Любимые омеги бесславного Принца Харольда

Воздух в мрачной тесной комнате — мягкий, летний, тяжелый. Харольду хватило пару мгновений, чтобы ощутить на своих плечах жаркий груз сладкой духоты в спальне. Слабого после родов Лога берегли от сквозняков — принц закрывает деревянную дверь наглухо, медленным движением снимает светлую рубашку через голову, тихо ступая внутрь. Эрика. Неугомонное дитя, со слезами и ревом отказавшееся расставаться с малютками, по-собачьи дрыхла на старой подушке у колыбелек. Похрюкивала во сне и суетливо дергала голыми ногами, преследуя в мыслях добычу в лесу. Как сладок сейчас сон Сахарка-Вестала, впервые за долгое время оставленного маленькой альфой в покое! Ухватившись обеими руками за гладкие поручни одной из хрупких кроваток, альфа с трепетным любопытством склоняется над младенцами — в его памяти еще свеж парализующий образ корчащегося от боли Лога и мокрая от крови и слизи головка одного из их сыновей, застрявшая у омеги между ног. Украшенная золотым, унаследованным от папеньки, вихорком из редких пушистых волос, мягкая головка. На что его сыну-альфе дедовы локоны? Омегам на зависть и товарищам на потеху: мальчишка станет бриться наголо или прятать волосы под шапкой в самый солнечный день. Его близнец — крохотный, редко дышащий, белобровый, до абсурдного похожий на Лога-Крейтера. Пойдет на самые разные ухищрения, ухаживая за тонкой косой. Будет сравнивать себя со старшими братом и сестрой, не в свою пользу, сетовать, будто некрасивый. Дурашка! Нежный белокожий синеглазый омега… Принц перебарывает желание провести ладонью по сопящим теплым сверткам. Мерзлявых и уязвимых — новорожденных запеленали так, что из-под пеленок торчали лишь крошечные сухие носки. Их сон слишком некрепок в такую пору, а к рукам Харольда налипла незримая многолетняя грязь, хоть были они и вымыты с мылом. Ему чужды мнительность и недоверие старшего брата — трое этих белокурых детей его без сомнения. Сердце альфы неожиданно спокойно. Харольд ощущал со своим потомством такую естественную тесную связь, такую хрупкую любовь ко всему, что дышало в стенах этой медово-молочной комнаты, что его не оставляла мысль — измазать двери в спальню дегтем и поджечь. Утаить свое сокровище ото всех, упрятав на тот свет. Харольд робко выдыхает, приближаясь к укрытому влажной простыней голому, лежащему в полусне изможденному Логу. Широкие мужские ладони скользят по мягким горячим и податливым бедрам омеги. Одного прикосновения достаточно, что аромат меда и молока надолго въелся в кожу, пристал к кулакам, привыкшим ломать кости, абсурдным компрометирующим грузом. Мишурой. Лог морщится и кряхтит, когда сильные руки альфы сжимают его отекшие колени и отворачивают слабое тело к стене. Лог сдал. Рождение Эрики и появление на свет близнецов — необъяснимая разница. А ведь прошло не так много лет, чтобы естество омеги с трудом отходило от родов, чтобы угадать в испуганных взглядах домашних страх за его жизнь. Харольд бережно вытягивает простыню из-под складок между ног, тупо и пристально смотрит Логу в промежности. У Старшего нет ни сил, особого желания прикрываться. Альфа задумчиво снимает со спинки кровати чистое полотенце, сворачивает его рулоном и осторожно промакивает подтекающие остатки слизи и крови, стараясь не задеть зашитые разрывы. Сам подивился отсутствию какой-либо брезгливости и сноровке спонтанных действий. Медленно отойдя ото сна, Лог указывает дрожащим пальцем на жестяное ведро с остывшей кипяченой водой у своего изголовья. Харольд зачерпывает полную кружку и приподнимая мокрую от пота голову омеги, неумело поит, прислушиваясь с тихим мелким глоткам сквозь собственное пыхтение и стук дрожащей посуды о его зубы. Сон застал Бон-Бона сидящим прямо за обеденным столом с остатками густого вчерашнего супа в тарелке. Намаялся, принимая малышей — смотрел за Логом с раннего утра до поздней ночи, командуя бесполезным испуганным Марти. Мысль о том, что без знаний Бона на головы их семьи могло свалиться огромное горе, была для Харольда нова и не свойственна. Он вдруг испытал к этой брошенной, разучившейся улыбаться омеге благодарность и сочувствие. Возвращаясь в дом после недолгого стояния у ворот с продрогшим на улице искусавшим губы в кровь Буком. Изгнанным Буком. Буком, нашедшим приют у вдовой соседки. Харольд снял сапоги, не желая разбудить стуком колодок Бон-Бона. Неожиданно усмехнулся, вспоминая умильную сцену, что точно приблизила роды Лога-Крейтера. Сахарок-Вестал признал соседку Лирику с корзиной куриных яиц на рынке и, подкравшись бесшумной походкой, приблизился к ее юбке. Когда вдовушка обратила на маленького омегу внимание, он бесстрашно смотрел женщине в глаза, бросая под ноги последнее яйцо — папин защитник! Семья хохотала до вечера, наперебой расхваливая Сахарка. До ушей принца еще доходил стук топора Мартина-Эмпти в сарае. Припадочный! Кому нужны дрова в летнюю ночь? Он трясся и блажил, как щенок, выброшенный на мороз, будто рожал сам. Перепутал полотенца для малышей, опрокинул в коридоре ведро с водой и белый от гнева Бон окинул Мартина испепеляющим взглядом. Приказал вытирать полы и не путаться под ногами — Мартин-Эмпти, скрепя зубами, повиновался. Нашептывал под нос ни то проклятья в адрес злого Бон-Бона, не то молитвочку. Растерял всю свою напускную маскулинность. Харольд не сразу, но до хруста сжал его окрепшее плечо и смерил предостерегающим взглядом. Накаченные руки, остриженные волосы, рабочие штаны, но глаза — влажные и испуганные. Ступай, омега, подсоби своему Старшему. В эти полгода Принц Харольд в своем же доме был нечастым гостем. Ранним утром с аппетитом разгрызал залежавшийся во фруктовой вазе помятый плод — капля липкого и холодного яблочного сока падала на бледную мочку уха, стекая дальше к потной шее и терялась среди крошек в белых, только что причесанных волосах. Нервные голубые глаза следили за братом, не отрываясь. Тот по-лошадиному хрумкал яблоком прямо у изголовья парализованного Короля. Харольд знал о теле не намного больше, чем о душе, но немощь, охватившая Яспера его впечатлила и опечалила. Руки Цунзуры-Эмпти с трепетным благоговением обслуживали Короля: всегда причесанный, в чистой ночной рубашке он был готов встретить смерть в самом лучшем виде. Обросший бородой и волосами неумытый Харольд сидел с ногами на его постели — наглый, ненасытный и живой. В никуда спрашивал, какого это, быть изгнанным неверным мужем из дворца и слышать папенькины шаги и плач в летнем особняке? Какого не иметь возможности спрятать лицо от его горячего поцелуя? Какого позволять своей омеге убирать из-под себя дерьмо? Яспер держался. Ни одно слово брата не могло ранить Короля. Слезы на его ресницах сверкали, лишь когда Зура садила отцу на грудь испуганного и подросшего Лютика-Вестала. Тонкое и туповатое лезвие короткого ножа для фруктов скользит по мокрой шее Короля Яспера. Улыбающийся Харольд видит в глазах брата холодную ярость. Он более чем убежден, что делает для выздоровления своего Короля в разы больше его верной свиты, лекарей и слезливых омег. Яспер встанет на ноги, когда Принц Харольд вытворит нечто такое, что просто нельзя будет стерпеть. Ловким движением альфа наматывает белую прядь на толстый указательный палец и срезает под корень. Король смотрит снизу вверх с откровенным презрением. Мудрый не по годам, как он не понимает, что Харольд измывается над ним лишь из любви? Бедный и глупый Яспер. Для своего неразумного народа, он, похороненный в лесной чаще при жизни, лишенный короны, покойник. Слабый и недолговечный правитель. — Что Вы такое делаете?! Пушистый локон Короля скользит между пальцами альфы, собирается в петельку. Бледное и конопатое лицо Цунзуры исказилось от ужаса. Длинные рабочие руки едва выдерживают тяжесть глиняного кувшина воды. Она была слишком Эмпти, чтобы отказать мужчине. По прерывистому дыханию брата Харольд угадывает новую пакость. О, как эта рыжая долговязая омега дурна собой! На какие жертвы приходится идти во имя исцеления Его Величества! Облоченная в одежды для слуг и встревоженная блеском ножа у шеи Яспера, Зура-Эмпти крепче прижимает кувшин к маленькой груди. Пятится назад, кожей ощущая приближающегося альфу. Он Принц, он Господин. Ему в этой плоскости мира слишком многое позволено. Того хуже — он безумец! Темень от пыльных тяжелых портьеров скрывает покрасневшую от злобы кожу Яспера и позеленевшее от отвращения лицо Харольда. — Началось! — Неожиданно громко с порога произносит Бук, совсем не удивленный сценой, с лежащим без движения Королем и хищно облизывающим шею его скулящей наложницы Принцем Харольдом. Он надкусал все яблоки в вазе, зубы чешутся прикоснуться к чужой омеге. Сердце стучит в горле. Альфа отталкивает женщину от себя и уверенным шагом ступает в коридор, готовый тотчас прыгнуть в седло. Ребенок! Дети! Вездесущий, ненавистный Мартин со стопкой стиранных полотенец. Гнездо, собранное из одежды принца. Мучительное многочасовое ожидание. Пусть ветер смоет отвратный горький запах Цунзуры-Эмпти с ладоней Харольда. Принц сплевывает наскоку слюну со вкусом полыни — бред! Наваждение… Надрывный плач Мартина-Эмпти, склонившегося вдвое на лестнице оказал на принца большое впечатление. Альфа смотрел за Эрикой и Сахарком внизу, но никакая игра не шла, Харольд стучал деревянной ложкой по столешнице, игнорируя вопросы дочери и глухо рыча на детей. Собственное имя, слившееся с криком Лога, заставило сорваться с места, и без объяснений бежать наверх. Босиком. Руки Харольда еще пылают от мертвой хватки мучащейся в родах омеги и его молочно-медового пота. Мартин захлебывается в слезах, пряча красивое мужское лицо в коленях. Альфа ловит воздух, словно рыба, опускается подле него на ступеньку, склоняется, как укротитель перед разъяренным зверем. Страшная догадка — омеги что-то скрывают и, семье не получится отходить Лога и малышей. Харольд закусывает клыком костяшку, сохраняя самообладание, ласково и тихо обращается к брату. — О чем ты плачешь, Марти-Эмпти? Ярость в глазах омеги хлыстом ужалила по лицу. Харольд пошатнулся, не привыкший к его оскалу. Мартин сурово трясет черными кудрями, грубыми движениями вытирая слезы и сопли с шеи. — Лог сказал, будто любит, оттого, что был в агонии, понял?! — Вскричал он, ударяя ладонью по ступеньке. — Лог слишком умен, слишком знает жизнь, чтобы полюбить тебя! Он относится к тебе, как к больному ребенку… Ты нам не нужен! Ты никому здесь не нужен! Мы счастливо жили вдвоем! Убирайся отсюда, Харольд! Зачем ты вернулся с войны, почему не остался в одном из притонов, где веселился, пока другие сражались?! Логу не нужно твое запоздалое пустое признание… Ему нужен я… — Несчастное дитя. Ты помешался. — Харольд, не моргая, тянет руку, чтобы утешающе похлопать младшего брата по плечу. Омега отвечает почти что звериным ревом, отталкивая ладонь принца. — Глупец! Я больше не дитя по твоей милости… Спроси своего супруга, кто спал в вашей постели, пока ты жил в Летнем особняке… Кто помогал ему раздеваться и ходить в баню… Кто говорил с его животом… Кто ласкал, отгоняя боли в спине… — Ты врешь. — Холодно обрывает Мартина альфа, толком не вдумываясь в услышанное. Жизнь и здоровье Лога были слишком важны в это мгновение. Клевета наглого мальчишки попросту не доходила до разума принца. Писклявый детский плач заставил Харольда обернуться, а Эрику и Сахарка-Вестала выбежать из кухни и по-гусиному вытянуть шеи, заглядывая в приоткрытую дверь спальни, нарушая все запреты взрослых. Родились. Мгновение и, Мартин-Эмпти проносится малиновым ветром из дому, прячется в прохладную тень забитого дровами сарая. Будет ходить кругами, цеплять на короткие кудри опилки, прикладывать грубую ладонь к плоскому подтянутому животу, размышлять о том, чего в его жизни никогда не случится. Содомит, потерянная омега, отрицающий свою природу. Повадился захаживать в бордели и вести с одной из Эмпти поверхностную вульгарную переписку. Терять эти мерзкие записочки в доме Лога. Мазать на скрипучей бордельной постели губы дешевой помадой, примерять у зеркала давно не стиранный шелковый шарф, забавляясь со своей любовницей. Он точно принесет с Черного рынка вшей и заразит белокурых малышей, если к утру не повесится.

***

Мятежный Король Яхонт поливает мраморные розы на полу в купальне красным вином. Несчастный вдовец, вынужденный взвалить заботу о своем народе на хрупкие омежьи плечи. Босоногий, охмелевший, непричесанный с горьким табаком, въевшимся в длинные волосы, в кружевном коротком халате. Со жгучим пламенем в черных глазах. Улыбается шаловливо и очень просто. Протягивает своему альфе тонкие смуглые руки. Шестипалый Гюнтер. Повзрослевший Гюнтер, исхудавший Гюнтер. Гюнтер в искрометной суете и интригах, не рискнувший просить Короля-омегу о милости. Стыдившийся своей девственности, желающий быть полезным Яхонту в любом деле: стражником, гонцом, нянькой для его сына. Любовником. Ступал за Его Величеством тренированной, знающей свое место псиной, пока крошечная омежья ладонь не сжалась до хруста на его воротнике и не утянула в захломленную бельевую комнату. Яхонт — черная жемчужина Королевства. Наспех задернул пышную бархатную юбку и, откинувшись на деревянный стеллаж с простынями, ждал, широко раздвинув ноги. Сэр Гюнтер был уверен, что разочаровал его быстротой неумелых движений и семенем, что пролилось слишком рано. Но Яхонт-Крейтер улыбался мудрейшей из улыбок, крепко обнимая молодого альфу ногами, ластился к его дрожащим рукам, смахнул горячую слезинку носом с щеки. Любил. А Гюнтер боялся — шальной и беспечный прежде, придурковатый. Он будто постарел в эти полгода. Все также любовался очередной проказой любимой омеги, но кислое холодное вино грезилось альфе алой кровью, что разольется ручьями в Столице. Под их мятежными ногами с Яхонтом, самонадеянным Яхонтом, чертовски удачливым Яхонтом, запылает земля.

***

Горе лишило Принца Похоти сил. Поникший и обескровленный, он подолгу сидел в плетеном кресле без дела. Пораженный честолюбием и решительностью невестки, тяжестью возложенной на него родительской и монаршей ответственности, ужасом перед болезнью сына. С трудом привыкал к запаху лекарств и снующих в маленьком саду чужих альф, разбивших в их дворе настоящий военный лагерь. Эрик не мог и не умел выбирать сторону, с завистью дивился собранности Капитана Нейба, разгуливающего по мрачным коридорам его дома, одного из немногих офицеров, отказавшегося присягать на верность новому Королю — родному сыну. Несмотря на верность и старания мозолящей глаза Цунзуры, принцу тяжело было ее принять: место Яхонта в его сердце никто не займет. Девицу хотелось стянуть за рыжую косу с постели Яспера, словно бродячую кошку. Мучительные разговоры об осаде дворца среди солдатни к лету утихли, ведь Король оставался узником собственного тела. От снующего полтергейстом вечно жующего Харольда войско морозилось. Бруно чернел своей рясой за кулисами: слишком близко, чтобы пропасть со сцены, слишком далеко для исполнения даже самой незначительной роли. Зеленый махровый халат мужа висит на плечах Бруно, словно широкий плащ альфы на омеге-любовнице. Эрик невесело ухмыляется, наблюдая за робкими едва не танцующими движениями евнуха. За покачивающимся на бедрах мягким поясом, за пустым безжизненным взглядом. Бруно медленно ложится принцу на грудь, словно умная кошка, интуитивно чувствующая больное место. Эрик слышит пульс в собственном горле — отвык от горячего костлявого тела супруга, от его запаха и жесткости чернеющих волос на голове и руках. Сухой теплый нос скользит по сильной омежьей шее и принцу трудно сдержать слез: ведь Бруно жалеет его, оттого предлагает свое тело для близости. Дрожь от напряженных бедер евнуха передается в колени Эрика. Здесь, в суматохе и тиши, у них, переживших измены, болезни, войну и плен, за закрытыми дверями нет больше ни страсти, ни любви. Но кто Принц Похоти такой, чтобы отказываться от долгожданной вязки?

***

Сухие губы Харольда покрывают горячие щеки Лога короткими извиняющимися поцелуями. Оказывается целовать изменщика физически больно — принц бросает беглый взгляд в сторону детей: все трое спят, сопя в унисон. Омега проводит большим пальцем по его заросшему колючими волосами родному лицу. Улыбается, доверяя альфе растерзанное в родах тело. Пятерня Харольда смыкается на влажной от ароматного пота шее — язык скользит от солнечного сплетения к отекающей груди. Натыкается на каплю омежьего молока и прячется за зубами, как обожженный. С мгновение молчит, подавляя рвотный позыв. Все тот же вкус, что и у папеньки. Харольд отбрасывает простыню в сторону и проводит кончиками пальцев по пылающим посиневшим грудям. Зудящимся клыкам не терпится вонзиться в мягкую плоть. Лог наблюдает снизу вверх, он явно удивлен, но ханжеских барикад не выставляет, разморенный усталостью и теплом принца. Такой же бесстыдник, как и он, несмотря на длинные юбки и старые взгляды. Дрожащий язык Харольда смачивает сладкий розовый пупырчатый сосок — тот в миг затвердевает. Лог багрово краснеет, с тревогой всматриваясь в спящее лицо Эрики. Медленно вытягивает руки и гладит альфу, будто дитя. Харольд нависает над его телом, как над прозрачным ручьем в жаркий день. Припадает сухими губами к соску, помогая себе языком, несмело сосет горячее медовое молоко, проталкивая ком в горле. Лог хрипло вздыхает инстинктивно протягивая нежное: «тш-ш-ш». Урчит против собственной воли. Смотрит глаза в глаза. Ловким движением Харольд просовывает руку омеге между ног и заставляет сесть скулящего от боли Лога, применяя малую долю силы. Шумно пьет молоко, порыкивая, придерживает за плечо в вертикальном положении. Он сейчас ближе, чем когда-либо прежде. Ближе, чем Марти, надругавшийся над честным именем его омеги. Лог-Крейтер ощущает крупную дрожь от мочек уха до низа живота. Громко всхлипывая кончает вместе с волной боли — быстрее, чем когда-либо прежде. Ладонь Харольда мокрая от кровавой смазки, губы в сладком грудном молоке. Взбесившаяся матка интенсивно сокращается внутри бедного Лога. — Мартину не за чем коротать свою молодость в этих стенах. Я верну его родителям, оттуда хоть замуж, хоть в преисподнюю. Знай, это моя милость. Что скажешь, муж? Белые волосы Лога перламутровые в розовом утреннем свете. Плечо угрюмого Харольда на пороге обожгла тень зубоскалящего Марти. Наглая, нагая, хоть и укутанная в хитон, слишком живая для человека, перешедшего грань отчаяния. Пахнущая его гнездом. У рано опустевшей влажной груди возится, встречающий свой первый день крошечный омега. Такой похожий на папу детей Бесславного Принца Харольда.