Любимые омеги бесславного Принца Харольда

…с потрескавшихся губ незнакомца слетело замусоленное тысячами ртов приветствие, обращенное к его покойному супругу. Перепуганный внезапным человеческим сердцебиением Херман-Крейтер был оскорблен. Еще в те годы, когда его дети только начали уверенно шлепать босыми ногами по мокрой траве, больше не цепляясь за папину юбку, Херман перестал запрещать себе думать, как он будет жить, когда станет вдовцом. Напротив, украдкой наблюдая за улыбающимся бородатым лицом мужа, готовым в любую секунду подхватить оступившегося сына, вздрагивающего от писклявых восклицаний детей — «я сам! Я сам!»; омега свыкся с мыслью, что любит его и обязательно поступит правильно, если однажды не увидит Нейба среди возвращающихся из похода альф. Он сочинял самые мрачные планы, нарезая морковь для супа, примерял в своей голове траурный хитон, изучал суровым взглядом женихов, приходивших сватать Яхонта и Марти, здраво распоряжался их скромным хозяйством. Уничижающим взглядом указывал на дверь каждому осмелевшему альфе, обещавшему помогать по дому, не обижать Хэри и его сыновей, с уважением относится к памяти покойного. Херма-Крейтер бы выучился грамоте только для того, чтобы писать бестолковым ухажерам гордые и хлесткие короткие записки. Но Нейб чавкал, сидя напротив за обеденным столом, нахваливал мужнин суп, такой живой, надоедливый и осязаемый. Нейб не спешил умирать. Стареющий омега разве мог предположить, что самым страшным наказанием для его дома станет гулкая, пронзительная тишина? Когда соседки в страхе минуют его окна стороной и говорят шепотом, когда скольжение отросших плотных ногтей по стеклянному стакану покажется громом среди ясного неба? Когда звуки собственного дыхания закладывают уши? Херман мучительно привыкал к мысли, что отныне в стенах его дома никогда не прозвучит человеческий голос. Он одичал, словно запертая в сарае жестокими хозяевами, теряющая разум кошка. В светлых сухих глазах бродяги читается печаль и искреннее удивление. Быть может, этот молодой альфа не грабитель вовсе, а по глупости забрел на чужой порог? Быть может, рубаха-парень муж, когда-то пообещал мальчишке, что тот всегда найдет в его доме свежий хлеб и пристанище. И весть о кончине Нейба станет для юнца щемящей душу неприятностью. Смышленый! Гость стыдливо опускает потухший взгляд: согласно традициям, омега имеет право открыть входную дверь, лишь в том случае, когда хозяин покинул дом временно или навсегда. А Херман-Крейтер — истинный омега своего времени. Упершийся в сильную юношескую грудь ухват в смуглых морщинистых руках неохотно опускается. Хэри отмахивается раздраженным «пф», ему странно стоять к незнакомцу так близко, его подрагивающая алая губа настораживает. — Я твой сын. — Робко произносит голос из темноты. — Ребенок, которого ты выкормил своим молоком и воспитал как родного. Ребенок, что обесчестил себя и твою семью, влюбившись в чудовище. Прошло так много лет… Я ничего от тебя не прошу. Я лишь пришел сказать, что я жив и умирать еще не собираюсь. Мутный огарок свечи освещает измученное лицо Сэра Мартина. Немой крик застревает у Хермана в горле, судорожно схватившись за ворот старого платья, будто в попытке освободить его, омега роняет каплю огня на край пыльного подола. Вслед за свечей из пальцев Хэри с грохотом выскальзывает ухват. Ловким извиняющимся движением Марти наступает сапогом на кусок тлеющей ткани и хватает омегу за костлявое запястье. Лишь для того, чтобы папа Хэри не запнулся о черенок своего же оружия. Как можно более приветливо улыбается уголками губ, окаймленными засыхающими язвочками герпеса. Когда неподъемная, отлитая чугуном крышка подвала с хрустом сомкнулась на жирной шее хозяина борделя, этот человек был еще жив. Отощавший, измученный зудом по всему телу, ошалевший от вида чужой крови, босоногий Марти долго ждал, чтобы увидеть, как мелкие поросячие глаза хозяина вылезут из орбит. Но кожа на его багрово-красном лице сперва покраснела, затем от шеи поползли к подбородку пронзительно синие пятна. И даже, когда над быстро пропитавшим стены хлева в жаркий день трупным смрадом неподвижным телом закружились в ленивом танце зеленые мухи, глаза мерзавца оставались на месте. Сэр Мартин пересилил внезапное желание выскоблить их собственноручно, или же попросту не нашел подходящей по длине палки и, побрел поздороваться с белым солнцем, пьяной развязной походкой. Обнимал себя за худые плечи, силясь отогреться за все дни и ночи, прожитые взаперти. Неделю спустя он вернулся к месту возмездия: глаза и нос хозяина борделя выели крысы, а запах гниения был невыносим. Когда Марти откинул крышку подвала назад — тело рухнуло на земленой пол с хлюпающим звуком. Когда-то коровья шея и круглое тело вытянулись двое: покойник напоминал стройного великана из заморских сказаний, вынужденного жить в узкой расщелинах между голых скал. Марти лишь подивился тишине, наступившей после падения, казалось, ни одна живая душа не бросилась не бранить, не восхвалять его мщение. Лишь под крышей хлева попискивали новорожденные летучие мыши. Он спотыкался о барханы горячего песка, частицы которого до сих пор можно найти между складок пальцев ног в кожаных сапогах. Летнее солнце сожгло плечи и спину Мартина до бурых корост. Зябкими ночами он укрывался под тонкими ветвями случайных безлистных деревьев и часто просыпался оттого, что пустынные змеи заползали ему под штанину. Сперва их пугался и по-омежьи вскрикивал среди пустоши, а после приспособился быстро отрубать им головы и жевать жесткое несоленое змеиное мясо, пропеченное в белой саже. Он много грезил об источнике чистой питьевой воды и быстрой лошади, но еще больше о том, чтобы не встретить на чужой земле ни одну живую душу. Не называть своего имени, не посвящать незнакомцев в интимные подробности прожитой жизни за кусок престной южной лепешки. Он попросил у безмолвно рыдающего папы стакан водки. Дождался, когда Херман промокнет покрасневшие пылающие глаза краем рукава и тихо повторил просьбу. Омега покорно ринулся к шкафчику, где пылилась закупоренная бутылка: Старина Нейб покупал водку лишь для того, чтобы делать малолетним сыновьям примочки от жара. Мартин просил выпивку нарочно, чтобы вызвать к себе отвращение, чтобы папа Хэри понял, какой дрянью он стал и отказался от надежд, что сын вновь начнет носить платья и отрастит волосы. Чтобы показать худшую грань себя и быть изгнанным до того, как размякнет покрывшееся коростой сердце. Сэр Мартин осушил стакан в три коротких глотка, чувствуя на себе жалобный взгляд Хермана-Крейтера, осушил так, как его научили южные разбойники, свора голосистых редкозубых мальчишек, едва ли не единственные альфы, первым импульсом которых было не раздвинуть истощенному страннику ноги, а подобрать сапоги без дыр и кое-какую безразмерную, бесполую одежонку. Они были слишком юны и веселы для похоти: в них еще не погас дух приключений и воли. Мартин предательски быстро охмелел, но не оставил попытки объяснить свое долгое отсутствие неповоротливым ломанным языком, он избегал дрожи в голосе и ярких подробностей, потому что оберегал папу Хэри. Марти борогозил до тех пор пока не ощутил на пылающих впалых щеках ледяные тонкие пальцы Хермана. Притихший, дремал, растянувшись на деревянных табуретках, уткнувшись лицом в колени омеги. Наслаждался нежными поглаживаниями за ушком и часто падающими на его смуглую шею крупными слезинками, такими похожими на долгожданные капли дождя, спасшего мальчишкам-южанам жизни. Сквозь сон удивлялся серебряным нитям в когда-то иссиня черных косах папы, его стоптавшейся фигуре и коротким ножкам стола, забраться на который в детстве было настоящим подвигом. Очнулся, разглядев сквозь влажные ресницы языки пламени вдалеке в отражении пустого стакана. Неловким, но уверенным движением попытался подняться на дрожащие ноги, как разбуженный пьяница, прогоняемый сварливыми старухами с их любимой лавки. Херман почувствовал, как его сердце остановилось. И когда пробудившийся Марти смочил холодной водой из фляги лицо и короткие черные кудри, Херман-Крейтер разъяренно тряс головой у входной двери, преграждая сыну дорогу. И сэру Мартину казалось, что он сделал только хуже своим внезапным не долгосрочным визитом. — Прости, я… Не могу остаться. Папа едва не стонал от слез и возмущения. Мужественная выдержка и прямой решительный взгляд его когда-то послушного и безвольного сына сердили Хермана-Крейтера. Тихим широким шагом Мартин ступил вперед. — У меня теперь тоже есть дети и возлюбленный. Я не могу позволить, чтобы с ними случилась беда. Я даже не могу обещать, что вернусь, потому что жить в этом городе у меня не хватит душевных сил. Где-то должна быть лучшая жизнь, и я хочу дать ее своей семье, папа Хэри. Я знаю, что папа Нейб никогда бы ни за что меня не отпустил. Он запер бы меня в детской и кормил пряниками, заказал бы самые красивые ткани, чтобы сшить мне новые платья. Но ты — другой. Альфы умеют строить семьи снова и снова, такова их природа. Омеги держатся до последнего за свое гнездо. А мы с тобой оба — омеги. Я не могу остаться. На морщинистой смуглой щеке Хермана расцветает кроткий сухой поцелуй. Пальцы папы нехотя скользят по окрепшему плечу сына. Дабы избавится от тяжелого чувства, омега закусывает нижнюю губу до крови. Хэри до конца никогда не поймет, отчего он должен войти в положение чужой семьи, если его семья разрушена, если его последнее дитя приходит в родной дом раз в семь лет на полчаса. И лишь жестокому Урру известно, доживет ли стареющий Херман до следующей встречи. Но тон Мартина так по-мужски убедителен и спокоен, а его дети папе Херману тоже не чужие.

***

Большой палец Короля проскальзывает под бледной, но все еще маняще мягкой верхней омежьей губой. Яспер чувствует, как от его прикосновения крошечный пузырик слюны лопается у бледно-розового неба. Брезгливым движением вытирает пальцы о дорогую ткань плотного плаща. Подавляет внезапный импульс, напомнить мужу о том, как тот ублажал его ранним утром в Королевской купальне: Яспер слишком воспитан для этой гнусности, а терпение и стать, с которой Яхонт подавляет рвотные позывы достойны уважения. Омега нехотя отводит взгляд. Кандалы, торчащие из сырой краснокирпичной стены темницы, обвили обе его руки и вгрызлись в затылок. Черные, грязные от пота волосы скрывали от любопытных глаз крупные дыры на бархатном платье, обнажившие подтянутый юношеский смуглый торс. Серебряный крест поблескивал в приглушенном свете факелов. Его Величество опускается перед супругом на одно колено, чтобы заглянуть в глаза. С заботой старшего брата поправляет спутавшиеся омежьи локоны, закрывая его округлые темные соски. — Ты не умрешь. И твой любимый тоже. — Яспер любезно улыбается, ожидая перемены в красивом и разгневанном лице узника. — Ты должен знать, что я никогда не воспринимал твой бунт всерьез. Ты — не угроза для нашей династии. А всего лишь неблагодарный мальчишка, обязанный моей милости всем. Ведь все твои наряды, твои знания, твоя дерзость, твой дерьмовый характер и смелые мечты — стали возможны лишь благодаря тому, что я хотел воспитать супруга, достойного себя. Ты стал папой только потому, что я желал спать с тобой. Ты можешь сам пережевать хлеб, лишь потому что тебе сделали зубы из моего серебра. Я даже не хочу кастрировать Сэра Гюнтера, лишь для того, чтобы ты помнил: рождение ваших общих шестипалых детей — еще одна моя милость… Отчего же тебе было мало моей любви, Яхонт-Крейтер? Ты покусился на мою корону, на мой дворец и моих людей. Хотел развратить разум моего сына. Ты не бунтарь. Тем более, не Король. Ты маленький избалованный воришка. Мне горько от мысли, что твой благородный, погибший из-за твоей глупости, отец… воспитал сына вором. Яспер ощупывает дряблую гладко выбритую щеку — Мятежный Яхонт вложил последние остатки слюны и сил в этот плевок. Стены скалятся на узника острыми красными гранями. Яспер не сможет поднять на него руку — это просто не в его характере! — Сохранит Урру острым Ваш меч, мой Король! — Послышался ослабевший, но твердый голос Шестипалого Гюнтера сквозь скользкие чугунные решетки. — Оба наших бога щедро вознаградят Вашу семью за эту милость! Лицо Яхонта-Крейтера почернело от услышанного. Его Величество элегантно стирает омежью слюну с лица белоснежным накрахмаленным платочком. — Смотри: твой новый муж готов признать мою власть, защищая тебя, дорогой Яхонт. А ты хоть на миг готов поступиться со своей гордостью ради него? — Пожар? Мой глупый брат опять навел переполох. — Качая головой, вздыхает Король, бросая беглый незаинтересованный взгляд в узкое окошко. — Неужели мои подданные не заслужили ни одной спокойной ночи? Свита нервно переглянулась, ступая за Яспером по пятам по крутой лестнице. Седой альфа с обезображенным шрамом породистым лицом обращается к монарху извиняющимся полушепотом: — Право, не знаю, как сказать, Милорд. К Вашим воротам посмела прийти Эмпти. Стража и бранила, и прогоняла ее, даже грозилась запустить камнем. Девчонка не унимается… Посмела заявить, что Вы обещали покровительствовать какой-то блуднице по имени «Мартин-Эмпти»… Сапог Короля едва не соскользнул с последней ступени. Больное сердце предупредительно застучало в горле. Казалось, он захлебнулся свежестью после холодного темничного смрада. Казалось, его уверенность выскользнула из кормана у хорошеньких смуглых ножек плененного Яхонта. Схваченная двумя молодыми стражниками под руки, юркая и растрепанная, не то огрызалась, не то кокетничала Бая-Эмпти. Встретившись взглядом с потерянным Королем, омега побледнела и, наконец, угомонилась. — Седлайте мою лошадь. Будите и сажайте в седла всех верных мне людей. Звоните в пожарный колокол… Каждый, кто не тушит огня — подкармливает его своим безразличием.

***

Грезилось, будто еще не старая Шона сидела с ногами на постели, раскуривая крепкую табачную самокрутку в душной комнате. Самокрутку, от которой у лежащего рядом, голоплечего Лога слезились глаза. Еще рельефный силуэт омеги под тонким одеялом не мог соблазнить его отстраненную жену. Пухлощекий, перепачканный в меде двухгодовалый Бук настырно дергал Лога за волосы, мяукая писклявое «папа-папа!». Схватился за горло, замечая мутную пелену дыма перед глазами. Пугаясь неподвижности вялого тела, Лог сполз с постели, ударяясь ребрами о деревянный пол. Судорожно закашлялся, окунаясь в свалявшийся густой едкий дым. Зацепился пальцами за бледную штору. И, крепко ухватившись, выкрикнул имя мужа, жмуря разболевшиеся глаза. Тишина. В два уверенных рывка омега сумел поднять собственное тело и обернулся. Из-за закрытой двери валил дым, но в комнате кроме него никого не было. Разбил стекло ладонью, не чувствуя боли. Жадно глотнул чистый утренний воздух. Клубы дыма вырывались из-за его спины. — Папа! — Воскликнул обрадованный Бук, замерший с ведром воды внизу. Его красное от жара лицо было вымазано сажей. — Что случилось?! Первый этаж горит! Выбирайтесь оттуда! Быстрее! Дети! Лог ударяется плечом о горячую дверь. Голодный огонь пожирал обитую тканью мебель, карабкался по стенам. Близнецы громко плакали, прижимаясь к ногам старшей сестры. Сахарок-Вестал выплеснул ковш воды на волосы, лежащего без чувств Бона. Привычка спать на низкой лежанке сыграла с ним злую шутку — Бон-Бон первым надышался дыма. Дрожащие руки омеги ощупывают лица перепуганных детей, благословляя всех богов. — Он ведь проснется? — Неуверенно спрашивает Эрика, откашливаясь от дыма. — …ну, конечно же — да! — Протараторил запоздалый ответ Лог, закидывая обмякшее тело Бона на плечо. Рычит: откормился, мерзавец, на его харчах! Не поднять! — Дети! На улицу! Быстро! Семья не узнавала свой дом. Кухня полыхала. Раскаленный воздух достигал лиц. Одна за другой взрывались банки с соленьями, что Лог-Крейтер готовил для уютных сытых зимних вечеров. Ногти омеги впились в детские плечи, он судорожно соображал, пятясь к лестнице. — Назад! Идем наверх! Все вместе! — Нельзя! — Запротестовала Эрика, тряся белокурой головой и уверенно потянула одного из братьев за руку. — Вот — дверь! А за ней двор! Там нет огня! Нам просто нужно открыть дверь! Волна жара с грохотом захлестнула синхронно пригнувшуюся семью. У самого порога рухнула горящая балка. — Наверх! — Вновь скомандовал Лог, толкая детвору к лестнице, словно корова телят. Тяжелая голова Бона камнем висела на его плече. Зажал близнецов между ног, придерживая за грудки бормочущего несуразицу омегу на подоконнике. Отгонял от себя навеянную дымом и ужасом галлюцинацию — голос Мартина, командующий прыгать по одному. Зажмурившись, быстро приобнял Бона за костлявые плечи и, что есть мочи, толкнул в окно. Омегу с криками поймали у самой земли натянутым ковров. Лог, истерично смеясь, смахнул юркую слезинку. Дрожащими руками поднял Сирила на руки, умоляя всех богов, чтобы малыш был удачно пойман руками Бука. Придерживаясь немого счета, выпустил сына из рук. Дрожащими пальцами вцепился в край подоконника и облегченно вздохнул — Сирил хнычет на земле. Перепуганный Кир кусает папе разбитую руку короткими клыками. И с крикам падает в объятия ковра. Лог вздрагивает, замещая фигурку Сахарка-Вестала, убегающего прочь от окна, в которое выбрасывают детей. Эрика пронзительно завизжала, схваченная папой за кончик косы. — Нет! Не пойду! Без него не пойду! Отпусти! Я — альфа! Я — главная! Отпусти!.. С-а-а-ахарр!.. — Слушай меня, альфа! — Лог смотрит в распахнутые наполненные слезами глаза дочери. Крепко держит Эрику за шею. — Я верну его. Слышишь? Верну. Облитый ледяной водой Бон-Бон выплевывал изо рта обрывки бессвязных слогов. Крепко схватившись за медвежью ладонь Бука, он, наконец выдавил из себя имя сына. Альфа ждал и боялся именного этого вопроса. — Он здесь! Сам забрался на крышу свинарника, а оттуда попал ко мне в руки! — Быстро произнесла Лирика-Крейтер, подталкивая укутанного в пуховое одеяло тихо плачущего Сахарка Бону в объятия. — Ты очень умный омега, Сахарок-Вестал! — Улыбнулся Бук, потрепав ребенка по белокурым кудряшкам. — Я… Я это сам знаю! — Огрызнулся мальчик и в голос разревелся, обнимаемый Боном и возникшей из неоткуда Эрикой.

***

Этот дом достоин того, чтобы почтить его минутой молчания. Массивный и прочный, показавшийся Логу настоящим дворцом, в сравнении с родительской северной хижиной. Прозванной Харольдом вонючей берлогой, берлогой, порог которой принц околачивал столько лет. Сгорела тетрадка с хозяйскими расчетами Лога, сгорели колыбели близнецов, сгорела рубашка Мартина и зеленый платок с головы покойного Лира, розовые тонкие романы, купленные Буком на омежьем рынке. Омега ощупал облысевшую голову — подарок матери перепачкан в саже, но цел. Лог-Крейтер отступился от черного порога, словно ребенок от бездыханного тела родного человека. Будто страшась. Мартин, вцепившийся мертвой хваткой в его ладонь, кажется случайно вывихнул омеге руку. Когда повис на горячей печной трубе с болтающим ногами в воздухе Логом наперевес. Когда вскрикнул от возмущения, удерживаемый кротко и зловеще улыбающимся Бруно за плечо. Бруно, сейчас невинно и беспечно приводящего в порядок свои мрачные несменяемые одежды, словно одноглазый черный кот, вылетевший через дымоход. Мартин по-собачьи обслюнявил дрожащее лицо Старшего в объятом огнем коридоре, до хруста сжал его стариковские плечи. Мартин покорно ждал, пока Лог простится со старым домом и не мог смахнуть с обожженного лица идиотской улыбки. Ведь столько счастливых мест ожидало их большую семью впереди! Мартин мечтал и совсем не чувствовал боли. А Черный пыхтел и жевал его пыльные волосы. Принц Харольд буднично толкнул входную дверь от себя. Ощущая на своей фигуре с десяток удивленных глаз, гадал: принц вышел из огня невредимым, или, напротив, на его теле не осталось живого места? Рухнул на колени. Не то, чтобы позлить венценостного брата и публику, не то — потому что отказали ноги. Лог-Крейтер страдальчески ойкнул, насильно прижатый Мартином к его высокой груди. Кажется, Харольд увидел цвет человеческого мяса. Интересно, какова его плоть на вкус? — Мартин-Вестал. — Мягко обратился белокурый Король к младшему брату. Любовно коснулся его смуглой щеки. — Как я виноват перед тобой и нашим папенькой… Как я был невнимателен к тебе. За что же Урру обрек на тебя столько страданий?. Сэр Мартин, ощетинившись, смахнул с лица чужую руку. Яспер грустно сжал тонкие губы. И, может быть, эта мимика жертвы или сам облик изуродованного старшего брата живо смягчили молодое сердце. Так вот, каков он, однорукий Король… Мартин протягивает сухую ладошку для рукопожатия. Хочет поздороваться с ним, как мужчина с мужчиной. — Не нужно лести и покаяния, Ваше Величество. Вы, право, лучший среди моих старших братьев! Я давно не дитя и не нуждаюсь ни в чьей опеке. Я всего лишь хочу взять мою омегу, детей и покинуть Вашу страну. Здесь моей семье не будет покоя. Лог оторвал от лежащего в грудах золы Принца Харольда жалобный взгляд. Он и помыслить не смел теперь с Мартином не согласиться. Яспер кротко улыбнулся, отвечая на рукопожатие. — Мое благословение — самое малое, что я могу тебе дать, дорогой брат. Урру да сохранит острым твой меч, Принц Марти! Нахлынувшую после пожара на город тишину нарушил громкий бесцеремонный смех Бруно. Евнух вытер единственный глаз перепачнанным в саже рукавом, измарав тощую рожу. Трясся от хохота и стонал. — Зачем ты вернулся, Мартин-Эмпти? Зачем тебе доживающий свой последний год старый омега? Да он мечтал умереть с Харольдом в этом пожаре! А околеет в дороге, словно бродяга! Мальчишка! Ты и представить не можешь, как бедный Лог устал! Ты хоть и бастард, Марти, но сын своего отца, как и эти двое. Берешь, что хочешь, тешишь самолюбие! Это не твои дети, дурак! А этого борова, что хотел приготовишь из них жаркое лишь бы не делить с тобой! А Лог — не твоя омега… Ну разве мало на свете таких же плюгавых и синеглазых, Марти? Зачем ты пришел?! — Ты мерзок. — Окаймленные герпесом губы дрожали. Евнух Бруно хихикнул так, что из его носа выскочила черная от сажи ноздря. И едва не упала на сапог одного воина из свиты Короля. Мартин поежился от брезгливости и быстро отвернулся. — Разве нельзя было смолчать, Бруно? На что отпугиваешь последнего человека, что, может быть, хоть немного тебя любил? — Вздохнул зевающий Яспер. — Любовь ко мне сделала бы Мартина слабым. Хвала Господу! И Ваши дети смогут претерпевать любые трудности, мой Король! Бук опускает огромную ладонь папе на плечо. Лог смахивает с его носа крупный кусок пепла, мягко гладит по могучей груди. Собравшись с силами, альфа произносит: — Я пойду с вами, папа. Умоляю, разреши мне это. Я был плохим сыном, но теперь… — Станешь самым лучшим отцом, Бук. — Строго перебивает Лог-Крейтер, — Лирике и вашему малышу ты нужнее. — Я их и не бросаю! Я вернусь, как только вы и младшие найдете безопасное место! В дороге всякое может случиться, я хоть и тюфяк, но я — альфа и… — Я убил твою мать, Бук. — Я… давно догадался об этом. — Помедлив с ответом, произнес альфа, инстинктивно хватаясь за ночную рубашку, туда, где должно быть сердце. — И по прежнему тебя люблю. — А я этого не стою, сын. — Грустно улыбнулся Лог. — Ты хорошо знаешь, какие глупости могут совершать омеги, вынужденные растить детей без мужа. Ты был хорошим сыном, милый. Подчинись и сейчас моей воле: трудись так, чтобы кормить сытно своих детей и забей до отвала подарками сундуки жены. Но не смейся над ее домовитостью, как смеялась Шона… Что девчонка могла себе позволить с отцом-пьяницей и братьями-хулиганами, что вырывали кусок изо рта? Живите дружно, и мы с Дядей Лиром будем довольны. Подол ночной рубашки Лога удаляется прочь. Бук роняет крупные коровьи слезы, услышать правду из папиных уст оказалось нестерпимо больно. Округлившаяся в беременность, словно самовар, Лирика крепко сжимает трясущиеся ладони альфы. По-кошачьи бодает растрепанной головой. Бон-Бон не в силах выдержать этого зрелища: нагоняет Старшего со спины и обнимает за шею. Вдруг заговорил так чисто и резво, как в годы бордельной службы. — От меня вы с Мартином не отвяжитесь! Моего папашу ты точно не мог прикончить! А Суно говорил, что он славные был омега и рыжий! Но я… этой брехне не верю! Да и Сахарка с Эрикой разлучать — безбожно! У детев любовь! Мда… Зря ты, Лог-Крейтер, отшил верзилу Бука! Запрягли бы его в повозку и доехали бы с ветерком! Что?. Наша повозка сгорела? Тем проще!.

***

Зачем пришел ты? Не убаюканный вольным ветром. Умалишенный! Ты небеса выменял на клетку. Такой холодной Постель тебе моя казалась. Я заземленный. Хрустит морозом моя старость. Зачем пришел ты? К финалу жизни не смешно и даже грустно. Пульс замедленный - Прижмешься к сердцу, но под платьем будет пусто. Завороженный! Своими пошлыми мальчишичьми мечтами, Я уязвленный, Истерзанный влюбленными глазами! Зачем пришел ты?! Молчишь стыдливо? Так беги, и все забудем! Твой волос черный, В нем жизнь и молодость на зависть мертвым людям! Предпохоронный Ношу хитон, тебе же в пору свадебны одежды, Опустошенный Любовями и играми надежды! Я завершенный Неладный старенький мотив, а ты как песня, Насочиненный Робким автором куплет словесного бесчестья. Мой опаленный, Навеянный отравленным угаром, Порабощенный Судьбы, безжалостной шутницы, злобным планом. Внезапный, как пожар, незваный, но желанный. Мой обескровленный и обесчестенный людьми, Был до того мне дорог, что остался главной Фантазией, а не воспоминанием моим. Зачем пришел ты?.

***

— Старье! Мне не нравится, фу! — Массивный серебряный браслет с позором теряется среди потемневших с годами колец, сережек всех цветов и форм, к которым невозможно было подобрать пару и, спутавших хвосты из драгоценного метала, свалявшихся в «крысиного короля», тонких и широких цепочек, — Неужели, когда ты умрешь, папа заставит меня носить эту ерунду в память о тебе, Эрик? Можешь оставить эти дурацкие бусы себе! Ты понял?! А папа пусть подарит мне новые украшения! А я… может быть! Разрешу ему себя поцеловать… Полые янтарные шарики соскальзывают с тонкой позолоченной нити и со звоном ударяются о мраморный пол. Принц Эрик отрывает взгляд от туго продвигающегося рукоделия и немного нервным жестом поправляет хлопковый чепчик на голове. Одна из крупных бусин коснулась края платья сидящего на коленях омеги, прочие разбежались по комнате, попрятались за ножки шкафов и кресел. Обнаглевшая прислуга не спешит собирать украшения и учтивыми движениями складывать их обратно в деревянную шкатулку, напротив, ждет удобного момента, чтобы закрысить кусок янтаря и поделить меж собой. Выменять на мутную бормотуху у самых отчаянных и закаленных ударами торгашей возле дворцовых ворот. Чтобы лакать ее из заляпанных стаканов в душных комнатах без окон и перемывать кости Господам. Принц Лютик. Невыносимый долговязый Лютик. Изрешеченный частыми броскими веснушками, словно оспой. С ногами забрался на непривычно холодную и по-старушечьи скромно убранную постель дедушки и потрошил чужие сундуки, силясь себя развлечь. Семья Короля готовилась к долгожданному возвращению во дворец: любимые омеги Его Величества сидели на чемоданах, ожидая команды самим в них упаковаться. Краснобровый Лютик далеко не глуп, и в столь юном возрасте хорошо понимает, что говорить о дележе имущества будущего покойника ему прямо в глаза — неучтиво. Возмущенный и раздосадованный собственным бессилием, маленький омега ждал, какой эффект произведут на элегантно вышивающего носовой платок Эрика его грубости и капризы. Сосать кровь у раздраженной матери и пугливых служанок Люци-Весталу наскучило. А грозный и занятой отец проносился по коридорам с обнаженным мечем на поясе и крепким запахом пота под кольчугой: его не останавливали поиграть ни слезные мольбы, ни попытки сына повиснуть на тяжелом королевском сапоге. Принц Похоти ступал по коридорам летнего особняка босиком и воровато оглядывался, стараясь ничем не выдать своего существования, ведь рыжий внучок выбрал его в качестве новой жертвы. Порой Эрик страшился мысли, что он скорее бы согласился вновь носить вульгарные платья и отрастил бы волосы, чем с легким сердцем отыгрывал бы роль благочестивого дедушки, строгой свекрови, бесстрастного папеньки. — Как рано ты понял, Люци-Вестал, что омеги редко целуют своих альф без награды. — Холодно произнес Эрик, чувствуя на себе злые зеленые детские глаза. Но тут же поспешил смягчить тон, мысленно ругая себя за то, что ему не удалось взрастить в сердце ни одного теплого чувства к старшему внуку. Судьба бедного хворого Элвина стала едва ли не главной тревогой дедушки Эрика. Королевству долго придется привыкать к мысли, что главный наследник престола отныне встанет в один ряд с изменщиками и бунтарями, станет изгоем уже по праву рождения. А этого неудобного огненного-рыжего ребенка, ребенка по воле судьбы вынужденного однажды в будущем продолжить династию, кроме Короля Яспера, казалось, больше никто не любил. — Ты — принц, дитя. Кто, как не ты, достоин иметь все самое лучшее? Люци ожидаемо не просиял в смущенной улыбке, его щеки не тронул счастливый румянец от дедушкиной похвалы. Бледный крючковатый нос юного принца презрительно дрогнул. Эрик молча подивился развязности позы, которую принял маленький омега, растянувшись на его высокой, заваленной горами подушек, кровати. Упакованная в светлое шифоновое платье грудь по-взрослому вздымалась и опускалась на каждом прерывистом вдохе. И когда Лютик бессовестно обслюнявил указательный палец и стал наматывать на него длинный вьющийся локон, Его Высочество с облегчением осознал — он рад, что старший внук нарочно никогда не называет его «дедушкой». Розовые кривоухие зайчики, неизменные герои вышивки Эрика, будто бы покраснели от смущения. — Никто не говорит мне, почему мама стала такой толстой. А я знаю! — Бледные ручки Его Высочества, будто созданные для каждодневных избиений служанок, сминают между собой две подушки и многозначительно ритмично тормошат на дедушкиной простыне, — Родители состряпали себе нового ребенка. И я знаю как… — С ощутимой болью в голосе произнес принц. Яспер последний альфа на земле, что нежился бы с Цунзурой, или другой Эмпти, позабыв запереть двери и погасить свет. В присутствии сына Король стеснялся чмокнуть омегу в щеку. А Его Высочество с нездоровым любопытством следил за ухаживаниями старого дворового кобеля к белой визгливой болонке, за их нелепыми попытками зачать уродливое потомство. Ругался, когда его пытались отвлечь от этого зрелища няни. Лютик регулярно получал от матери по рукам, ведь его пальчики едва ли не каждую минуту тянулись под тесную юбочку. Принц Эрик не мог заставить себя любить этого ребенка, но горячо молился, чтобы внук не унаследовал его недуга. Не трясся бы в каждодневных приступах течки, не ловил на себе стыдящие любопытные взгляды. И его отец не брезговал бы взять своего сына за руку, помогая подняться на ступеньку кареты. Мало ли, где побывали его пальцы какие-то двадцать минут назад… — Родители будут любить вас обоих, Люци-Вестал. С братом или сестрицей тебе никогда не будет скучно. — Когда я вырасту, меня будут развлекать мои альфы. Пусть папа найдет для меня самых благородных и красивых! Они будут устраивать настоящие рыцарские турниры под моим окном. Только тихо, по воскресеньям я сплю до обеда! Среди них будет жонглер, музыкант и фокусник! И у меня будет много детей! Я буду навещать их, когда захочу! А пеленки стирать не буду! Бе… Эрик кротко улыбнулся, тихо хихикая. Даже поправил рыжий локон за ухо Принца Лютика. — Ты такой смешной. Ребенка нельзя родить вне брака. И муж может быть только один. Я бы на твоем месте выбрал фокусника. — Но у тебя было та-а-ак много мужей! — Запротестовал Люци, раскачиваясь, — И ты ведь родил Мартина от Евнуха Бруно? Имя. Нежное и сокровенное. Имя, что должны были унести в могилу два самых родных человека. Принц Эрик вихрем сорвался с места и устремился в коридор. Громко окрикнул круглую, как барабан Цунзуру, нацепившую по-поросячьи розовое платье на девятимесячный живот. — Я знаю, что моль из дворца проще вытравить, чем слухи! Но ты ведь омега Короля, а не посудомойка! Где твой стыд, ты ведь тоже мать?! Я потерял дитя от любимого человека и не хочу, чтобы о нас говорили за спиной! Ты, наверняка, выбрала имя для этого ребенка, Эмпти! Поверь, ты не от кого не захочешь его услышать, если твое дитя родится мертвым! Зура испуганно обняла себя за живот. Эта омега стерпела так много унижений, что отныне требовала к себе самого трепетного и уважительного отношения, словно к настоящей Королеве. — Да, я — Эмпти. И с этим ничего не сделать. Но мать я лучше вашего, Принц. По крайней мере хорошо помню, сколько у меня детей, и кто из них жив, кто мертв. Довольно притворства, Ваше Высочество. Вся столица знает, что ваш Мартин здоров, как вол и пьет, как лошадь. Глупое притворство. — Ты издеваешься над моим горем, женщина?! — Взревел разгневанный Эрик. — А что? Отчего все привыкли думать, будто я глупа?! — Надулась от обиды омега, — Вы с Бруно спрятали вашего бастарда у Капитана Нейба. Они с мерзавцем Яхонтом сосали его немую омегу. Яспер дарил им дорогие подарки, а Бесславный Принц Харольд положил на мальчишку глаз. Говорят, Мартин-Эмпти, вырос еще красивее Вас, принц. Омега этот больно слабый на передок — убег от приемных родителей к Вашему старшему сыну и его старухе. А те и не расстроились, у них одна забота была, подложить своего отпрыска под Короля. Так вот они и развратничали много лет втроем, пока мой Яспер не положил этому позору конец! Спросите Короля, где сейчас Бесславный Принц Харольд! Сослан на каторгу как убийца и насильник! А Марти-Эмпти дальше весело шагает по свету! Ну разве я глупа?. — Дедушка маму совсем убил!. — На вздохе протянул Лютик, обнимая резные поручни лестницы. Одним точным ударом в грудь Эрик сбивает Цунзуру с ног. Словно кожаный мяч, омега скатилась вниз по ступенькам, криком привлекая внимания сонной прислуги. Платье на ее белом заде задралось и вымокло в бурой крови. Дрожащие пальцы Яспера коснулись теплой шеи женщины, пустые голубые глаза устремились к папиному силуэту. Король не знал, что видит Эрика так близко в последний раз. Когда он щекотал единственной рукой мило смеющегося Элвина, сопровождая мрачных и молчаливых Яхонта и Гютера в монаршей карете, как самых благородных Господ, он толком не знал, как объяснит Зуре, что простит отца. Ведь все они сильно перед Эриком виноваты. Так долго, невыносимо долго, они скрывали от принца существование Мартина и преступления Харольда. У подножья башни Короля встретили, стоящие на коленях стражи и смиренно за что-то просили прощения. Златовласый Эрик, пробитый деревянным колом между ног, висел не то, как сырой кусок мясо, не то, как дорогая кукла, зацепившаяся краем платья за крышку сундука с игрушками. Яхонт обронил одинокую слезинку, Шестипалый Гюнтер закрыл глаза Принца Элвина своими уродливыми ладонями. Яспер рыдал, рухнув в траву, нащупал между пальцев крестик Евнуха Бруно. Железные решетки в одном из окон надолго останутся погнутыми. Зачем Королю убереженный Великим Урру меч, если для того чтобы отнять жизнь достаточно острого кола и непростительного предательства?