Сердце черных роз

      Забавно, что отношение двух государств Англии и Московии начались с почти утонувшего посла. В свое время англичане искали обходной путь на восток. Трудный протяженный путь привел их отнюдь не в Поднебесную, а в холодное царство Московское. Россия нуждалась тогда в торговых партнерах, так как единственный путь в Европу лежал через Польшу и Литву, где русских уже давно не жаловали. Английских послов ждал в Кремле теплый прием с пиром до самой зари. Спустя время был собран посольский приказ, а главой его назначили дьяка Осипа Григорьевича Непею. Судьба русского посольство оказалась не из лучших: у берегов Шотландии бо́льшая часть их кораблей затонуло, а сам дьяк чудом спасся с некоторыми своими подручными, пред тем как их судно разбилось о скалы. Утонули купцы, дипломатические подарки, ценные товары, а остаток того, что попало на сушу, разграбили шотландцы. Таким образы те немногие выжившие во главе с Осипом предстали пред английской государыней, можно сказать, голыми, но царица заморская встретила гостей радушно. Непея после тяжкой дороги въехал торжественно в Лондон, где заключил выгодный для обеих сторон торговый договор.        Богдан много слышал эту историю из первых уст, так как сам служил в посольском приказе. Будучи совсем юношей, он ожидал увидеть за морем святую землю короля Артура, где зарождаются и умирают басни и легенды, живут прекрасные девы, развивается теплый богатый край. Разочарованию боярина не было предела, когда после долгого пути его ждал туманный, сонный Лондон. Пестрили роскошью лишь центральные районы, а все, что находилось за городскими стенами, смердело кожевенными мастерскими и красильными цехами. По торжественным дням на Темзе было совершено не протолкнуться, мост был в городе всего один, а предприимчивые лодочники наживались на сем раскладе вещей. Когда интерес Богдана привлекли хваленные постановки, он заметил, что все театры со всем прилегающим находились на выселках, подальше от храмов и главных улицах Лондона. В свое время рус вдоволь нагулялся с новоприобретёнными друзьями по злачным местам и натешился с миловидными актрисами. С труппами актеров посол коротал свои свободные вечера, играя в карты, кости и распивая терпкое вино. Уже тонуть в пьяной какофонии не мешало, даже и холодная моросящая погода, которая с наступлением зимней поры года становилось все более тошнотворной. Образованный юноша утопал в разврате, но все это быстро ему наскучивало. Веселился Богдан вдоволь до больных ног, до дрожащих рук, но на утро, когда хмель отходил, его естество пронизывала колючее, ноющее ощущение. Тягу к Родине урожденный боярин не испытывал, но и любви к Англии не питал. Все ощущалось до раздражения лишённым всякого смака и любого проблеска свежего вдохновение. Он увяз в монотонных, полных нечистот, улочках заморской столицы.        Не тешила и новая весть, что прибыла из далекой Москвы. Решением боярской думы стало отослать часть послов обратно на родину. Воспротивиться роли государства было глупо; так как в этой чужой стране он лишится имя, еды и крова, посему Богдан смирился с возвращением на Русь-матушку. Родной отец, который недолюбливал отпрыска еще когда тот был совсем малым, вряд ли ждал Богдана с замирением сердца, а матушку давно уже земля сырая забрала.       Сейчас рус, о чем-то размышляя, при свете свечи рисовал угольком на желтого пергамента схематичный набросок двух детей. Это были мальчик и девочка с ангельскими ликами, плавными чертами без острых и резких углов, такие набожные, невинные. Грубые мужские пальцы были все запачканы, а со лба стекал пот. Одно лишь прикосновение хрупкой девичей руки помогло мужчине разгладить чело. Это была рыжеволосая Беатрис, которая стала для него новым вдохновением, почти божеством, глотком свежего воздуха.       — Мой милый друг, — начала дева, поглаживая русского по щеке. — Не хмурь брови, улыбнись, тебе это не к лицу, — Беатрис покачала головой, другой рукой приобняв мужчину за плечо. — Я понимаю, почему не могу узреть в тебе торжество, однако подними взор своих очей ясный. Взгляни на Тауэр на Темзу и, глубоко вздохнувши, соберись с мыслями о твоей родной Московии.       — Беатрис, — начал хрипло Богдан. — Моя леди, не понять тебе меня, как ни старайся. Мой путь лежит через всю Европу в ледяную страну, где меня почти никто не ждет.       Леди прикусила губу, а в голове перебирала мысль одну за другой о том, как можно было поднять дух руса.       — Так возьми себе там голубку-жену. Мне это самой горько осознавать, но, сам понимаешь, нас разделяет слишком многое. Найди ту, которую возлюбишь со всей пылкостью и жаром, что горит в груди, — с этими словами юница прижала мерзлую мужскую длань к своей белоснежной груди. Это жест был не похабным, а скорей благородным, ведь дева искренне желала по своему согреть посла. Не просто плотью, а взбодрить сам дух.       Богдан же дернулся, словно от оплеухи, отняв руку, выплевывая:       — К черту! Лучше мне быть утопленником, чем обречь себя и потомков своих на вечны мучение. Любить можно сына током от желанной и любимой жены.       — Но выйти замуж по любви и мне не дано, — вымолвила Беатрис с горькой улыбкой. Не отстраняется, а напротив — прижимается, как ласточка заботливо кружит над родным гнездом. Устам охладевшими к шеи руса прикасается и целует нежно-нежно, носиком трется, как кошка ласковая. — Не серчай, друг мой любимый. Терпи, смирение тебя шлифует, как драгоценный камень, — огонь свечи дрожит, а две больших тени сливаются в одну, теряя границы.       Богдан не спешит отдавать даме весь контроль; собственнически обхватывает осиную талию, стесненную тугим корсетом и обтянутую алым бархатом, прогибает под себя, улаживая на софу. Богдан играется с бутонам алых кудрей, расчесывая пальцами, бережливо, словно по шелку. Беатрис хихикает, цепляясь пальцами за ворот рубашки.       — Ну хватит, — дразнящим тоном произносит англичанка. — Не увлекайся, у тебя завтра ранний подъем.       — Как будто меня это когда-либо останавливало! Уж лучше так, чем проснутся с похмелье в обнимку с кабацкой девкой.       Бетарис немного приостанавливает пыл мужчины, упираясь рукой в его широкую грудь, привставая.       — Полно будет с тебя. Лето наше уже закончилось, уступив осенним холодам, и совсем скоро грядет зимняя стужа, но за ней обязательно следует весна. Отступит стужа, и расцветет твоя душа на Родине, как цветок в родной земле. Ведь даже пшеница не прорастёт в чужой земле, ни приживется на чужбине, как ни старайся.       — Так значит, — улыбается лукаво Богдан, — знай, дева, что я везде чужак, словно лодка посреди волн моря, которую спасает лишь чудо Божье, чтобы она не разбилась о ближайшие скалы, когда ее понесёт на берег.       — А ежели будет штиль? — спрашивает Беатрис.       — Si misericors Deus tranquillitatem dederit, volabo ad te sicut aquila, amica mea, — отвечает на латыни русский. Дева бы хотела что-то вымолвить, но он заткнул ей рот поцелуем.

***

      Остальную часть празднества Софья провела как на иголках. Басманов, благо, долго у себя не держал, но на прощание намекнул, что это их далеко не последняя встреча. Федор даст боярской племяннице о себе знать, даст ей почву для долгих нервных мыслей по вечерам. Другая бы восприняла это как некое благословение; статный молодец с ликом писаного херувима оденет как царицу да и будет ночам долгими сна не давать. Плевать на шлейф славы дурной, когда пред тобой одной такое чудо. Для Софьи это было проклятием или же болячкой, которую надо было старательно прятать от чужих любопытных очей. В душе боярыня была еще ребенком, а тут появился мужчина, ясно требующий к себе именно ласкового девичьего внимания. Тетушке Ярославна не могла довериться, а братца Михаила не хотелось обременять своими проблемами. Оставалось лишь надеется на поддержку лучшей подруги Ольги и только. Впервые, сидя за столом вместе с другими дворянками, Софья ощутила себя по-настоящему чужой, оставленной на попечение чужаков. Скуратова подняла шум своею свежей новостью об участи Дружины Морозове. В опалу впал боярин, посчитал себя выше царского любимца Годунова и повинную голову склонить всем на зло отказался. Все потешались над старым дурнем, что так глупо в немилость царя впал.       — Дурило старое посмело выше Бориса Годунова нос задирать! — произнесла царица Мария, сцепив руки вокруг чаши вина фряжского. — Ну ничего; как только вкус кары прочувствует, то будет выть волком. Милости будет просить, ежели башка куриная додумается. Хорошо, что хоть жены нет, которая бы за ним в опалу попала.       Только слова государыни осели в сознание Софьи из всего переполоха. Что-то замысловатое ей нашептывала на ухо уже не трезвая Агафья на пару со Скуратовой, только слова их прошли мимо Ярославны. Софья не притронулась к тем яствам, что были на столе: лебеди на золотых подносах, оладьи блины пироги, с которых при разрезе вываливалась вишневая иле мясная начинка. Пьяный хохот повис в ухе, а перед глазами — красные лица хмельные ни добрые и не злые, богопротивные. Они рады — им есть, над чем радоваться, а Ярославна радости ходу не давала.       Только стоило добраться до дома — и Софье резко полегчало. Отнюдь в чужих стенах можно было найти надежное укрытие, но некая временная защита в стенах веяла. Михаил, на удивление, был почти трезвым и только первое время притворялся пьяным. Князь решил ненадолго задержаться у сестры, рассказывая разное, вальяжно на развалившись на лавке.       — Я помню, Никита Романович в детстве сказывал про Дружину Андреевича как о достойным человеке, — склонившись над плечом брата, говорила Софья.       — Достойный… — повторил сонно мужчина, а после где-то минуту что-то невнятно бормотал. — Тебе-то какая разница, Софья? — единственное, что внятно выговорил опричник. — Сам где твой Никита Романович, а?! На чужбине, знать не знает, что с этим Морозовым, и наверняка ведать не хочет.       — Ну почему же ты так жестоко говоришь, брат мой милый? На сколько я помню, Серебряный любил родину, как муженек добрый любит жену. Лукавств не знает. Не зря наш Богдаша с ним дружбу вел.       Михаил, услышав имя последнего, раздражено дернулся:       — Наивная ты, как дите малое! Знаю я Богдана больше твоего, София. Он всегда куда подальше стремился, а эта баба помогла ему, — Софью передернуло с как уничижительно Михаилу упомянул свою родную мать. Холодность меж ними была ощутима всегда, еще при живом муже Стефании, хотя оный от сына пусть и требовал, но в качестве вознаграждение лаской не обделял. Тот же Богдан был обласкан тетушкой вовсю. Богдаша последний сын Олега Дмитриевича и самый нелюбимый его ребенок. Младшенького Стефания забрала к себе на воспитание, так как на тот момент отцу своему Богдан оказался вовсе не нужен. Боярин был занят воспитанием старших сыновей, но одного хворь жизни лишила, а другой с коня на скаку упал: спина его надломилась, и сгинул через пару седмиц юный бедолага. А младший с рождения хилый, болезнь с возрастом, как на зло, только окреп. Богдан при Стефании и ее муже покойном языкам был обучен и при дворе царском представлен в лучшем свете, где вскоре попал в посольский приказ.       — Считай меня за кого хочешь, Михаил. Хоть за дуреху, — Софья закатила глаза. — Но земля все равно, что маменька родная: как не ухищряйся, но душенька тянется к родной тропе. Там за морем ветер другой и воды чистой вкус иной. Но на чужом коне долго не поедешь.       — Ты жизни не знаешь Софья! — хмыкнул недовольно Михаил. — Все не вечно, как жаре следует мороз волчий, так и человек из плоти и крови меняется. Изменщики государевы тоже были когда-то выглядели честными, только жадность скрытая их наружу вырвалась да сгубила. Упаси Боже тебе узнать всего того, что твориться в опричном войске.       — Почему? — робко недоумевает боярыня.       — Потому! — отрезал Михаил. — Меньше знаешь — крепче спишь. Сидела в тереме с вышивкой и подружками — так и сиди, дальше тебе соваться не нужно, — сказал Михаил, поднимаясь. Софья хотела бы извиниться пред ним, что разговор так не удался, но боялась только усугубить дело.       Михаил долго не задерживался у сестры и, шатаясь, поплелся к себе в покои отдыхать. Как только опричник вышел из комнаты, дверь вновь скрипнула, и престарелая служанка подошла к юной барыне.        — Боярыня, меньше бы вам пьяных мужиков по ночам принимать, — цокнув, покачала головой старушка. Софья, сжав кулак, ответила:       — Каких ещё мужиков?! Я не блудливая дворовая девка и юнцов к греху не склоняю. Передай Стефании Дмитриевне, что пусть не беспокоится за меня.       — Я не за других юнцов, сударыня. Я за Михаила Ивановича, — помолчав мгновение, служанка продолжила: — Девочка моя, молодица ты с румяными щеками и телесами молочными, а мужики на такое больно падки.       — Это мой двоюродный брат, — резко выпалила разозленная уже дева. — Думай, что говоришь!       — Я знаю, о чем говорю, юная боярыня. Да, Михаил Иванович ваша родная кровь, но он все же мужчина. Мало ли, кровь горячая разыграется, и ты, милая сударыня, окажешься, не дай боже как кстати.       Софья сжала ладонь в кулак, пока в глазах метались искры. Как посмела сея холопка подумать низко о её любимом брате? С кем они в детстве засыпали на одной лавке в обнимку, проказничали вместе с дворовыми детьми и в тайне пили сладкое вино?       — Смотри мне, старая дрянь! — барыня замахнулась, но в последний момент остановилась, ведь не смогла ей совесть простить такой жестокости со слугой. — Тебя бы выпороть мало за такие толки кривые про хозяина!       Старая холопка лишь склонила голову повинную и произнесла спокойно:       — Моё дело — Вас предупредить, боярыня. Стефания Дмитриевна наказал за вами следить. Видела я на своём веку многое, госпожа.       На языке у Софьи крутились слова хлесткие, однако её отвлек тоненький детский голосок:       — Сударыня, прошу прощения, что беспокою, но крайне дела важное, — это был Илюша — малец лет восьми от роду, являлся слугой вместе со свой старшей сестрой, Ксенией, в доме. Мальчонка был лёгок на подхват, всем и вся помогал, часто мешался под ногами, однако за последнюю раздражительную черту он ни разу под горячую руку не попадал. Илюша в громоздких поношенных вещах, что весели на его худощавом теле, издалека напоминал придворного шута, только не накрашенного и с добродушными лицом. Невысокий, с русыми кудрями большими карими очами и вздернутыми носиком. Пальцы были длинные тонкие, так и не скажешь, что дворовой мальчишка. К мальчику терлись все дворовые коты, а также был из немногих, кто мог спокойно подходить к хозяйским псам. Бабы и девки все им умилялись, жалея и угощая чем могли время от времени. Его старшая сестра Ксения вечна ветренная хохотушка со светло-русой косой в последние время была больно хмура и непривычно для себя серьезна.       — Илья! — хлопнула в ладоши прислужница. — Сукин ты сын, кто тебе дал право так в боярские покои, как к в себе в избу заходить, а?! Прости, Софья Ярославна, мальчишка зелёный совсем и ума у него с гулькин нос.       Жестом руки Софья остановка старую женщину, которая уже готовая была схватить Илюшку и оттащить куда подальше.       — Какое важное дело? — спросила Софья, наклонив голову.       — Холопку вашу Ольгу нашли полуживую у порога.