Ничерта романтичного в птичках!

Кошмары. Кошмары. Кошмары. Не сны — кошмары. Сережа накрывает мокрое от холодного пота лицо подушкой. Дышит часто и сбивчиво. Под подушкой, ясное дело, воздуха немного. Перед зажмуренными глазами пятнами виднеются пережитки ужаса. Щеку колет выпирающее перо. Серёжа стягивает подушку на живот, прижимает к себе, обнимает. Жарко. Руки мокрые как и все тело. Он тихо стонет. По виску спускается вымученная слеза. Его уже которую ночь мучают кошмары. Причина — он сам. Точнее нечто, что точь-в-точь Сергей Разумовский, но только из преисподней. Серёжа видит его во снах Птицей. А себя видит в нем. Парень готов поклясться, что чувствует как затекают вороньи крылья, если их долго не распрямлять или как царапают собственные когти. Этот Птица не был им. Серёжа всегда считал его больной фантазией. Кто-то видит во снах пони, а он громадное чудище в окружении пламени. Разве фантазии реальны? Парень мог стерпеть настойчивую говорливость этого существа там, в мире игр подсознания, но даже когда открыв глаза он вновь натыкался взглядом на его саркастичную ухмылку, хотелось кричать от отчаяния. Страшно. Панически страшно видеть то, чего нет. Чувствовать вес чужого тела на себе, зная, что там никого на самом деле нет. Безумие. Оно выглядит именно так. Рыжие волосы, длинные и лохматые, прямо как у Серёжи, янтарные глаза и цепкие пальцы. Птица любил прикосновения. Ему нравилось видеть ужас на лице парня, который ощущает как ладонь на его шее сжимается, но не может даже возмутиться, потому что сидит и решает контрольную. Он болен. Болен. Обречён. Серёжа понял это лишь с возрастом. Признать свою невменяемость было сложнее, чем признать чувства лучшего друга к себе, хотя и это далось ему нелегко. И Птица наблюдал за этим. Шутил и издевался. Всячески мешал, припоминал все возможные недостатки Олега. Его мнение Сергей, конечно же, не учитывал. Однако, смотря как вальяжно крылатый восседает на нем, придя в образе сонного паралича, сердце пронзили тысяча игл. Серёжа принял чувства друга, но примет ли тот ужасного монстра, что время от времени напоминает о себе устраивая бардак внутри парня. Чувства, эмоции, мораль и воспоминания… Всё летит к чертям. А Птица лишь улыбается, довольный своим творением. И тут уже вопрос кто кого создал стоит ребром. В противоположной стороне комнаты загорается фонарик. Серёжа отчётливо слышит щелчок. Поначалу пугается резкого звука из темноты, но после видит спасительный кружок света чуть выше себя и принимается вытирать слезы. Бесполезно. Это не зависело от самого Серёжи. Да и Волков уже все видел. — Ты три часа спал, — шепчет Олег. Он тоже уже находился в постели. Даже спал. Вполне спокойно, насколько это могут делать люди с чутким сном. — Я думал ты на этот раз нормально выспишься. Серёжа промолчал. Рукавами спальной кофты он продолжал водить по лицу, они также были влажными и неприятными. — Слава ещё не вернулся, — Олег не мог сказать сколько точно прошло времени с ухода их соседа по комнате, часов в комнатах не предусматривалось, но внутреннее беспокойство уже считало того пропащим. — Боюсь как бы его воспиталки не поймали. Он же дебил, спалит все. Рыжий вспомнил, что пока ему не приспичило сыграть со своим расстройством в русскую рулетку и прилечь спать, настроение уже было хуже некуда. А что так не веселит как алкоголь. Дешёвый, горький, почти отрава для крыс. Такой скорее добьёт. Олег же настоял, что Серёже поможет. — Сука, — коротко описал своё состояние Разумовский. Пустота внутри не должна иметь много строк. — Как же мне хреново. Олег понимающе вздохнул. Он прикрыл свет ладонью, и выпутавшись из одеяла подошёл к кровати друга. Тот смотрел в потолок. Лениво моргая, шморгая носом и потирая уголки глаз. — Знаю, Серёж, знаю, — Олег садиться на пол. Водит светом по потолку, ровно над другом, в надежде, что тот начнёт следить за движением и отвлечется. Облокотившись о деревянный бортик, он чуть откидывает голову назад и затылок касается острого плеча. Серёжа всегда спал близко к краю, Олег так и не выяснил причину этого. — Нет ты, — Сергей тяжело выдохнул, понимая, что его тайна должна остаться с ним, а может и вовсе уйти вместе с владельцем в могилу. — Это не то, — пальцы начинают свой путь с подбородка и перетекают к лохматому гнезду рыжих волос. Ногти сгрызены под ноль. Местами вокруг пластин видна запечённая кровь. Невротик, что с него взять. Язык скользнул по сухим губам. Ранки отдавали солью. Он вновь оторвал кусочек кожи. Неприятный вкус железа во рту бодрил. — Ещё один сон и у меня точно крыша поедет, — в голове прозвучал ироничный смешок. Серёжа сначала даже не понял — они оба молчали. Подумал, что это Олег, его друг Олег, Олег, который любит его даже в таком состоянии, трётся головой о плечо, зная, как это успокаивает. Ему стало противно от такой мысли. Как он мог. Это всё Птица. Чёртов Птица. Ему забавен Серёжа. Как детей забавляют животные, запертые в своих вольерах. Серёжа глубоко вздохнул. Воздух был тяжёлый. Выдохнул. Если сконцентрироваться на реальном мире, где Птицы точно не может существовать, то он уйдёт. Исчезнет. Как жаль, что лишь на время. — А вот что тебе снится? — поинтересовался Олег. — Только не говори, что наш детдом, — он усмехнулся. — Тут уж точно хуже кошмара не придумаешь. Серёжа замялся не зная что ответить. Я убиваю тебя. Снова и снова. Так что-ли? Чувствую, как нож проникает под кожу. Ты плачешь. Спрашиваешь, почему я делаю это. Я молчу. Вниз вверх, вниз вверх. Нож проникает все глубже. Я чувствую твои органы. Кровь. Ты весь в крови. И я весь в крови. Нет, это не я. Что угодно, но не я. Ты плачешь пока голова не наклоняется в бок. Наконец наступает смерть. А я. А я чувствую себя. Перестаю быть наблюдателем. Начинаю существовать. Не просто видеть, но и чувствовать твою ещё горячую кровь на себе. Меня окутывает ужас. Лицо теперь тоже в крови. Я рву на себе волосы от ужаса. Ты прав, мы были в детдоме. Я убил тебя в твоей же кровати. За что? Этот вопрос остаётся без ответа. Я просто не знаю ответ. Меня разрывает от крика, страха и слез. Голос хрипнет, так кричат дикие птицы. Но никто не слышит. Никто не приходит. Двери вовсе нет. Мы останемся навсегда вдвоём в этой комнате. И я буду одинок. Буду биться в ужасе пока он не убьёт и меня. Подхожу к зеркалу. Мне страшно, я знаю, что увижу там. Это не мешает посмотреть. И передо мной встаёт безумие. У него моё лицо. Олег навряд ли ожидает услышать это. Потому Серёжа молчит. Когда-нибудь ему придётся рассказать обо всем, начиная с этой ночи или даже раньше, но пока его вновь обдает холодным потом и он отвечает: — Уже и не помню что там было. — Ну тогда, — Олег не успевает договорить, замолкает посередине предложения, мысль пропадает. Все внимание перешло к звуку. Сначала непонятному по своему происхождению. Толи скрип кровати, толи капли дождя. Серёжа тоже молчит и слушает. Осознание что это шаги, к ним приходит одновременно. Свет гаснет, а Олег тут же оказывается в своей постели. Дверь открывается. За этим следует пронзительный скрип. Олег, накрытый почти с головой, косится на гостя и узнает в нем знакомую фигуру соседа по комнате. Он шмыгает в комнату, словно проворная лисица в курятник. Ничего не говоря, стрясает с себя кофту и кидает её в сторону шкафа. Следом на пол опускается рюкзак. Уже более бережно, но все так же торопливо. Звенят бутылки. Слышится тихое «блять» и рюкзак ускользает под кровать. Парень ещё минуту мучается со штанами, наконец скидывает их, стукнув пряжкой и падает на кровать. — Слава, ты чего, — Олег скидывает с себя одеяло и чуть приподнимается. — Тише, — шепчет тот, вжимая лицо в стену. Они лежат в оцепенении минуту. Две. Три. Пять. Все напряжены. Но ничего не происходит. За окном стрекочут сверчки. Изредка мелькают другие посторонние звуки, которые заставляют подростков закрыть глаза и сконцентрироваться только на слухе. Прошло уже десять минут. — И что? — не выдержав спросил Олег. — Ничего походу, — Славик отвернулся от стены, скинул одеяло, примяв его к ногам, однако не встал. — Чтобы ещё раз я по твоим поручкам бегал. Парень был зол. Насколько, конечно, можно было показывать свою злобу человеку, которого боишься. О, да, Олег Волков. Такой же чокнутый дружок Разумовского, как и он сам. Только Серёжа скорее не от мира сего, ромашка, которую никто не станет жалеть, сорвёт, чтобы просто покрутить в руках, а Олег — венерина мухоловка, и только попробуй сунуться к нему или его ромашке. — Я у тебя даже сдачу не прошу, так что молчи и доставай что принёс, — Слава сразу замялся и полез под кровать. Порылся в сумке и вытянул две бутылки, чем-то похожие на обычную газировку. Олег включил фонарик и без предупреждения посетил на Славика. Тот быстро зажмурился и недовольно прошипел что-то неприятное в сторону Волкова. — Гараж? — Вишнёвый. — Ничего лучше не было? — Что продали, то и взял, — вновь возмутился Слава. — Я между прочим из-за этого «ничего лучше» чуть не попался. Новая воспиталка — вурдолачиха. Я думал, она же старая, заснёт сразу же после отбоя, а она… — в парне не хватало воздуха от неописуемого возмущения на его лице. Глаза из тонких линий светлых ресниц превратились в две круглые посудины. — Лезу через забор, уже на территории, а она такая: «кто там?», я дёру дал и до самой комнаты. Олег прагматично усмехнулся. Он не имел тесных отношений со Славой… Правильней будет сказать, он не имел тесных отношений ни с кем, кроме Серёжи. Просто кто-то его открыто ненавидел, кто-то избегал, а кто-то с улыбкой жал руку. Не искренне, конечно. Мало кто мог объяснить, но было в Волкове что-то такое странное. Держащее всех на расстоянии от него. — Ты главное опять не попадись, когда к Ленке пойдёшь, — только глухой не услышит намёка в интонации Олега. Если он намекал, то делал это по-мужски прямолинейно. Слава покосился на Серёжу. Ну не похож тот на парня и всё. Ещё с детства патлы отрастил ниже плеч. Манеристый. Никогда не ударит не то что первым, даже в ответ. Вечно за него Волков заступается. Разумеется его за гея принимают. Самого такого типичного. И Олега прицепом. Не зря же он так вокруг него трясётся. Сереженька же весь бедненький, его только задень, он сразу взгляд потупит и выпадет из мира, как это делают до смерти испуганные люди. Трусы. Слава считал того настоящим изнеженным трусом. Ну, какими ему и представлялись геи. И общался с ним только из вежливости… Или когда хотел к Олегу подступиться. А так только за спиной. Живя с такой звездой приюта как Сергей Разумовский было о чем рассказать. Сплетни любили все. А Славик, как и большинство не получивших от родителей внимание детей, любил видеть на себе заинтересованные взгляды. Бывало врал. Например, что Серёжа, пока друг его переодевается, может прямо при Славике к тому пролезть. Или что он сам с собой разговаривает. Как псих настоящий. На самом деле такое парень и на самом деле замечал. Нет, Серёжа никогда не лез к Олегу. Даже культурно отворачивается, когда кто-то переодевался (что Слава тоже посчитал гейством). Но вот эти навязчивые разговоры. Сам по себе парень пусть и не был разговорчивым, но сам с собой мог болтать часами. Слава не раз слышал, как рыжий что-то шепчет себе под нос, как бабка колдунья. Однако парень списывал все на разговоры с самим собой, которые ведут все. Необходимость выразить свою мысль тому, кто её уж точно поймёт. А Серёжа вечно что-то читал или изучал. Разве тут не заговоришь сам с собой, когда у тебя в друзьях такой каменный собеседник как Волков. Слава предпочитал считать именно так. Сергей — зазнавшийся гей неженка, Олег — тупой громила у него на побегушках. — К той, которая за выпивку даёт? — Ага, — Олег усмехнулся. — Бери одну бутылку и беги занимать очередь. Как же сильно он действовал ему на нервы. — Приятно вам поразвлечься. Одна из бутылок была оставлена на прикроватной полке. Вторая получше упрятана запазуху. — И вам, — уходя бросил Слава и скрылся в очередном скрипе. — Придурок, — сквозь зубы озвучил свое мнение Олег. Не думай о нем. Не думай. Его нет. Ты же думаешь, что его нет, значит думаешь о нем! Стой! Хватит. Серёжа садится скрестив ноги, натягивает на себя одеяло, прямо с головой, не смотря на жару и липнущую к спине майку. Сидит как бабулька в косынке на лавочке. Острые колени, все в синяках и маленьких ранках, выпирают из «убежища», как и лицо, и забавно двигающиеся пальцы на ноге. Все вроде бы хорошо, но что-то все же не даёт покоя. Взгляд блуждает по комнате. Каждый плохо освещенный предмет вызывает тревогу. Однако ни рюкзак, ни кучка вещей, ни книги не имеют чёрных крыльев или жгучих янтарных глаз. Сережа непроизвольно думает о нём. Птица видится не просто образом, который можно уловить у персонажа любимого фильма, он предстаёт как брат близнец, что день изо дня находится рядом. Такой реальный, даже в мыслях. Серёжа мнет одеяло. Не думай о нем. Не думай. Мысль, что он способен забыть повадки, голос, может даже внешность Олега, а эту тварь будет помнить даже после амнезии, пугает. Эта мысль дурацкая и противная. Потому что по-любому нравится Птице. Серёжа всегда был очень впечатлительным. И ладно там после прочтения первой книги Гарри Поттера он никак не мог отвязаться от магической темы, шутил с отсылками, рассказывал про прочитанное другу. Это продлилось около двух месяцев. А потом, как оказалось, второй книги в детдоме не было. Точнее была, пока её не сожгла группка мальчишек, желающих насолить. Серёжа тогда был ещё совсем ребёнком, его это задело, детское любопытство и интерес как ни как. И кто же ему помог отвлечься от наступившего огорчения? Ну кончено Олег Волков. Ещё незнакомый, но уже готовый встать на защиту слабого и так несправедливо обделённого теплом Серёжу. Симпатия появилась с первыми побоями. Как только он увидел, что обидчики поимели на лице пару тройку пластырей. Волков проник в его жизнь как-то плавно и незаметно, но Серёжа даже не думал его выгонять. Класс заполнен детьми, все усердно ничего не слушают, а Серёжа буквально прожигает взглядом широкую спину в растянутой майке. Кислые соли это соли с содержанием атома водорода в кислотном остатке. Учительница, помахивая указкой, расхаживала по кабинету. Она чувствовала своё превосходство перед глупыми брошенками, парень был уверен. Ей не важно поделиться имеющимися знаниями, ей важно показать, как они ничтожно сидят путаясь в химических терминах. Серёжа понимал всё, о чем она говорила. Не показывал виду, потому что не раз получал двойки за свои правильные «неправильные» ответы. Учительница в издевательской форме называла его вундеркиндом и говорила выйти к доске, чтобы тот продемонстрировал свои знания. Серёжа бы показал, он прекрасно справлялся со всеми контрольными и самостоятельными, но у обиженной жизнью женщины была цель не похвалить умелого ученика перед всем классом, а опозорить. Слишком сложные примеры, которые они ещё даже не затрагивали на уроках, или попросту какие-то заковыристые вопросы. Серёжа вновь становился позором класса. Все смеялись. Олег тсыкал, а после успокаивал друга. Говорил какая училка сука и что сама без своей книжонки и валентности не поставит. Не одна попытка доказать свои возможности закончилась провалом. И Серёжа перестал хоть как-то активничать на уроках химии. Его щеки краснели от несправедливости, но он получал такие же оценки, как и те, кто просто катал со шпор. Вот так и проходили уроки. Он больше не слушал её заумный трёп и полагался только на послешкольную учёбу. Скучно донельзя. Спасает только сидящий впереди Олег. Пиздецки спасает. Сидит сутулясь и крутит карандаш в руке. Обычный сам по себе. Словно в мире было мало коротко стриженных драчунов, любящих Арию и AC/DC. Но таких как Олег точно больше не было. На вопрос «почему» Сергей себе ответить не мог. Олег просто был, и тем становился необходим парню. Наверное в этом его отличительный знак. Рыжий отрывает от черновика, который наполовину заполнен рисунками, маленький кусочек бумаги и быстро пишет своим резким и прерывистым почерком. «Пошли покурим после школы?» «Пойдём». Буквы у Олега массивные, как и он сам. Серёжа мнёт бумажку, улыбается и не отводя взгляд от друга ждёт конец урока. Или… Драка. Драка. Драка. Все кричат, смеются, балаганят. Сцепились Волков и Зобцев. Из-за чего, никто не знает. Кроме Серёжи, который тянется, выглядывая из за чужих плеч. Олегу словно нравилось всё это. Каждый удар по такому же противному парню как и он доставлял Волкову удовольствие. Серёжа видел, потому что вновь был сконцентрирован на Олеге. Шум. Олег. Шум. Олег. Шум его больше не пугал. Его не пугали ребята, что пихали в спину и вроде что-то кричали обидное про их «дружбу». Видя, как Олег хватает Зобцева за руку, крутит её как-то не по человечески, а после кидает парня на асфальт под ещё больший гул толпы, Серёжа понимает одну простую вещь. Он смотрит другу прямо в глаза. Тот тоже вылавливает среди чужих родной взгляд. В глазах Волкова не было страха, смертности тоже не было, не было ничего кроме самого Волкова. И Серёжа был готов отрицать мир, смотря только на вытирающего текущую по подбородку кровь Олега. Он улыбается. «Чё, испугался?» «Ни капли». Да, именно в тот момент Серёжа понял, что ему стоит бояться только остаться одному. Его пугала гроза, крики, темнота, пауки, тот же Птица. Но все это меркло, когда парень вертел головой, право лево, право лево, оборачивался, и не видел Олега. Прекрасно понимал, что он стоит вот прямо за дверью. Однако сомнения. Вдруг все это очередной кошмар или галлюцинации. Может, Олега и вовсе никогда не было. Серёжа кусал губу и убеждал себя, что его мысли — больная чушь. С ним точно что-то не так, черт возьми, с ним все не так. Он слышит голос Олега. Прямо за дверью. Тот торопит его. Но Разумовский терзает губу ещё сильнее. Нельзя же быть таким дураком. Волкову что, блять, с ним ещё в туалете сидеть, за руку держать?! Он там. Он пойдёт с ним в комнату. Ляжет спать на соседнюю кровать. Проснётся тоже с ним. Пойдёт с ним в душ. На завтрак. Уроки. Он будет с ним, пока не покинет приют и получит право выбора. Но даже тогда Олег пообещал сделать всё, чтобы остаться со смущённо опустившим глаза в пол Серёжей. Птица ненавидел Олега. Сергей ненавидел Птицу. Олег любил Сергея и ненавидел причину бессонных ночей, страхов и дрожащий рук друга… Получается, тоже Птицу. Но так уж вышло, что (как Сергей думал, к счастью) Олег не знал об этом пернатом феномене. Он не раз задавался вопросом, как набить морду тому, кого нет. «Можешь просто взять меня за руку, нет, Олеж, не здесь, давай уйдём подальше от людей». «Хорошо». Так тепло и спокойно. До тошноты пробирает желание Олега помочь, сохранить этот рыжий огонёк, так крепко прижимающийся к его груди. Птица кривит своё острое лицо. Где это видано, чтобы кто-то так пылко любил ЕГО Серёжу. Да ещё и пытался уберечь от него самого. «Убей его, ну же, убей». «Заткнись» уже привыкший к таким выпадкам Сергей, не боится ответить холодно и радикально. Тем более рядом в полке роется Олег. Опрометчиво грубо. Как когти на горле. Серёжа дёргается и хрипит пока друг не подлетает к нему с одной единственной просьбой — посмотри на меня, Серый, всё хорошо. — У меня мать, — Волков подхватил бутылку, как это делают в голливудских фильмах, — всегда говорила, что пить плохо. Серёжа внимательно слушал. За всё время дружбы они особо не задевали свою жизнь до. Так, иногда вспоминали какие-то передачки по телеку, игры или интересные места. Но чтобы семью или (особенно) причину попадания в детский дом, никогда. Слишком уж интимно. — Мне тоже, — подтвердил парень. — Они все так говорят. — Но суть в том, что я не могу её вспомнить без стакана в руках, — Олег нахмурился. — К чему я вообще это сказал? Давай лучше выпьем, а то Слава припрётся и всю атмосферу собой испортит. Он как-то нервно покрутил бутылку гаража в руках, после, не говоря ни слова, подставил её к своему комоду, чтобы зубристая крышка плотно налегала на деревянную плоскость. Серёжа вытянулся вбок, чтобы заглянуть за спину друга и понять, что он там замышляет, но даже завалившись набок ему не удалось осуществить задуманное. — Шкаф. — Щепка. Рука разорвала воздух и с полной силой упала на крышку. Хлоп. Ш-ш-ш. Больно между прочим. Олег тсыкает и трясёт чуть мокрой от попавшего на неё алкоголя рукой. Серёжа уже рядом. Стоит и крутит поднятую крышечку. — Красивая, если булавку найти, то можно как значок на рюкзак прицепить. — У тебя этих значков, — Серёжа улыбается шутливому упрёку друга. Приятно пахнет вишней. Не той, что они летом рвали с деревьев частных секторов, а до боли в животе химозной. Наверняка на вкус как дешёвые жвачки на которых у Серёжи, к сожалению, аллергия. Олег осторожно, что для него совершенно не свойственно подносит горлышко к приоткрытым губам. Ещё секунд пять не решается пить, но потом, словно мысленно уговорив себя, чуть запрокидывает голову, делает два больших глотка. Кадык елозит по натянутой коже. — Ну как, — Серёжа не стесняясь смотрит Олегу прямо в рот. Тот жмёт плечами и не отвечая протягивает бутылку другу. Горько, мерзко, неприятно, но тепло и остужает голову. Рыжему мягко говоря не понравилось, он сморщился, провёл языком по обкусанным щекам, ловя вишнёвый вкус, а после сделал ещё один глоток. — Я пил и хуже, — Серёжа же до этого момента никогда не пробовал алкоголь. — Ну чего ты им давишься. Улики уничтожаешь, конечно, прекрасно, но вот пьёшь хреново. От чего-то покрепче за пять минут сляжешь. Серёжа глухо закашлял. Он подумал, что в жизни не попробует ничего крепче, вообще больше пить не будет. Но чуть позже ощущение неподменного спокойствия и какой-то лёгкости собственных мыслей кардинально поменял его мнение. Ещё через пару минут, которые Олег стойко выждал наблюдая за реакцией друга, голова не была пуста, однако большая часть беспочвенного волнения растворилась оставив на губах вишнёвый вкус. — Неплохо, — заключил Серёжа. — Добро пожаловать во взрослую жизнь, — Волков усмехнулся, рухнул на кровать и завёл руки за голову. — Не-е-ет, взрослая жизнь начнётся завтра, на коленках у толчка. Дай мне хоть, Серый, для первого раза слишком много на себя берёшь. Серёжа стыдливо протянул бутылку другу. И правда он что-то переборщил с напором. Пил, как воду в жаркий день. В горле до этого на самом деле было суховато и чуть першило, и алкоголь в том плане как содовая, которую ты пьёшь и не можешь сбавить нужду до конца. Парню невольно хотелось выпить столько, чтобы впасть в беспамятство и видеть перед собой лишь размытое пятно в потёртой импортной майке. Серёже хотелось хотя бы на вечер избавиться от всего, что хоть на долю враждебней Волкова. Олег пьёт как-то по-взрослому небрежно. Делает один глоток, ставит бутылку на колено и медленно глотает напиток, мешая его во рту. Рыжий рядом с ним, со своими быстрыми редкими глотками, кажется малолетним шкодником, который пьёт, пока взрослые отошли от стола. Серёжа садится рядом, поджимая колени к груди. Ему тревожно. Вновь. Но это другая тревога. Она необычайно приятно колет сердце, подпитывая его адреналином. Бледные, веснушчатые щёки чуть краснеют. Парень чувствует в себе силы, которых раньше не имел. Мысли про сон кажутся сущим бредом, а вот схватить друга под руку и убежать в окружающий приют лес — гениально. Но вместо этого он делает кое что куда более бездумное. — Волче, я так рад, что ты у меня есть, — голос его был тихим и замятым. Серёжа волновался и мял пальцы. Он привык слышать что-то подобное от Олега, но сам говорил такое очень редко. — Мне сложно представить, что тебя когда-то не было. Нет, я помню это время… Смутно правда. От воспоминаний тянуло прохладным бризом, криком чаек и зудящим под носом запахом гари. На ладони чёрное пятно. Он пытается стереть его, хочет, чтобы оно исчезло, пропало и больше не мозолила собой глаза. Трёт, трёт и лишь распространяет угольную заразу. Откуда она и почему сердце так колотится, мальчик не понимал, но тёр и тёр, до покраснения. Тут уж если он попадётся, то не только мать будет кричать, не только отец возьмётся за ремень, к нему подсел полицейский. «Нет, не знаю». «Нет, не видел». «Нет, собачка не моя». «Да, мне уже пора». «Я пойду». Серёжа бежит домой. В тёплый душ. Трёт всего себя жёсткой мочалкой, пока не становится краснее помидора. В зеркале на него смотрит совершенно чистый мальчик девяти лет. Понурый, весь в веснушках. Таких много. Он не замечает себя каким-то особенным. Отец видит его по-другому. Выродок. Жена тащит того от плачущего взахлёб сына, а порыв гнева всё не останавливается. Он рвёт и мечет. Тащит жену на кухню. Серёжа бежит к себе. Ругань слышно даже во дворе. Русские хрущевки специально обустроены так, чтобы ссор выходил из избы. Мальчик не понимает, почему все знают его лучше него самого. И не только сторонящиеся чудаковатого сверстника дети, но даже родители, которые ни разу не спросили как у него прошёл день. «Какая дурка, Света, ты вообще понимаешь своей крашеной бошкой, что это сразу поставит крест на моём бизнесе». Всё только пошло в гору. Появились импортные игрушки, одежда, сладости, хмурые бритые дядьки под окнами. «Паша, я понимаю, но что же тогда». Нет. Нет. Нет. Серёжа сжался. Простынь смялась в его кулачках. Он закусил губу, дабы не пропустить чего из-за всхлипов. «Что-что, сама же все уши протрещала, что тебя всем районом стервы эти травят за дитятко неусмотренное». Серёжа не сдержался и вновь заплакал. «Завтра пойдёшь, узнаешь, что там принести, что заполнить. И смотри, чтобы никто не пронюхал раньше времени». Кто? Думал Серёжа уперев лоб в окно машины. За окном сплошной лес. Они едут уже около часа и каждая новая минута даётся всё труднее. Мать уже перестала плакать и молча смотрела куда-то вдаль. Тушь осталась на её щеках. Зачем накрасилась, если знала, что расплачется? Или она не думала, что ей будет так больно терять единственного сына. Как хорошо, что Сережа не потерял ничего. Все что он имел сидело рядом и скалило свои острые клыки. — Ты мой первый настоящий друг, ты знал? — Олег кивнул, однако для него это была новость. Серёжа сделал глоток. Почему-то сейчас он показался особенно отвратительным. Настолько, что хотелось сплюнуть. Но культура заставила проглотить всё. Алкоголь стекал по горлу вместе с режущими осколками обиды. — Опять хреново? — неожиданно спросил Олег. Неужто мысли читает? Серёжа дернулся. У его друга глубокие карие глаза. В них не было страшно смотреть, даже такому застенчивому человеку как Разумовский, в них было страшно всматриваться. Точно читает. Смотрит проницательно, и хрен оторвёшься. Серёжа колеблется перед ответом. Губы чуть подрагивают, сдерживая бред, что ещё мгновение назад не казался таковым. Он мотает головой. Как же сложно понимать этих гениев. Какие же они все замороченные. Камю, Кафка, Шопенгауэр, Декарт. Олег знал их просто как каких-то умных дядек, которых пару раз упомянули на литературе. Ну, чтобы молодёжь приобщалась к высокому. Писали они до боли в голове сложно и муторно. Привыкшему за время проживания в приюте слышать на одном углу «чё» на другом «блять» Олегу, их речи давались тяжко. А вот Серёжа откуда-то тащил книжки всяких Шопенгауэров. Читал, по привычке закинув ноги куда повыше, с полным осознания выражением лица. Олег лежал рядом, закрыв глаза и погрузившись в тихий бубнёж друга. Ничего не понятно, всё красиво, но сука, ничего не понятно. Если уж и выбирать, то он, наверное, предпочёл бы Чехова. Краткие истины, которые поймут даже кривозубые крестьяне. Прямолинейный Олег и сотканный из образов и красивых метафор Серёжа долго не могли понять друг друга. Олег путался в тонких намёках, что ему казались прозрачными как воздух, а Серёжа свыкался с краткостью, грубым хочу. Понимание пришло не сразу. Уступить пришлось обоим. Тонкие пальцы ветвились между собой. Серёжа прикусывал слизистую и сразу же, одумавшись, проводил по укушенному месту кончиком языка. Он ненавидел эту привычку, из-за которой рот превратился в натуральное месиво и всегда приходилось носить при себе какие-то мятные конфеты или жвачки. — Олеж, — Волков вопросительно кивнул. Серёжа замялся ещё больше. Он сам не мог понять, почему ему так стыдно, ведь нахождение рядом Олега всегда сопровождалось с чувством полной защищённости и комфорта. — Ты правда считаешь меня своим другом? Блять, что за глупый вопрос?! Серёжа краснеет, тело неприятно немеет и теряется в пространстве. Надо же такое ляпнуть. Что он ожидает услышать? О чем он вообще думал? Как же глупо спрашивать такое напрямую. Серёжа чувствует биение собственного сердца, страх услышать отрицания всего, чем он так дорожит пульсирует в левом виске. Этот ответ был донельзя глуп, но так ему необходим… Однако, кто в здравом уме ответит нет? — Нет. Что?! Острое копьё неверия пробивает его насквозь. Грубый голос белым шумом, телевизорными мошками зудит в рыжей голове. Ком неприятно застревает в горле, не давая сглотнуть. Вот вот захлебнется. Захлебнется в нелепости случившегося, в дрожи собственного тела, в липком страхе и панике, в отчаянии, которое он не ожидал принять так рано. Оно, мать твою, душило и скребло сильнее ногтей на собственных ладонях. — Ты чего? — Серёжа бросает на Олега потерянный взгляд. Тот как-то встревоженно хмурится. Его лицо выражает лишь один вопрос «ну что уже опять случилось?» Не из-за алкоголя, которого он выпил по сравнению с другом всего ничего, мысли у него грузные. Серёжа разделяет данный вопрос. — Только что ведь, — рыжий замолчал. Непонимание, с которым он был готов столкнуться в лице окружающих, но точно не в лице Олега. Его Олега. Причиной чужих косых взглядов могла послужить и дурацкая прическа, и странный подбор одежды, и любовь к разного рода самодельным украшениям, и ещё много всего, чего они не носят и не любят. Олег принимал его любим. Принимает. Принимал. Серёжа так находчиво отбрасывал мысль, что он болен, об этом рано или поздно узнают, что об этом узнает Олег. Она настала его. В ужасе и панике. — Мне дурно уже от алкоголя. Голос, что прозвучал лишь в его голове, был таким ясным, словно говорили прямо под боком. Повторить вопрос, который он скорее всего тоже озвучил лишь в голове, Серёжа не решился. Худшая из версий произошедшего ему совершенно не понравилась. — Можешь обнять меня? — Серёжа косится куда-то в сторону, рассматривает рисунок на постельном белье. Олег обычно проявлял тактильность спонтанно, но всегда вовремя. Серёжа же боялся смутить или потревожить друга, потому спрашивал разрешения. Ещё ни разу он не получил отказ. Кольцо рук обвивается вокруг худощавого тела. Лишь с появлением Волкова в детском доме Серёжа узнал что прикосновения могут доставлять не только тревогу или боль. Кто бы мог подумать — он будет испытывать тот трепетный жар души, о котором читал в книгах. Которого ему не хватало от матери, от отца подавно. Впервые, когда Олег обнял его, не так как сейчас, обхватывая целиком и крепко прижимая к себе, а осторожно, чуть обхватывая одной рукой щуплые плечи, Серёжа вздрогнул и сразу же отшатнулся. По иронии судьбы наступая на труп вороны, что так горестно оплакивал. Хрусь. Под фиолетовым кедом хрустнул клюв. Серёжа взревел и кинулся в другую сторону. Запнулся. Упал прямиком к ногам Олега. Тот, не теряя времени, закрыл ужасную картину погибшей птицы собой, наклонился к другу, потянул его наверх и прижал к себе так крепко, что казалось их собственные кости тоже раздробятся на маленькие кусочки. Всю дорогу Серёжа не позволял отпустить себя, почти вис на Волкове, мешая тому идти. Отпустил лишь по возвращению в детдом, чтобы никто лишнего не подумал. Серёжа приятно греет своим дыханием шею, Олег почти не дышит. Рыжие волосы пахнут шампунем, которым пользуются все и лесом, в который ходят не многие.  — Ты этого хотел? Чего этого? Тебя? Да, этого. Хотел тебя. Хотел быть с тобой. Хотел быть как ты. Хотел быть тобой. Так же понять всё, что коброй гремит в голове. Как ты вообще пришёл к тому, что любишь меня? Ладно там парней в целом, конечно, тот ещё перфоманс на контрасте с уже привычным для всех Волковым, но меня. Что во мне вообще может нравится? Кости, покрытые веснушками или до драмы, достойной большого театра, сентиментальное отношение к мелочам. Пока я ненавижу себя и ищу за что возненавидеть вновь, ты любишь, и находишь за что любить ещё сильнее. И конечно же я не узнаю почему именно за мной ты готов бежать по заснеженному лесу в одних пижамных штанах и лишь со мной согласен дышать пресловутым парламентом. Не важно, влечёт тебя мой упёртый характер, непослушные волосы или вечно побитые коленки. Люби меня. И я буду отвечать тебе тем же. Пока ты безумно привязан ко мне, пока тебя губит чувство, в котором нет твоей вины. Так у него появилась зависимость. Волков грубо бьёт всех, кто переходит ему дорогу, грубо швыряет по приходу из школы свой рюкзак, но целуется нежно и трепетно. Не стремится брать. Легонько проходится языком по обкусанным губам. Он чувствую всю ответственность момента и солоноватость. Если на завтра Серёжа забудет об этом, то всё вернётся на свои круги, а если нет, то Олег должен сделать всё, чтобы тот запомнил момент томным дыханием из собственных уст. Олег чувствует, как ткань его майки смялась. Он целовался лишь однажды, с девчонкой, и то на спор. Тогда трение чужого языка о небо показалось ему отвратным занятием. Экая дура, которая училась поцелую лишь на помидорах. Сейчас он чувствует что-то, что не мог ощутить тогда. Серёжа в его руках краснеет, мнется, старается повторять за Волковым, касается чужого языка и краснеет вновь. Олег чувствует, что тиски пальцев расцепились и, словно волна, медленно опустились вниз. Холодные прикосновение к коже будоражили. Стая мурашек окутала тело парня. Серёжа еле касался, в его движениях не было и грамма уверенности, все силы ушли на само решение действовать. Он обвел небольшой шрам у ребер — это Олег пытался достать ему яблок. Провел по спине, вновь нащупывая очередное воспоминания. Около левой лопатки — драка с Шурой, почти у самого таза — неудачно скатился с перил. Олег, ты всегда был неосторожен по отношению к себе. Волков отстранился сразу же как пальцы с тела перешли на резинку трусов. Голубые глаза друга по-особенному прекрасно сияли при свете луны, ещё бы он стыдливо не косился куда-то в сторону окна. Олег юрко вытер пятнышко слюны с уголка мокрых губ. — Серый, если ты не… — Блять, закройся, я пытаюсь сосредоточиться, — сорвался Разумовский в своей манере истерить, когда щеки пылают сильнее пламени. Волков усмехнулся. — На чём? — поняв, что друг скорее умрёт, чем будет доминировать, Олег толкнул его и, сверкая игривой улыбкой, уселся сверху. — Никогда порнуху не смотрел что-ли? Серёжа подавился всем, чем только можно и потерялся везде, где только существовал. — Если хочешь, я остановлюсь. — Прошу, просто… Продолжай. Касайся, прожигай меня очередным поцелуем насквозь. Я разрешаю. Пусть моя кожа покроется ожогами, пусть я сгорю от стыда и желания. Мне это ново, но кусай, кусай сильнее, соответствуй своей фамилии и не нежничай со мной. — Как-то по-гейски, тебе не кажется? — шутит Волков. Из ворота майки Разумовского торчит его причёска-ёжик. Серёжа ничего не отвечает и лишь шумно выдыхает, когда зубы сжимают приятно реагирующий на грубость сосок. Низ живота тянет. И парень понимает, что причиной тому нарастающее возбуждение. Он щурится, думая, насколько далеко всё зайдёт, насколько далеко он позволит зайти. В первую очередь себе. Хотя, признать, что ты стыдливо отводишь взгляд не только при виде обнажённой женщины в одном из журналов, блуждающем между мальчишками детдома, а ещё и при спускающемся всё ниже к эпицентру томящего чувства друга, уже было гранью дозволенного. Смог ли бы он желанно закусывать губу, будь на месте Олега кто-то другой? К сожалению, а может и к счастью — нет. В первую очередь ему доставляло удовольствие не физическое соприкосновение чужой руки с чуть намокшей тканью белья, а близость, которую получили их одинокие души. Хотя в объятиях друг друга они вовсе и не были одинокими. Серёжа мычал в кулак и улыбался. Взрослый жар и совершенное детское «всё же я тоже люблю его» грели не хуже налегающего сверху тела. Он был готов расплакаться от счастья. Просто так. Потому что пьян и не способен думать ни о будущем, ни о сомнениях в своих чувствах или чувствах Олега. Ему радостно от красных пятен перед зажмуренными глазами и может он пожалеет об этом, но только если наутро. Серёжа стонет когда Олег перестаёт дразнить его и чуть приспускает плотно прилегающую ткань. Его прикосновения уверенные, а поцелуи влажные. Разумовский готов поклясться, что его друг не раз представлял свой первый раз, а может тренировался на себе. И тогда гроза приюта Волков превращался в забитого рамками и глупыми стандартами Серёжу. — Будь потише, — делает ему замечание Олег. Парень и вправду не заметил как громко выражает своё удовольствие. Зубы цепляются и за губы, и за ладони, закусывают край одеяла. — Я рад, что тебе так приятно, — Олег совершенно не торопится, кажется, что он и сам ещё не совсем готов переходить к чему-то большему, чем дрочка. Палец ведёт по головке, пока рука скользит сначала вниз, а потом, так же медленно, вверх по основанию. Сережа впервые не хотел, чтобы ночь заканчивалась. Тело отвечало приятной дрожью, а сердце трепетной любовью, которую вне комнаты, вне момента полного уединения, можно считать запретной. Плевать. Насколько охуенно было приоткрывать замыленные от слез глаза и видеть, как собственные ребра покрываются короткими поцелуями Олега… Настолько хуёво было узнать стоящую за ним рыжую макушку. Лыбиться. Смотрит осуждающе. И одна его пара жёлтых заменяет все карие, голубые, зелёные. Хочется провалиться под землю. Это тебе не Ленка, не Танька, а самый что нинаесть лучший друг — Олег Волков. Трещащий, как пламя, голос вновь искажает реальность. — Смотри внимательней, Серёженька, так начинается любовь, — Птица перебирает когтями, тянет их прямиком к Олегу. По сравнению с его лапищею, тот выглядит совсем ребенком. Совершенно непорочным созданием, что спускается к его паху, целует впалый живот, внутреннюю сторону бедра, а после, так же невинно касается губами капельки смазки. Чёрные когти зарываются в взмокшие у лба волосы. Не трожь его. Язык проходится по головке, чуть углубляясь кончиком в уретру. Серёжа не понимал, что сейчас чувствует Олег, но сам был готов возненавидеть себя за сдавленный стон, противоречащий отвращению и пульсирующему в жилах страху. Стой. Рука Птицы давит на голову Олега и тот полностью берет член Разумовского, окутывая его важным теплом, останавливается почти у основания. Слеза стекает по щеке Серёжи. Прекрати. Птица с силой сжимает короткие волосы. Его лицо, что лицо ещё и перепуганного до нехватки воздуха Сергея, почти касается оперённой щекой щеки Олега, почти трётся, наслаждаясь происходящим. Он тянет Волкова на себя, заставляя того подняться, но не выпустить горячую плоть, а замереть, вновь обвести головку и снова под давлением быть опущенным вниз. Хватит! Прошу, хватит. Серёжа уже не видел в действиях Олега и грамма былой любви и ответного желания, лишь насилие. Старое доб… Ужасное насилие, коего никогда не было между ними, а если и было, то лишь фигуральным, в голове больного рыжего мальчика. Остановись! Я не хочу! Если Серёжа мог видеть себя со стороны, невзирая на темноту, он бы увидел до чего же у него сузились зрачки и побледнели губы. Ему было невыносимо ощущать приятный трепет от ласк Олега и понимать, что тот стал просто заложником проблем с психикой Разумовского. И как только Птица, что всячески издевается за его спиной, то строя гримасы, то поглаживая бугорок за щекой парня, то насаждаясь ему на плечи, исчезнет, Олег разачарованно сплюнет в сторону, познав самую мерзкую из сторон бывшего лучшего друга. Прости меня, прости, это я виноват! — А так, Серёженька, любовь пропадает. И знаешь что начинается? Правильно! Н-е-н-а-в-и-с-т-ь. Руки трясутся, физическое наслаждение сменяется такой же болью, что уже минуту испытывает Разумовский морально. Этот кошмар приведёт лишь к ещё большему кошмару. Для них обоих. И тут уже нету смысла терпеть кому-то одному для блага другого. — Прекрати, прошу, стой, — голос скальпелем резал горло, он был истошен и как бы кто не пришёл. Олег сразу отстранился от Серёжи и в полном непонимании изолировал себя к противоположному краю кровати. Не на шутку перепуганный парень бушевал в истерике. Ногти оставляли красные следы то на руках, то на шее, то на бедре. Он хотел разодрать себя и вырвать изнутри несмолкающий голос Птицы. Возбуждение у обоих как рукой сняло. Серёжа забился в угол приложив голову к одному из рисунков, подаренному Олегу, тот в свою очередь нервно глотая слюну, чувствовал как комната от напряжения превращается в парник. — Серый, — попытался как-то обратить внимание рыжего на себя Волков. Тот его словно не видел. Смотрел куда-то сквозь и с каждой секундой всё приближался к новой грани истерики. — Серый, что случилось? — Да, Серёженька, что ты наделал? — Разумовский исбодлобья косит я куда-то вверх. Олег ловит невидимую ниточку, натянутую до предела, и следует за ней себе за спину. Как и ожидалось, ничего он там не увидел. — Да что с тобой?! — Прошу, — выл Серёжа. И делал это так пронзительно, что Олег, не в силах сдержать свой испуг за состояние друга, приблизился к нему. — Не трогай меня, прошу, убирайся. — Серый, — голос парня был истощён непониманием и виной, — успокойся. Я… — он чуть придвинулся, держа при этом ладони на виду, — прости меня, если я сделал что-то не так. Да и просто, прости, давай просто забудем об этом, хорошо? Серый, ну хватит, — с губ рыжего шелестом листьев срывалось «убирайся», при этом Олег не был уверен до конца, что слова адресованы ему. А если не ему, то кому. — Блять, да что с тобой?! — Я в порядке, — глотая слёзы ответил Серёжа. — Ты псих, — прошипел на ухо Птица. Парень дёрнулся в противоположную сторону, метнулся, словно хорёк. Он искал спасения. А ведь оно было так близко. Оно настигло его, сжало. Шептало «тише, я никогда не причиню тебе вреда». Прижало к себе и не отпускало, пока Серёжа не умолк. Дыхание по прежнему было громким и сбивчивым. Но главное, что оно было одно. Только его. Птица пропал. На его место пришло осознание. — Прос… — начали одновременно парни и засмеялись. — Тебе не за что извиняться, Волче, — Серёжа вытиснул из крепких, как морской узел, объятий одну руку и пропустил через волосы Олега. Только ему одному позволено касаться ебучего драчуна Волкова. — Я сам не знаю, что на меня нашло. Наверное, — Серёжа призадумался, но не дав себе логичного ответа, соврал и Олегу, — я был не готов пить. Он когда-нибудь расскажет ему о Птице. Может когда когти с волос перейдут на шею и тот будет предсмертно хрипеть, не как курящие бруталы, а как жалкий детдомовец, живущий с самым настоящим монстром по соседству. Это будет позже. Он расскажет всё позже. — Ничего, Серёж, я подержу тебе хвостик, пока ты будешь блевать, — парень усмехнулся и, под шморганье носом Разумовского, тихо, почти шёпотом, чтобы слова не покинули объятий, произнёс. — Я люблю тебя, Серый. Психуй сколько влезет, я никуда не денусь. Обещаю. — Ловлю на слове, Волче. Ловлю на слове.