Сказанья Великой Шаманшы, версия геншин

Они выходят на сцену под грохот аплодисментов. Свободных мест в зале нет — каждый из трёхсот стульев здесь занят. Впрочем, будь здесь занято даже всего одно место, они бы вышли также гордо и уверенно, как сейчас. Скарамучча не смотрел в зал — ничего в нём интересного нет. Смотреть на Мону, облачённую в изящное чёрное платье, намного интереснее. Сколько бы времени не прошло. Иногда ему кажется, что девушка не ходит, а плывёт по паркету — даже сейчас, на каблуках, она двигалась стремительно и бесшумно, пересекая сцену подобно стреле, пущенной по ветру. Казалось, никому и никогда больше не дано достичь той же грации. Прекрасно, просто прекрасно. Губы сами собой растягиваются в улыбке. Он останавливается перед блестящим чёрным роялем, ровно посередине сцены, и резким шагом разворачивается к зрителям, которые мгновенно затихают под его тяжёлым взглядом. Как будто ему действительно есть до них всех дело, хах. В его правой руке любимая скрипка, в левой — смычок, а за спиной сидит Мона. Вот, что действительно важно. Свет софит режет глаза, поэтому Скарамучча опускает веки и поднимает руки — он не любит торопится, тем более ради публики, но музыка — это искусство, а искусство не терпит ожидания. Люди больше не аплодируют — они жадно впиваются взглядами в две маленькие фигуры на сцене — его, гордо стоящую посреди сцены, и её, изящно сидящую за роялем. Смычок резко ударяет по натянутым струнам — и тут же нежно их гладит, словно просит прощения. Звуки мгновенно заполняют зал, пробегают по ступенькам и стенам до самого потолка — высокого-высокого, держащегося на мастерстве архитектора и крепости мраморных колонн. Мона ждёт секунд тридцать, чтобы пробежаться тонкими бледными пальцами по глянцевым клавишам рояля, мягко, но настойчиво вторгаясь в _его_ владения. Мона — аккомпонемент, но пустой подпевкой быть не согласна. Она сделает всё, чтобы Скарамучча не посмел забыть о ней до конца. Их искусство — не музыка, а настоящая битва. Сражение трепета струн и дрожи войлочных молоточков. Скарамучча чувствует множество взглядов на себе — и его раздражает, что среди них нет её взгляда. Мона бы и взглянула, но тогда она проиграет. А она ужасно не любит проигрывать. Смычок послушно следует по пятам за каждым движением кисти, струны дрожат и вгрызаются в кожу на кончиках пальцев — давят на свежую, ещё больную мозоль. Но если цена искусства такова, он готов стереть свои пальцы в кровь, лишь бы не останавливаться. Мона за его спиной переходит в наступление — откидывает голову назад и безжалостно вгрызается в его музыку, как захватчики врываются в осаждаемую крепость. Она его понимает, он знает. Поэтому они играют вдвоём. Вдвоём сражаются против всего мира. И пусть их оружие — всего лишь звучный треск натянутых нитей, они будут сражаться, пока он не утихнет. Пока под пальцами вибрируют струны и клавишный звон отдаётся в ушах. Скарамучча заканчивает также резко, как начинает — Мона тягуче смягчает его ля минором. Под сводами зависает тяжёлая тишина. А потом со всех мест раздаются овации. Руки и ноги дрожат и это даже почти заметно, но Скарамучча всё равно подходит к роялю и подаёт Моне руку, помогая подняться и выйти вперёд вместе с ним. Они с минуту стоят в блеске софитов и грохоте аплодисментов — а потом уходят, оставляя публику самих на себя. Потому что выиграно это сражение, но война — ещё впереди. Она ждёт их в душной гримёрной, где они наконец-то смогут снять с себя этот лоск; крадётся между их рук, до последнего держащихся друг за друга; затаилась под крышкой рояля в зале для репетиций. И пусть никто, кроме них об этой войне не знает. Знают они. И этого им достаточно.