Девушка с металлической сороконожкой

22.

      Альбом был потрепанный с забитыми медными листами уголками, с торчащими из корешка нитками, с ржавым скрипящим замком. Когда-то господа, у которых служила молодая Агнесс, подарили ей этот альбом на свадьбу со Станиславом Лазаревым. В нем хранились самые дорогие моменты: собственно, свадьба, рождение Кости, юбилеи и парочка новогодних празднований с друзьями и родственниками. Не так давно там появились еще три новые часограммы (Костя еле нашел ключ от замка, чтобы вновь рассмотреть их).       Первая часограмма была сделана в день свадьбы Фаи и Кости. На самом деле, как такового праздника они не устраивали — время было не то. Фая заказала себе дорогое платье, в лифе сделанное из кружев и снизу — из десятка тончайших шелковых юбок. От ворота платья до низа юбки спадали тонкие бусы из мелких жемчужин, а рукава были такие длинные, что волочились по земле. Словом, платье было достойно высокого Фаиного происхождения. Вместе с тем, она отказалась надевать обувь и перестала носить ее после замужества. Ей хотелось всегда быть равной новой семье, что не пожелала одеваться в дорогую одежду, отмахнулась от ее денег. Огневым о свадьбе ничего не сказали. Праздник отгремел тихо и стал началом мирной жизни.       Вторая часограмма запечатлела первый совместный Новый год Лазаревых. Там еще был Станислав, Агнесс, Костя и Фая. Фая была беременна. Живот ее еле помещался между стулом и праздничным столом, и глаза светились из-за пухлых красных щек. Вместе с тонкими полупрозрачными от природы руками и ногами Фая напоминала воздушный шар.       Третья часограмма — второй день Ника. Ник родился тяжелым, длинным синеватым сморщенным комком. «Как толстый червяк», — подумал Костя. Он и Фая ожидали немного более симпатичного ребенка, однако вечером второго же дня, когда Ника принесли в дом, не могли отойти от него и на секунду. Костина спина и грудь будто вмиг сделались могучими, когда ревущего мальчика он впервые прижал к себе и, успокоенный отцовским теплом, сын уснул. Никогда Костя не чувствовал себя таким счастливым, как в дни, когда его жена, ребенок и родители были в одном доме, хлопотали, отдыхали, смеялись — и не могли подумать, сколь большой вес составляют для Костиной души, сколько уверенности и жажды жить вселяют в него.       Когда-то, рассматривая эти часограммы, Костя чувствовал умиротворение, когда-то — тоску. Но теперь его заживо сжигала ненависть. К Фалькору Ляхтичу. К Нортону Огневу. Наконец, к самому себе и своему созданию — металлической сороконожке.

23.

      Костя проводил мать к ее давней подруге, чтобы те позаботились друг о друге несколько дней, запер мастерскую, лег на кровать и попробовал задремать. Вдруг из детской раздался требовательный детский лепет. «Великое Время! — подумал Костя. — Я ведь забыл, что у меня есть сын!» От этого стало беспокойно, страшно, но вместе с тем — чуть менее тоскливо. Ник — вот кого стоит пожалеть вместо себя.       Костя вошел в детскую и увидел, что Ник проснулся давно и, скорее всего, час или около того лежал и может быть даже плакал, требуя внимания. Удивительно, что ночью он ни разу не просыпался — или никто просто не замечал этого? А как он заснул? Ведь Костя выбежал на крик Фалькора, так и не уложив сына, а потом не вернулся.       — Мы остались с тобой одни, — сказал Костя, увидев Ника, и тут же громко разрыдался. Невыносимо было быть столь прямолинейным с самим собой. Он плакал, умывая и одевая Ника. Сыну передалась его тоска и он, словно осознав смерть матери, стал невыносимо капризным и постоянно звал ее, отталкивая отца.       Это было невыносимо. Костя оставил на некоторое время Ника лежащим на столике, спустился в мастерскую и сел за рабочий стол, прижав лоб к столешнице. Как невыносимо стремительно, неотвратимо умерла его любимая. Еще словно шептались по всему дому ее следы: волосы на гребне, серьги, недопитая кружка чая и приготовленные на завтрак пышки — но с каждой секундой, летящей в никуда, омертвлялись, теряя на себе Фаин след, запах, воспоминание. И дом оседал, становясь все меньше, и стены трещали, оттого что добрая часть фундамента исчезла.       — Невыносимо, — повторил шепотом Костя. Крупная колотящая дрожь и тремор ослабли. Он смог вернуться к сыну, затем, закончив с переодеванием, немедленно отнес его к матери и вернулся домой, чтобы вновь в одиночестве пережить несколько панических припадков. Это была какая-то невероятная в сущности боль: слишком сильная, чтобы быть порождением тела, слишком сильная, чтобы быть плодом здорового разума, болезненно тихая, медленно рвущая.       Наступил вечер — почти сутки со смерти Фаи. Ярко-оранжевый закат разжег город, крыши вспыхнули и над морем поднялись сине-серые грузные облака. Костя поднялся, решив, что пора написать письмо Нортону.

24.

      Лисса усыпила, наконец, крошку-Василису и положила ее в кроватку Ника. Ник же спал на месте родителей, обнявшись с тряпичным зайчиком, которым Лисса занимала его весь вечер, забрав от Агнесс. Тело еще ломило после тяжелых родов, но она старалась держаться, не доставляя Косте неудобств. Закончив с детьми, она плотно прикрыла двери спален, поставила эфер, не позволяющий проникнуть громким звукам внутрь, и вернулась на кухню, где битый час, молча глядя в окно и выпивая, сидели Костя и Нортон.       Она подошла к Нортону, ласково погладила его по спине и поцеловала в макушку. Затем распахнула окно: в комнату ворвался морской бриз, крики чаек, гул вечернего гулянья. Кто-то жил — жил весело, бурно, танцуя. Но в доме мастера Лазарева обосновались только скорбь и боль.       Когда Нортон узнал, что Фая погибла, то заперся в кабинете и не выходил оттуда несколько часов. Лисса все это время плакала, укачивая дочку. Потом ей пришлось насильно вытолкать Огнева из замка и отправиться вместе с ним к Косте, который, как она и предполагала, убивался до крайности и совсем потерял всякий человеческий облик или хотя бы близкий к человеческому. Теперь они были здесь, с вечера и до самой поздней ночи. Вяло перебрасывались фразами, но все больше просто сидели по разным углам, размышляя о смерти и жизни, вспоминая.       Вдруг на первом этаже зазвенели колокольчики. Это вывело Костю из оцепенения. Нортон и Лисса не знали, но именно с этим звуком на протяжении долгих лет здесь появлялись не просто посетители, но Фая — утром или, как сейчас, поздним вечером. Не понимая, на что надеется, Костя в мгновение оказался на первом этаже.       — Доброй ночи, Константин, — легким кивком поприветствовала его Черная Королева.       — Доброй, — пробурчал Костя и жестом пригласил подняться вслед за собою. Появление Королевы вернуло на землю. Нет. Чуда не произошло. Интересно, кто написал ей?       Нерейва поздоровалась с детьми, села за стол, и Нортон налил ей стакан виски, который принес с собой. Но она отказалась и, кажется, с отвращением осмотрела окружение: пустые бутылки, стаканы, использованные платки. Затем попросила Костю показать ей внука, не позволив Нортону и Лиссе последовать за ними.       Ник проснулся, только его бабушка вошла, неспешно и легко стуча каблуками по полу. Видимо, ее горделивая осанка, высокий рост и широкие плечи напомнили Нику сказки о злых часодейках прошлого, и он беззвучно расплакался. Нерейва тут же подняла его на руки и успокоила каким-то удивительно незаметным способом — совершенно измученный, выгоревший Костя даже смог удивиться.       — Вот, значит, какой мой первый внучок, — тихо проговорила Королева. Костя оперся о дверь, собравшись терпеливо ждать. Для него эта сцена ничего не значила (к тому же, не хотелось будить Ника в такой час), но для Черной Королевы была важна. — Похож на тебя. Смотри-ка — ничего от Огневых! Он вырастет счастливым человеком, Константин. — Спасибо, — невнятно пробормотал Костя. — Он тоже родился фейрой, стало быть, — продолжила Нерейва. — Я не буду вмешиваться в вашу жизнь. Пусть он растет вдали от королевских интриг, мировых войн и угроз. Замечательный малыш!       Ник быстро вновь заснул на руках Черной Королевы, и она уложила его, накрыв одеялом. Затем повернулась лицом к Косте и прошептала:       — Ты, должно быть, недолюбливаешь меня. Я вычеркнула Фаю из жизни, когда она сбежала. Я ее не любила — о, именно так она и говорила тебе! Сложно объяснить сейчас, почему я была холодна к собственной дочери. Более того — это теперь не имеет никакого смысла. Она умерла, думая, что не является частью семьи Огневых. Я… сожалею. Поверь мне, это то, о чем я буду сожалеть всю свою жизнь.       Голос Нерейвы оставался спокойным, как и лицо. Но Костя чувствовал что-то в воздухе: она молила о помощи, о прощении.       — Фая простила вас, я уверен, — устало ответил Костя. — Она вас любила.       На большее он был не способен и скорее вновь вернулся на кухню, где втроем с Нортоном и Лиссой был избавлен от ненужных откровений. Он понял одну важную вещь за эти сутки: в горе смерти каждый — эгоист. И, хоть компания друзей позволяла ему держать себя в здравом уме, он совсем не хотел говорить с ними о произошедшем. На кухне Нортон и Лисса читали письмо.       — Что это у вас? — спросил Костя.       Лисса ответила:       — Заходил посланник от некого господина Ляхтича. Он сказал, что господин Ляхтич обещал отправить тебе небольшую сумму в связи со смертью Фаи. Здесь еще письмо с соболезнованиями.       — Дайте я прочту его, — попросил Костя и попробовал забрать у Нортона письмо. Но тот уставился пустым взглядом в бумагу и не отпускал. — Что такое, Нортон? У тебя все в порядке?       Нортон поднял голову на Костю. Более жалко и несчастно он не выглядел еще никогда в своей жизни. Нортон даже не был собой в этот момент — скорее, какой-то мелкой букашкой, которая застряла в паутине и уже чувствовала ее колебания под лапами паука.       — Что такое, Нортон? — погладила его по плечу Лисса. — Тебе плохо? Костя, дай ему воды.       — Нет! — вдруг резко и истерично выкрикнул Нортон. — Лисса, выйди. И попроси матушку побыть где-нибудь. Мне нужно поговорить с Костей.       Костя застонал. Меньше всего ему хотелось выслушивать внезапную истерику друга. Он совсем не чувствовал в себе сил. Он мысленно молил Лиссу остаться, но она послушалась и быстро выскользнула из кухни. Нортон запер дверь и положил заглушающие эферы. Все тело его дрожало — он был на грани.       — Костя, Фалькор Ляхтич убил Фаю, — прошептал Нортон, сев напротив Кости за кухонный стол.       — С чего ты взял? — устало вздохнул Костя.       — Расскажи мне все о связи Фаи и Фалькора, что умалчивал.       — Ладно. Лишь бы ты отвязался. Фая работала на Ляхтича. Во многом она, а не я доставала для тебя информацию — но не осознавала, конечно. Она думала, что я просто интересуюсь ее отношениями с начальником и немного ревную.       Нортон спрятал лицо в руки и издал несколько неразличимых звуков. Затем вновь поднял раскрасневшееся лицо к другу и рассказал все.

25.

      Нортон знал о Фалькоре Ляхтиче больше, чем о ком-либо ещё. Он был его целью, мишенью, жертвой. Планируя засадить Ляхтича в тюрьму, он придумал, как ему казалось, совершенный план.       Он давно узнал, что Фалькор Ляхтич, скорее всего, был убийцей двух человек — мелких ремесленников, которые работали на него когда-то. Продолжив расследование, Нортон понял: достаточных обоснований для обвинения Ляхтича нет — но между тем выяснил, что поводами для убийств послужили, скорее всего, предательства. Так, из-за одного из ремесленников феи в первой часовой войне убили дедушку Фалькора, а другой излишней болтливостью подверг брата Ляхтича большой опасности. Сам по себе возникал шаблон. Оставалось лишь следовать ему.       Седьмого июля Нортон попросил Костю узнать побольше о перемещениях Микки и Марка. Костя той же ночью, умыкнув Фаину сороконожку, переделал ее под свои нужды. Таким образом, когда в один вечер Фая, ничего не подозревая, вернулась домой, сороконожка ее принесла Косте ценные сведения. Он передал их Нортону и постарался скорее забыть свою подлость, зная, что очень помог другу.       Нортону оставалось сделать всего ничего — найти человека, который мог бы как следует припугнуть Микку. Для этого он связался со своим змиуланским знакомым Шаклом, который помог ему найти нужного человека. Для Нортона было важно, чтобы нападавший был шестикрылым. Нападение фира или люта на богатую часовщицу не вызвало бы подозрений, а Фалькор, и без того расправляющийся с феями, как один из членов Совета безопасноти, переключил бы гнев на «крысу», которая слила информацию о покушении. Нортон не знал, как Костя достает информацию, но на всякий случай обезопасил его, наложив сложный эфер: все, кто собирался подумать о личности Кости в ближайшую неделю, никак не могли сосредоточить внимание и отвлекались на пустяки.       Итак, покушение состоялось. Микка была напугана. Нортон предусмотрительно навестил Белые луга, чтобы проконтролировать, в какую сторону направится мстительная мысль Фалькора, и, подтолкнув его к нужным выводам, вернулся домой довольный. Оставалось только ждать, когда астроградские газеты напишут статью о загадочной смерти мастера.       Как и ожидалось, в ночь после покушения погибла одна из работников Белых Лугов. Фаина Лазарева.

26.

      Лисса и Нерейва сидели на первом этаже, когда к ним спустился Нортон — избитый в кровь.       — Все нормально, — сказал он. — Лисса, бери Василису. Вы возвращаетесь в Черновод. А у меня есть еще пара дел в Астрограде.       Лисса засыпала его вопросами, но Нортон упрямился, не желая отвечать. Нерейва, что-то подозревая, молчала, затем ушла; Лисса, поняв, что не добьется никакой информации ни от Нортона, ни от Кости (Костя заперся на втором этаже и игнорировал все обращенные к нему слова) тоже.       Нортон взглянул на себя в зеркало: разбитый нос, губы, скулы, кровоподтеки. Все это невыносимо болело, но вместе с тем приносило мрачную радость. Немного полюбовавшись собою с таким состоянии — внешнем, наконец, отражающим душевное — Нортон достал часовую стрелу и вернул себе человеческий вид.       Тут же рядом с зеркалом висели Фаины шарфики, шляпки, перчатки, стояли в аккуратных рядах ботинки и туфли.       — Ты ведь ничего не знала. Ты совсем ничего не знала и не делала, — сказал Нортон и уткнулся носом в ворох шарфиков, вспомнив травянистый аромат, который носила на себе вся Фаина одежда.       Вдруг он осознал все, что произошло за эти сутки. Он лишился сестры и друга — почти в раз. Он лишился себя. Всю жизнь он бежал за богатством и влиянием, тщательно оберегая принадлежавшее себе. Но Фая не захотела принадлежать ему, вырвалась на волю и построила свое маленькое обособленное счастье. Как невинного зрителя жестокого спектакля, ее задело стрелой, летящей со сцены.       Костя сказал, избивая его, что он — убийца. Нортон сказал ему, что он — трус, у которого не хватило духа шпионить самому, и он подставил под удар ничего не понимающую жену. После такого нельзя было быть друзьями, и мысленно Нортон поставил рядом с каменной безжизненной статуей Фаи еще одну — статую его дружбы с Костей, в момент когда они сидели на крыше и обещали друг другу, что окажутся на вершине мира вместе, рука об руку. Вместе они оказались только в могиле, которую сами себе вырыли.       С такими мыслями Нортон отправился в РадоСвет, чтобы, не дожидаясь утра, публично обвинить Фалькора Ляхтича в убийстве и довести свой план до конца. Вокруг него все рушилось и, как с самого детства, срывалось в неумолимое. Но он верил, что Лисса и Василиса не покинут его, что он не останется наедине со своей скорбью.       Надежда жила.