно завысить свою цену, соглашаясь на всякие гадости клиентов. — Расскажи мне еще о твоем ремесле, Эмпти. Расскажи про тесные комнаты, про матрасы, набитые соломой, про гостей… Много ли у тебя было гостей? — Я зарубки на кровати не ставил. — Сволочь! — Укоряюще произносит Вестал, качая рыжей головой. — Мой отец ведь… Никогда не выдаст меня замуж и, я умру девственником… Жалеешь для меня очередной пикантной истории… Гордишься собой, да? — Не знал, что таким можно гордиться. — Устало отозвался Паку, — Ваш отец — солнце… Он не оставил Вашу маменьку в ее болезни… Он ищет Вам достойного супруга. Потерпите. — И проститутка вдруг покраснел, ведь в этом разговоре он перешел черту дозволенного, смея разбрасываться нравоучениями. Не проще ли порадовать хозяина очередной байкой о том, как его поимели в жаркий июньский день и украли сандалии? Паку долго скулил, ступая босиком по пылающим от солнца камням. Его благородный слушатель катался со смеху. Ну какому альфе придет в голову воровать обувь у этого мальчишки? — Мой отец предпочел бы умереть, но возлечь со мной вместе… в могиле. — Впопыхах добавил Молодой Господин, в никуда улыбаясь, — А мать ревнует. И вспоминает ребенка, которого потеряла. Убеждена, что он был альфой… И вырос бы… достойнее меня. Сколько ты получаешь за работу, Паку? Ты каждый день слушаешь мои стенания — всего золота мира будет мало, чтобы с тобой расплатиться. Я так невыносим порою… Поди сюда, Паку. Ты — золотце. Хочешь, я выдам тебя замуж? Кто-то из отцовской стражи есть у тебя на сердце?.. С кем из них у тебя свидания? Паку-Эмпти неуютно отводит взгляд, хозяин тянет его за воротник в свою постель, так, что верхняя пуговица на платье впивается в хрупкое горло. Серебристая бахрома от балдахина спадает на хрупкие конопатые плечи. И мальчик чувствует острую боль в желудке, вспоминая о своем недуге, ведь если злополучные черви живут внутри, они точь-в-точь, как эти тонкие скользкие нити. — У меня… нет никаких свиданий, Господин. Я не любил свое ремесло. И альф не любил. Я рад, что Вы дали мне приют… Вы мне дороги. — Вздор! — Сердится хозяин, усаживаясь на костлявые бедра побледневшего слуги, — Как можно не любить быть с альфой? Если бы я стал Эмпти, не пропускал бы ни одного свидания… Научи меня тому же, что ты делал в борделе, Паку. Всем твоим хитростям… Научи меня, как сделать альфу счастливым. Я много фантазировал о том, как мне станут платить за то, что я буду любить до неистовства. До потери рассудка… — Влажные горячие губы рыжей омеги неумело соприкасаются с дрожащей и напряженной линией рта, ожидая какую реакцию поцелуй произведет на Паку-Эмпти. На первого человека, которого хозяину приходилось целовать после отца и рисунков «принцев» в толстых розовых романах. Паку мужественно и отстраненно молчал. Даже осмелился стереть дерзким движением чужую слюну с губ краем рукава, наблюдая за тем, как хмурятся рыжие брови. — Вы не знаете, о чем просите, Молодой Господин. Альфы… Имеют нас, как собаки. От них несет водкой и луком. У них волосатые руки и черные зубы, а в их бороде застревают хлебные крошки. Вы немного потеряли, оставаясь девственником. Господин морщит свой птичий нос, не желая принимать горькую правду. Борода, вонь, волосы на теле — этот натуралистичный образ не так уж и плох, его нужно адаптировать для новой фантазии, потираясь о гладкую поверхность деревянной колонны. — Потаскуха. Я предлагал тебе свою дружбу и любого альфу, в моем служении. Но ты смеешь бродить ночами у покоев моего отца… Скажи еще, будто он сам пригласил тебя… Теперь Паку молчал глупо и виновато. Хозяин произнес этот упрек наобум, и мальчик выдал себя, теребя одеяло нервным движением. Кожаный сапог больно ударяет Эмпти по голове — Паку и не пытается защититься руками или дать сдачи. Вид крови не смутил Молодого Господина — избиение прекратилось, лишь когда на простынь рухнула набойка от каблука. Любимые сапоги! Красные, из южной кожи! — Да, пригласил… — Шепчет Паку-Эмпти, соскальзывая с высокой кровати вместе с шелковой простыней, зажимая разбитый нос ладонью, — Но ничего не было… Ваш отец верен своей Госпоже. У него нет любовницы. Рыжий омега скептически улыбнулся, зашвыривая сапог в корзину с бельем. Мгновение, как позабыл, чего это они с Паку снова повздорили. Хозяин — человек отходчивый! — Он спрашивал о моей старой жизни, о Вас, о том, всего ли мне достаточно в комнате для служанок… Я рассказал Вашему папеньке о том, что внутри меня живут белые длинные черви. И он сразу же приказал мне уйти. Музыкальная шкатулка на прикроватной тумбе безнадежно заглохла. Молодой Господин разразился громким переливчатым смехом, пряча лицо в скомканном одеяле и смахивая с ресниц теплые слезы. — Длинные… Белые… Черви… Напугали Его Величество! Ах-ха-ха-ха… — Хозяин сладко облизнулся, будто в этом откровении не было ничего тошнотворного, — А ты выдумщик, Паку-Эмпти! Хвалю! Хочешь, я подарю тебе браслет или брошку?! Из тех безвкусных, что мне купила мать! Рыжий подросток живо соскакивает с постели и роется в дубовых шкафах в поисках диковинных шкатулок разных цветов и формы. Чтобы высыпать их содержимое на светлую простынь, перекладывать украшения с места на место, примерять их на себя и хлюпающего кровавыми соплями Паку. Смеяться над маминым мещанским вкусом и обязательно! В этот раз обязательно что-нибудь Паку-Эмпти подарить!

***

Высокая печная труба возвышалась над тихим пустырем, заросшим бурьяном. Сквозь мертвые, пораженные огнем каменные стены, с годами начал прорастать красный мох. Сонного, еще более костлявого, чем сейчас, перепачканного в саже и по умолчанию голодного, Паку с этой земли не прогоняли. Лишь единожды его вывел из дрема голос молодого патрульного. Безбородый юнец задал омеге череду неуместных вопросов, проповедовал о вреде опиума и ужасах, что могут случиться с мальчиком в ночном городе, о цене услуг Паку так и не заикнулся: испугался первого неудачного опыта или побрезговал. Эмпти не жаль: он не хотел работать. Он стал частью ландшафта, как пара ласточек, выведшая птенцов на вершине пепелища, как пегая лохматая дворняга, вырывшая нору под порогом, собирающая со дня на день ощениться. Но внутри Паку-Эмпти нет никакой жизни, кроме клубка склизких червей под слабым сердцем. В те дни он еще находил силы и смысл, чтобы тихо плакать о своем недуге. — Мои клуши — нянечки — задумали погубить меня в духоте, как тебе это нравится? Стоило мне открыть окна в карете, так порыв ветра унес мой шарф. Курьез, как из дешевого омежьего романа, не так ли? Выпади они из моего экипажа сами — наплевать, поехал бы дальше, успел бы к обеду! Но шарф! Это немыслимо! Я вязал его почти полгода! Я так плох в рукоделии, что надо мной смеется весь двор! Я сам желал бы спалить этот мерзкий кусок шерсти в печи, но это мне решать, а не какому-то глупому ветру! — Алые, броско накрашенные шлюшьи губы дрогнули в неудовольствии. Паку выпрямился, заслышав шелест бархатного платья и приближающиеся уверенные шаги. Ощутил горячую ладонь на своей ледяной неумытой щеке. — Это подарок для моего младшего брата. Зима в этом году чересчур холодная! И в правду, зима… Паку только сейчас заметил, что его колени, укутанные в хитон — припорошены свежим снегом и не разгибаются. Разноцветный, длиннющий и такой похожий на хвост гадюки шарф, развевался по ветру, зацепившись за железную печную трубу. Юный Господин, помедлив, смерил это квелое существо изучающим взглядом, скинул тяжелую соболиную шубу с плеч и укрыл ей замерзающую омегу. От резкого ощущения прикосновения человеческого тепла и мягкости Паку-Эмпти пробрала крупная дрожь. — Посторожи, а я наверх полезу!.. — Велит хозяин, растирая синеющие голые руки быстрым движением, — Знаешь, кто жил в этом доме до пожара? Балда! Ну что ты можешь знать? Это дом омег Принца Харольда… У него было две жены, которые полюбили друг друга и творили здесь всякое, представляешь? А мой отец… Сжег этот дом. Я думаю, он просто ненавидит веселье. Паку-Эмпти видит розовые панталоны, карабкающегося ввысь рыжего омеги, его сильную линию плеч и плотную ухоженную косу. Ему не хотелось знать, что в месте, где так сладко ожидание смерти, кто-то предавался содомскому греху, смеялся, мыл полы, замешивал тесто и попросту жил! Хозяин отрывает мерзлый кусок мха со стены и швыряет в голову омеги, на его шее уже красовался кособокий дырявый шарф. — Эй ты, посмотри наверх! Да выше-выше, не отвалится твоя пустая голова! Там живет мой братишка! Как бы я хотел его снова увидеть… — Подросток указывает вверх уверенным движением, холодный ветер завязывает узлом шарф на его изящной конопатой шее. — Не думай, что для таких, как я не существует запретов. — Эту фразу Вестал произнес, уже срывая с колен чуть ожившего Паку свою шубу. Колючий холод после кратковременного тепла просто невыносим. На дрожащих ресницах мальчика застывали немые слезы. — В День… Черемухового цвета… Когда к Весталам сватаются женихи — Эмпти танцуют голыми в лесу… Ведь они не любят Весталов… Танцуют в условленном месте, соблазняя холостяков… Говорят, на них приезжает посмотреть сам Король. И выполняет желание той омеги, что ему наиболее пришлась по сердцу. — Шепчет Паку, пугаясь звуков собственного голоса. Хозяин готов рассмеяться, но его алые губы замирают в скептической улыбке. Ведь в карете для этой тощей задницы точно найдется свободное место, а бельевом шкафу для прислуги — синее платье и скромный хитончик ему по размеру. Самый маленький, какой только можно сшить. Рыжий омега слюнявит палец, словно дитя, и стирает с лица Паку самое броское и раздражающее пятно. — Ваше Высочество! Принц Люци! Прошу Вас, не прикасайтесь к этому Эмпти! — Верещали запоздалые нянечки наперебой, — Неизвестно еще какие внутри него кишат паразиты! Отмойте руки целебными травами, Ваше Высочество…!

***

— Принц Лю-ю-ютик…пахнет розовым цветом, как и его покойный дед. Я это точно знаю! Он бросил мне под ноги свой носовой платок. Вот дьяволенок… Но мне жизнь еще дорога, парни! Если Король и не отрубит голову, то точно провалится нос! У Принца Лютика до нашего брата звериный аппетит. Подцепишь такую заразу, какой не бывает у самой чумазой опиумной шлюхи! — Скалил зубы смазливый стражник в расстегнутой рубашке, — Говорят, в течку Его Высочество оставляет двери открытыми — и через него проходит не меньше двух десятков крепких молодцов… Пожалел бы Король Яспер наших лошадей — землю на его сыне пахать надо! — Извините… — Вдруг отозвался Паку, неожиданно выплывающий из-за плеча одного из альф. Стражники тупо таращились по сторонам, пока не догадались посмотреть вниз. — Вещи, которые вы сейчас рассказали — никак не могут быть правдой о моем хозяине… — Ты сейчас назвал меня лжецом?! — Вспыхнул от ярости альфа, грозно раздувая ноздри, — Мети садовые дорожки дальше и не встревай в мужские разговори, Эмпти! — Извините… — Продолжил омега, глядя на стражей исподлобья и не моргая, — Я не умею считать большие числа… Но двадцать альф за ночь… Это какая-то небылица. Извините… Но… не все альфы кончают так скоро. Иным и ночи бывает мало, чтобы насытиться… А Вы говорите — двадцать. Не судите людей по себе. Оскорбленный рассказчик мертвецки побледнел и резким толчком выбил передний зуб Паку рукоятью меча под лающий оглушающий смех сослуживцев. Паку-Эмпти отныне преспокойно живет без зуба, лакает жидкий суп с тем же печально-равнодушным видом, хоть Молодой Господин и дразнит его «кроликом», не подозревая, что слуга заступился за его честь. А опозоренный болтливый альфа вымолил у командира перевести его на границу с Севером, в разгар мая кутается в шубу. Подальше от злого дворца.

***

— Разденьтесь, Господин. — Советует Паку, готовый принять хитон Его Высочество и повесить на ближайший сук. — Так скоро? — Трепетно отозвался тот, обнимая себя за плечи и вздрагивая от прикосновения ледяной росы к голым ступням. — Так проще слиться с толпой, избежим лишних вопросов. Нам лучше поспешить, праздник в самом разгаре… Мы все еще можем вернуться. Что если Ваш папенька захочет Вас поцеловать перед сном и увидит комнату пустой?. — Я приложил особые усилия, чтобы он спохватился и бросился на мои поиски. Иначе бы не трясся битый час в этой жуткой карете. Принц Лютик натягивает любимые сапоги и проворно избавляется от одежды, поступью молодого рыжего оленя прорывается сквозь высокую влажную траву к оранжевым огням, мерцающим меж деревьев. Веселый смех и похабные песни доносятся до ушей беглецов. Паку-Эмпти делает над собой большое усилие, чтобы сдвинуть тяжелый мокрый камень с места и спрятать под ним одежды хозяина. Страшась упустить Люци-Вестала из виду, бездумно швыряет свое тряпье в кусты и с несвойственной ему быстротой нагоняет принца. Взвизгивает, краснея до плеч — Молодой Господин смачно бьет его по голой заднице и заливается смехом. — Вы из бродячего цирка, потаскушки? На что эти глупые костюмы? Юные белокурые омеги первые, кто решился подойти к странной парочке. Лютик мужественно выдерживал на себе насмешливые взгляды, отмахивался от язвительных перешептываний, высоко задрав рыжую голову. Паку усердно завязывал на теле хозяина длинную бахрому, увешанную яркими птичьими перьями. Эмпти, разбившие за городом небольшой лагерь, готовились к шабашу, эль и опиум лились рекой. И Паку старался не думать о новой дозе и том, что может столкнуться здесь с матерью лицом к лицу. — Ты здесь впервые? Так не позорься, оставь это платье для курятника. — Настойчиво посоветовала проститутка, раздражаясь на то, что кто-то так дерзко нарушает вековые правила. — Тебе-то что? Меня осмеют — ты откажешься в лучшем свете, красавица. — Сверкнул зелеными глазами принц, — Мне хочется… Хоть что-то оставить воображению зрителей. Кстати, о зрителях… Где они? Сколько их будет? Близко ли подойдут к нам?. Сегодня здесь будет Король. Девица пьяно рассмеялась, Паку обронил пару перьев в траву, глядя на омег снизу вверх, словно никому незаметный мышонок. — А ты даже глупее, чем я думала! Веришь в сказки Черного рынка? Хочешь понравиться богачу? Сюда приезжают только альфы-мальчишки и разбойники. Они нам наскучили еще на службе! Это наш праздник, Эмпти. Пей вино, кури табак, благодари Урру, за то, что родился омегой. — Он не Эмпти. Оттого и дрожит от нетерпения. Это Вестальчик, которого дурно воспитали родители… Увесистый христианский крест, русые волосы с проседью, дырка в левой щеке. Среди юных обнаженных тел фигура Бон-Бона в черной монашеской рясе — как бельмо на глазу. Лютик изумленно приподнял рыжие бровки — он прежде не мог представить себе христианина, курящего папиросу с коноплей. Бон был Эмпти в самом прекрасном смысле этого слова, чей это праздник, как не его? — Что ты попросишь у Короля, если ему и впрямь приглянешься? Золото? Комнату во дворце? Богатого жениха? — Свободу для моего брата. — Не моргая, отвечает Лютик, бессовестно пялясь на изуродованную щеку омеги. — Вестал… Одного танца будет мало. Ты не самый красивый омега среди нас, уж прости, природа над тобой недолго думала. Даже твой приятель — кому-то больше придется по вкусу. На сынка моего похож — такой же белесый и хрупкий. — Паку игнорирует слова Бон-Бона, хлопоча над нарядом хозяина, — Зазеваешься и попадешь в лапы потного, кривозубого пьяницы. И даром отдашь свою девственность. Эмпти на вечер — Эмпти навсегда. Возвращайся домой… Принц Лютик чувствует на своей щеке ласковый дружеский поцелуй. С вызовом отбирает кружку эля у одной из девиц и делает смелый глоток, фыркающему Бону назло. — Ваше «платье» готово, Господин. — Отзывается Паку, поднимаясь с мокрой травы и заглядывая принцу в глаза. — Не показывайся моему отцу, понял? Не выходи танцевать с другими. — Дрожащим голосом просит хозяин, морщась от горького вкуса алкоголя; Паку чувствует его ледяные пальцы на своей костлявой шее. — Господин… Внутри меня живут черви. Зачем мне танцевать, когда я болен? — Простодушно улыбнулся омега, и принц не смог сдержать усмешки, увидев черную расщелину вместо переднего зуба у слуги во рту.

***

— Испугался? Неужто испугался? Все вышло, как ты пожелал! Так почему ты не радуешься, а дрожишь, как мокрый щенок, сын? Лютик подавляет рвотный позыв, ощупывая мокрые губы от скользкого поцелуя Короля. Цветные перышки осыпались с его нехитрого костюма, бледное тело омеги прикрывали лишь голые потемневшие от пота нити, рыжий пушок между ног и вульгарная картонная маска с птичьим пухом. Тревожным движением принц стер с лица яркую помаду и несколько капель крови — ударился носом о землю, спотыкаясь в любимых сапогах, не предназначенных для танца. Поднял голову, заслышав глухие хлопки — бледный и злой Яспер ударял себя по бедру, имитируя аплодисменты в гробовой тишине. Весь лес умолк, как только на опушке сверкнула белая грива королевской лошади. Люци-Вестал ступил в его шатер, как наложница — счастливый, гордый и возбужденный собственным танцем. Танцем, что вспыхнул пламенем похоти и абсурда и тут же забылся. Король мягко улыбнулся, поманив омегу к себе нетерпеливым движением. Скинул дорожный плащ с плеч, откидываясь на пуховые тюки, заменяющие ему постель в походе. Смакуя каждое мгновение, медленно расстегивал пуговицы на своей рубашке, откровенно любуясь телом Лютика. Принц почувствовал ужас и острую дурноту. Отец не признал в нем свое любимое дитя? Или мечтал об этом мгновении годами? Когда Яспер, не дожидаясь ответного импульса от юной омеги, сам подошел ближе и сладко чмокнул Люци прямо в сомкнутые губы, подросток взвизгнул и страдальчески сморщился. — Эта маленькая проститутка подговорил тебя прийти сюда и раздеться, Лютик? — Не моргая спрашивает Яспер, бросая сыну плащ под ноги, дабы тот прикрылся. — Я больше проститутка, чем Паку, отец. Звонкая пощечина сбивает омегу с ног. Король закусывает пылающую ладонь, силясь успокоиться, молча ступает по шатру пьяным шагом. — Как тебе хватило наглости? Особенно сейчас, когда Зура при смерти… — Она при смерти столько, сколько я себя помню. — Еще одно слово, и ты не отделаешься пощечиной, мальчишка! — Взвизгнул Яспер, как женщина, — Хочешь быть шлюхой, так знай, их не только имеют, но еще и бьют и морят голодом! Неужто тебе мало моей любви… Всякий альфа, кроме меня, будет видеть в тебе мясо! Ради чего весь этот бунт?! — Элвин. Я хочу быть рядом с Элвином! Пусть он живет в нашем дворце на правах принца! Он твой законный наследник, твой сын! — Скулит Лютик, кутаясь в плащ. — С чего ты взял, что будет правильно так, как ты желаешь? Твой брат болен. Жизнь среди знати будет для него невыносима. Не я сделал его таким ничтожеством. Принц Яхонт решил, что его свобода важнее здоровья нашего сына и бросил его гнить в башне одного… Люци, я пытаюсь! — Рука Короля гладит растрепанную рыжую головку, — Помни, что я пытаюсь помочь ему. Он каждый раз плачет, увидев меня, как маленький ребенок. Он… Он делает успехи, привыкая к учителям и долгим разговорам с ними. Я очень хочу любить его, как ты безусловно любишь его, дитя! Клянусь, когда он будет готов выйти из башни, никто и ничто больше не заберет у тебя брата. Опечаленный и пристыженный принц стряхивает с ледяной мочки уха горячий поцелуй отца, кладет дрожащую голову на его плечо. — Я хочу кое-что подарить Элвину. Кое-что… очень для меня ценное.

***

— Подарок? Как это… мило со стороны старшего брата. Жаль, мне нечем порадовать его в ответ. — Тонкая линия сухих бледных губ притворяется улыбкой с большим усилием. — Передайте Принцу Лютику, что я буду беречь этот шарф, как реликвию. Детские кулачки Паку-Эмпти растягивают цветной кусок шерсти, словно гармошку. У его ног худенький узелок вещей, на плечах выстиранный хитончик, на впалой слабой груди — серебряная брошка-яблоко. Паку до убогого безобиден и глуп, гладко причесан и смешон с вульгарно накрашенными губами. — В подарок… не только шарф. Молодой Господин передает меня Вашей воле. Паку-Эмпти — Ваш раб и Ваша омега, мой принц. Солнечный зайчик, как нарочно, соскальзывает с блестящего крестика молодого альфы и игриво, приземляется на дрожащие ресницы Паку. Бледные ладони Принца Элвина сдержанно сжимаются. — Вы не щенок и не корзина фруктов, Паку-Эмпти. Не бойтесь. Удерживать Вас силой я не стану. Ступайте с Богом домой. — Я… Я Вам не нравлюсь и это справедливо. — Кивает мальчик собственным мыслям, таращась в каменный пол, устланный старыми коврами для сохранения скупого тепла, — Я Эмпти. Я малого роста, мне недавно выбили зуб… И у меня внутри длинные белые черви. В башне так тихо, что омега слышит стук сердца у себя в горле. — Они… эти белые черви… делают Вам больно, Паку-Эмпти? — Вдруг спрашивает принц, усаживаясь на солому, готовясь к длинному и важному разговору. Мальчик бросает на Элвина короткий мышиный взгляд и едва не вскрикивает, прижимая тощие руки к сердцу. Синева его глаз, черный нимб из длинных волос и благородная болезненная бледность — обжигают. Паку понадобится много времени, чтобы свыкнуться с мыслью, что смертный альфа может быть красив, как мраморная статуя в королевском саду. Элвин умиротворенно ждет, положив подрагивающие от волнения руки на худые колени. — Не всегда… Иногда, иногда мне с ними даже весело. Весело осознавать — кухарка печет пироги, Король сидит на троне, а я медленно умираю… И никто не знает. Это, как секрет… Ведь если это не черви, то что же? Что может жечь внутри до такой острой боли? Горячие слезы стекают за накрахмаленный воротник, Паку наспех смахивает их с лица, отвыкший плакать. Отвыкший что-либо чувствовать. Когда Принц Элвин неумело дотронулся до щеки мальчика кончиком носа, догадываясь, что плачущих омег нужно обнимать, но оробевший сделать это — Паку-Эмпти покрасней гуще, чем за все рабочие ночи в борделе. Элвин такого же нелепо-низкого роста, Урру Великий, как это трогательно! — Я боюсь людей, но Ваши черви меня совсем не пугают. — Мягко улыбнулся альфа короткими юношескими клыками, — Здесь в башне живут пауки и муравьи. Они не так противны, как кажется на первый взгляд. У меня есть большая книга о насекомых… Но там, там совсем мало написано про червей. О, если хотите я закажу в Королевской библиотеке и нам привезут… Мы обязательно поймем, что за недуг вас гложет! — Элвин не обещает беречь Паку, как этот шарф, ибо сам нуждается в покровительстве, — Я не очень силен в естествознании, Паку-Эмпти… Мне больше нравится музыка. Папа… научил меня многим южным песням… Надеюсь, Вы привыкнете к тому, что я так часто и грустно пою. Родители так и не сумели привыкнуть. А ведь хозяин все-таки любит Паку-Эмпти, иначе зачем отправил в высокую башню, подпирающую тяжелые облака, служить настоящему ангелу?