На берегу в синем платье

***

Проклятый холодный дождь, набежавший из ниоткуда и подгоняемый сильными порывами ветра, настиг их ещё на подходе к отелю и сейчас продолжал раздражающе барабанить по стеклу. Среди ночной тишины и относительного покоя звуки бьющихся капель были грубыми, резкими, но несмотря на это, никто не обращал на них внимания. Смятая простыня, небрежно брошенные книга и очки, приглушенный теплый свет — обстановка была почти такой же, как и несколько часов назад, когда она наскоро собиралась на ночную вылазку, отбросив полюбившийся детектив. Из-за скверной погоды, вовсе непохожей на летнюю, по комнате гулял неприятный холод. Павлова сидела на краю кровати, согнув спину, словно от невыносимой усталости, и подперев подбородок кулаком. Она отрешенно смотрела на пальцы другой руки, в которых крутила маленький пузырек с таблетками, слушая, как они звеня перекатываются из стороны в сторону. Руки дрожали, и это ощущалось, не от холода. Чувство неизвестного страха не отпускало и в эту минуту. — Зачем ты полез на этот чертов балкон? Зачем?.. — она подняла опустевший взгляд на мужчину, около которого сидела, и едва слышно заговорила, подавляя мешающий трепет. — Неужели ты правда предполагал, что я увижу тебя, закачу глаза и захлопну перед лицом дверь? Дурак, какой же ты дурак… — женщина несколько раз ударила себя кулаком, до этого подпиравшим голову, по коленям, будто очерчивая каждое сказанное слово. — Ир… Ну сколько можно? Я уже хорошо себя чувствую, это было просто… — а он, полулежа, смотрел прямо на неё столько, сколько она сидела рядом, будто впервые разглядывая её черты, ожидая, когда она заговорит и, конечно, будет его отчитывать. — Просто? Ты просто забываешь, сколько тебе лет. Ты просто коллекционируешь сердечные приступы. Ты просто забываешь, что мне не семнадцать и я не железная… Всё у тебя просто, Гена. — Егорова… А зачем нам жизнь, если не совершать в ней какие-то безумства? — Кривицкий слабо улыбнулся, скрывая и собственный страх за самочувствие. — Точно дурак… — она, прикрыв ладонью глаза, тихо рассмеялась. И была на грани. — Ира… Дай руку, — произнес он, выдергивая женщину из её мимолетного веселья. — Что такое? — в её груди вновь болезненно кольнуло. — Ничего. Просто дай мне руку, — с едва заметной мольбой во взгляде Кривицкий протянул вперед свою ладонь. По-прежнему недоумевая, чего он хочет, женщина всё-таки сдалась и аккуратно, с некоторой опаской положила свою руку поверх его. — Каждый раз ты пугаешь меня всё больше и больше… И главное — я не могу сказать «нет»! Ну за что мне это?! — рассуждала вслух, будто не замечая того, Павлова. — Ира… — он хотел посмотреть на неё с упреком, но не сдержался: так смешно она говорила, суетилась и беспокоилась, однако хирург знал, что скрывается за этим на самом деле. — Не волнуйся так, пожалуйста. Со мной всё в порядке, и мы оба понимаем, что от последствий не избавиться… Ир, всё хорошо. Кривицкий мягко сжал её пальцы, будто это было самое нежное и хрупкое, что он когда-либо держал в своих руках, оставил несколько поцелуев на тыльной стороне ладони, продолжая смотреть прямо в блестящие зеленые глаза, и прижал женскую руку к своей щеке. — Гена-Гена… — Павлова недовольно покачала головой, а в уголках глаз уже начали предательски собираться слезы, внимая его словам и неожиданно-трогательным действиям. Ему, безусловно, были приятны её внимание, забота, волнение, переживания. Своими действиями, своим взглядом она говорила гораздо больше, чем могли передать обычные слова и признания. Это стало самой большой радостью последнего времени, а вместе с тем — страхом и боязнью потерять, разрушить эти хрупкие, неизвестно каким чудом выстроившиеся вновь взаимоотношения. — Ирка! — видя её меланхоличное настроение, весело и бодро отозвался Кривицкий. — Всё хо-ро-шо! Не переживай. Павлова, наконец, широко улыбнулась, когда он переместил её ладонь со своей щеки к губам и снова оставил на ней бесчисленно много коротких рваных поцелуев, считать которые женщина просто не успевала. — Не делай так больше, пожалуйста. Береги себя и меня не тревожь. — С такой твоей политикой нам пора списываться в утиль. А я жить хочу, Егорова. Жить, а не существовать. — Так живи, а не испытывай судьбу! Неисправимый… — Ирина мягко освободила свою руку и поднялась с кровати. — Услышь меня, пожалуйста. Спокойной ночи. — А ты?.. — она сделалась мрачнее грозовых туч, и это беспокоило мужчину не на шутку. — А я… — Павлова бережно поправила ему плед, попутно собирая свои мысли во что-то дельное, — я там… — только ни мысли, ни слова никак не связывались, и она, равнодушно махнув рукой в сторону гостинной, направилась к двери. — Доброй ночи. — Осим хаим, Ирина Алексеевна. Женщина машинально застыла на месте, когда его голос вернул её в прошлое, в светлую больничную палату, в его тихое и уверенное «не помру — не брошу». Грудь невыносимо защемило, ведь она вспомнила, как каждый вечер возвращалась в пустую квартиру, как боязно было среди холодных ночей оставаться один на один с мыслями о том, что она может вновь потерять его — только уже навсегда, и как трудно было уснуть, а наутро — всем улыбаться и часами стоять в операционной. Никогда бы не знать и не помнить этих чувств… Павлова на мгновение обернулась. А он до сих пор смотрел лишь на неё, слегка улыбаясь. Ощущая, что если она останется в этой комнате ещё на секунду, то сдержать слезы окажется невыполнимой миссией, Ирина поспешила прочь. Не думая, куда идти и что делать дальше, она интуитивно ушла в самые дальние комнаты. Лишь бы не слышал. Опустилась на первый попавшийся стул в столовой и разрыдалась, закрыв ладонями лицо. Два часа ночи. Слезы обжигали и душили, а подавленные, желающие вырваться наружу крики разрывали всё внутри от невозможности это сделать. Не было придумано ещё худшего чувства, когда хотелось бы бить посуду, выкидывать всё вокруг из окон и изо всех сил кричать, срывая голос, но это было непозволительно. «Он дорог мне…», — безмолвно призналась Павлова, сжимая глаза так сильно, словно она, уличенная в слабости, старалась затолкать слезы обратно. Предательство, обида, боль, причиненная им, не перевешивали то душевное спокойствие и светлую радость, которые она ощущала рядом с ним, как бы это ни было странно и противоречиво. Практически всю жизнь они были далеки друг от друга, но только он каждый раз понимал, улавливал её настроение как никто другой. Каким бы вредным ни был, каким бы трудным ни был его характер, как бы временами ни злил, ни раздражал, ни снова и снова случайно задевал старые душевные раны — только он ценил её и видел в ней ранимую женщину, а не привычную всем железную леди. «Я боюсь за него…», — уловила себя на очевидной мысли Ирина. Ещё недавно она жила обычно, как миллионы других людей наполняла каждый день стандартными, но удобными делами и событиями. Всё шло по какому-то годами сформировавшемуся привычному кругу, пока Кривицкий не вернулся в Россию и не перевернул её маленький стабильный мир вверх дном. Снова заставил поверить в чистоту искренних чувств, в их неподвластность злому времени и обстоятельствам. Снова сделал больно. И снова, кажется, оказался прощен. Ведь без него больше невозможно — теперь она остро чувствовала это. Холод трогал спину, когда Павлова случайно представляла, как в одно мгновение он может просто исчезнуть. Ускользнуть из её объятий и никогда больше в них не появиться. И она останется одна. В который раз. «Я люблю… его», — вырвалась вперед на фоне всех остальных ещё одна мысль. Тяжелое признание себе. Хирург сделала бы всё, чтобы вернуться к той обычной, спокойной и пустой жизни, но глупому сердцу не прикажешь. Оно давно всё решило за неё и не оставило выбора. Они ненавидели друг друга за всё то, через что их провела жизнь, начиная с первой встречи. С каждой подаренной минутой счастья она отдавала им в разы больше горечи. И однажды подвела к краю. А через тридцать лет свела вновь и показала, что случайностей не бывает. Но с первой попытки, видно, никто этого не понял — и жизнь превратилась в жестокую игру, где не дано третьего исхода: либо урок будет усвоен, либо в проигравших и поверженных окажутся оба. Глаза нещадно жгло, внутреннюю дрожь невозможно было унять, а звенящая тишина вокруг добивала. Завидно людям, которые умеют контролировать свои эмоции, уровень напряжения и точно знают, как сделать так, чтобы в один момент чувства с треском не вырвались наружу, разрывая сердце. Заснуть бы — если получится. Говорят, утро вечера мудренее…