***
Огненные волосы, как солнце на закате, перебирает прохладный и мрачный ветер на одной из множества высоток, создавая атмосферу гнетущую печаль… Вокруг — не единой души, как раз для сердца радость. На краю сидит парень, свесив ноги вниз и болтая ими над пропастью, с гитарой в руках и песнью печальной на губах. Тишину тёмной ночи, щебетание ночных птиц и гул, исходящий с низу дороги, перекрывала тихая мелодия, пропитанная тоской и скорбью.
Темная ночь накрыла мегаполис, люди уже давно, как дневные бабочки, спрятались по своим домам и легли спать, сомкнув глаза…
Солнце, оставив последний луч, уходит за горизонт до утреннего возвращения, оставив после ухода синие и пустое небо, которое плакало звездами…
В эту удивительно хмурую ночь, гуляли лишь заблудшие и потерянные души, и не понятно, как же относиться такой яркий парень, с гитарой в руках и прекрасными волосами да глазами, к ним.
Всё просто.
Он был разбит. Душевно истощен.
Он не знал, что делать дальше, и что будет завтра.
Он потерял ощущение жизни…
Ему вторую ночь подряд, и о как же это треплет нервы, сниться
один дурацкий подросток, с вселенской тоской в глазах и искусственной улыбкой на бледных губах.
— Не делись со мной своим сердцем… — Голос был довольно хриплым, рядом валялись пустые пачки сигарет, а голубые глаза чуть помутнели от усталости и недосыпа.
Ему нужно найти этого чертого и раздражающего ублюдка! Он не может этого вынести, это нестерпимо жжет сердце!
И сказать, чтобы этот еблан не строил из себя героя… В их мире нет героев и спасителей, никто тебе не поможет, кроме как самого себя.
А если ты сам себя медленно убиваешь?
… когда ему стало не похуй на таких драматических и слабых лю… идиотов?
— Я его съем не разрезав — Чуя усмехается, качая головой под собственно заданный ритм — ни ложки, ни вилки мне не нужны — рыжие волосы мягко летят рядом с головой, создавая красивый вид. Темнота вокруг словно сгущалась около этой яркой фигуры, но внутренне сияние любви к жизни, не давало залезть этой тьме внутрь.
— Ты на развилке я или нормальная жизнь — Чуя резко обрывает всё, услышав позади скупые хлопки. Рыжеволосый оборачивается и видит темную фигуру. Парень хмурится, но не двигается с места…
Двумя днями ранее —
…
.
.
Осаму стоял перед матерью, как на расстреле, склонив голову вниз, разглядывая красивый и дорогой паркет.
Он не желал слышит крики и уж тем более видеть ее искаженное в злости лицо.
Он устал…
Он не хочет знать, что снова сделал не так.
Все не так, этой женщине не нужен был повод, чтоб накричать и вылить на подростка ведро помоев из оскорблений и унижений.
Что бы он не делал, его ругали, так почему бы не делать все по своему, если исход один?
Осаму всегда делал всё по своему, и как-то это вошло в привычку, и он не сожалеет об этом.
— Ты, неблагодарный… — его мать шипела и кричала, казалось, будь ее на том желание, она бы оплевала лицо сына ядом, если была бы какой-нибудь ящерицей.
Голос матери внезапно ворвался в сознание, которое было и так полно многих нелестных эпитетов о самом себе.
Дазай и сам на отлично справлялся с добавлением лесных слов об себе в словарь.
Неблагодарный! Артист! Ты чертов эгоист!
Билось в голове, а сердце сжималось так, словно это задевает его пустоту внутри. Но он не хочет, чтоб это задевало его кромешную темноту и пустоту внутри.
— Лучше бы я тебя не рожала! — а женщина не сбавляла обороты. Восклицает, а затем испуганно захлопывает рот, видя как парень сжался и вскинул голову, и как холодно смотрят на неё, хладнокровные и пропитаные злостью карие глаза.
— Но ты родила некчёмное отродье, у которого нет желания продолжать бороться с собой. Поздравляю,
мама… — горькая усмешка и укол в словах.
Тянет Осаму, и, ухмыльнувшись, уверенно и самодовольно убирает руки в карманы домашних штанов, чуть склоняя голову по птичье в бок.
— Знаешь, а ведь я не единственный эгоист здесь. — язык не повернеться назвать их, таким тёплым и уютным словом
«семья» — Ты тоже, и ты это знаешь, но всячески пытаешься скрыть, дорогая… –Он откровенно выводит женщину, а ту чуть потряхивало и она, не контролируя свои движения, ударила сына по щеке, с ненавистью в очах.
Голова кареглазого инстинктивно повернулась. Щеку обожгло, и на ней остался красный след от руки, и пара царапин от ногтей этой женщины. Осаму надменно ухмыльнулся, терять, было нечего.
— Убирайся! Я сказала убирайся! –Зверем взревела она, и Осаму, видя бешенный блеск глаз, расхохотался ей в лицо, медленно поварачиваясь спиной к ней, и, идя прямо к входной двери, больше не желая тут находиться и минуты лишней, скрывается от ее глаз…
В след кареглазому слышались оскорбления. И в них не было новых или чего он о себе ни слышал и ни знал… усмешка.
Ублюдок!
Ошибка!
Эгоист!
Мусор, что испоганил мою жизнь и очернил меня!
Дазай никогда не плакал, сколько себя помнил, он с черной мрачной усмешкой копил все это в себе, не давая принести своей менталке облегчения, — он так себя ненавидел, что заставлял страдать — и сейчас, стоя на своей любимой крыше, собираясь прыгнуть с нее вновь, он не ожидал, что кто-то помешает ему своим присутствием.
Мягкий чарующий голос запал куда-то вглубь, где должно биться сердце. Юноша усмехается, зная, что лишь только все испортит своим глупым восхищением. Он занёс ладони и пару раз похлопал, прерывая певца.
Дазай видел как рыжий испуганно вздрогнул, явно не заметив кареглазого. Шатен довольный собой усмехается, что выглядело довольно жутко с темными синяками под глазами и общей атмосферой парня.
— Ты?! Тот нелепый утёнок! — Чуя вскакивает на ноги, желая стереть с усталого лица ублюдка ухмылку.
Господи, как же бесит Накахару эта уебанская ухмылка на лице подростка. Чуя сжимает руки в кулаки, хмурясь, видя довольно несвежий вид парня и синяки под глазами.
Чуть склонив голову, шатен снова усмехается, блеснув глазами, которые были так притягательны.
— Нелепый утёнок? Твои мозги, Чиби, настолько маленькие, что ты не смог даже обозвать меня? — Интересуется Дазай, чуть скривившись, когда ему прилетает в правый бок — Оуч, Чуя-кун, у тебя оказывается такая маленькая, но такая тяжёлая ладонь! — Восклицает Дазай, обиженно потирая ладонью грудь.
— Хах, малыш, а ты, что думал? — Интересуется Чуя, ярко усмехаясь и смахивая с лица, легким качком головы, прядь волос.
Дазай не соврет самому себе, если скажет, что эта яркость тянет к себе, манит и тяготит прикоснуться и вкусить тепло, казалось, этот человек пару минут назад был каким-то тусклым, и вот вновь кареглазый видит этот горящий огонь, на который он бессознательно летит, словно мотылёк в ночи к единственному источнику света — тусклому фонарю, который был так ярок для ночного насекомого и так же недосягаем.
— А сам-то, старичок, сейчас все силы истратишь, с крыши не слезешь. — Фыркает Дазай, гордо и независимо скрещивая руки на груди, вскидывая нос, и весь этот образ портит зевок, ведь спал кареглазый сегодня на лавочке, як бомжик в соседнем дворе, только вот тот самый алкаш был одет теплее этого подростка.
Шатен же ушел из дома в серых лёгких спортивках и такой же серой просторной футболке. Бинты перестали быть такими кипельно белыми, испачкались и теперь отдавали серым цветом, что в купе с синяками под глазами делало его похожим на ходячий труп, хотя парень им и был, чувствуя некую пустоту внутри себя — органы вязли в черной субстанции его души.
— Что?! Я не старый, мальчишка! Я еще и тебя переживу! — чуть обиженно и пылко возмущается Накахара, случайно произнеся слово, которое так часто крутится в горле Дазая, из-за чего парня пробило на крупную дрожь.
Эгоистичный мальчишка!
Кричит внутренний он голосом писклявой матери.
Чуя заметил перемену настроения в собеседнике, да и внешний вид
ребенка его насторожил — он напрягся и прекратил без умолку раздражаться и пыхтеть, поближе присмотревшись к Осаму.
— Ты спал сегодня, малыш Дазай? — Интересуется Накахара, приближаясь к кареглазому, медленно, будто боясь спугнуть дикого зверька.
—Да. — Тихо, но не менее твердо отвечает шатен, и, беря себя в руки, с улыбкой на лице добавляет. — Не поверишь, какие лавки в парке удобные! — напыщенно радостно восклицает Осаму, спровадив свои слова всплеском рук и блеском в глазах.
Дазай говорит правду, выставляя её так, словно это ложь и он открыто издевается над рыжиком.
Он уже привык, что его правду не воспринимают всерьёз, никогда, как бы он не говорил — он паяц.
— Что? Пошли! Дебил… — рыжик агрессивно хватает парня за руку, таща за собой его грубой силой. Чуя держал крепко, не давая кареглазому уйти.
Так что шатену оставалось лишь послушно перебирать ногами за коротышкой.
Они спустились с крыши и сразу же Чуя достал ключи, открывая первую дверь с символичным числом — семьдесят семь. Это вызвало удивление и непонимания у Дазая — он склонил голову к плечу и по дурацки приподнял одну бровь.
— Идем, сходишь в душ и расскажешь, что случилось. — непреклонно говорит Чуя и запирает дверь.
— Зачем ты это делаешь? — хмуро смотрит своими пустыми глазами Осаму прямо в душу голубоглазому, задевая там… что-то определенное.
— Я хочу помочь тебе, Дазай Осаму — Отвечает Накахара, искрени улыбаясь шатену.
Я хочу помочь тебе…
Искренность…
Когда он такое последний раз испытывал и слышал?
Слова Чуи эхом раздаются в голове, и внутри ему подсказывало — что, кто-то дает ему надежду на то, чтобы он, Дазай Осаму, безмозглый и эгоистичный ребенок с пустотой внутри и камнем на сердце,
станет цельным.
Его внутренний он, чувствует, что холод дал поблажку и все это, все эти новые чувства и эмоции благодаря этому рыжему старечку…
Стоит помнить, что доверять — никому нельзя, что слезы — это бред слабаков, и то, что он навеки одинок…
