Лиза:На Заре Противостояния

“У неё где-то есть семья. Может быть, эта семья делала её жизнь невыносимой. Возможно, каждый её день начинался с крика и заканчивался тишиной, в которой не было ни капли любви. Может быть, мать говорила ей, что она ошибка. Или отец смотрел сквозь неё, будто она пустое место. В доме, где должны были обнимать, только отталкивали. Если всё было именно так, неудивительно, что она сбежала. А может, всё иначе — её похитили. Украли по дороге в школу, когда она, как обычно, шла одна. Или вытащили из постели посреди ночи, нарушив детский сон, полный простых, наивных надежд. Или обманули — пообещали невозможное, сказали, что она особенная, что её ждёт лучшая жизнь. Они накормили её сладкими иллюзиями, только чтобы потом забрать всё до последней капли. Возможно, прямо сейчас кто-то из них не может уснуть. Возможно, кто-то держит в руках её старую фотографию, перечитывает смятые письма или молитвы. Возможно, кто-то винит себя. Они, наверное, хотели бы знать, что она ещё жива. Что она изо всех сил борется за свою жизнь. Думаю, да. Хотели бы знать. Где-то там эта трусиха Шейла благодарна ей только за то, что она не умерла сразу. Довольна тем, что рана позволила ей сбежать — потому что тогда ей не пришлось заканчивать начатое. Но кроме этого, Шейлу ничего не волнует. Её не интересует, что с ней теперь, где она, что она пережила. Шейла должна умереть. Но для этого её нужно сначала найти. Я знаю только один путь. Один способ получить подсказку, когда и где мы снова пересечёмся. И если я ошибусь — она исчезнет навсегда. Если опоздаю — уже некого будет спасать. У неё где-то есть семья. И они должны знать. Обязательно”. Я сидела на пластиковом стуле в больничном коридоре, таком же неуютном, как ожидание, растянутое во времени. Стены были выкрашены в слишком светлый бежевый — стерильный, почти неестественный, будто стерли из него всё живое, оставив только пустую оболочку. Цвет не имел ни вкуса, ни запаха — он просто был, как смирение. За дверью шла операция. Бедная девочка. Маленькое, едва осязаемое тело, тонкое, как стекло, ещё не знавшее, что такое по-настоящему больно. Она всё ещё находилась где-то в темноте — в месте, где нет страха, нет памяти, нет боли. Только беспомощность. Молчаливая, тяжёлая, детская. Я слышала, как врачи переговаривались между собой, их голоса были напряжёнными, резкими, как нити, которые вот-вот порвутся. Слышала лязг инструментов, услышала, как один из них — моложе остальных, наверное — сказал чуть громче: — Осторожно. Глубоко. Пуля. Где-то внутри неё. Слишком близко к тому, что нельзя тронуть. Меня мутило. Не от вида крови — её я не видела. Это было внутри, где-то под кожей. Внутри меня всё сжалось, как будто кто-то намотал на сердце проволку, и теперь каждый удар отзывался болью. Я сидела, скрестив пальцы в холодных ладонях, будто это могло удержать меня от распада. Иногда я поднималась. Просто чтобы сделать вдох. Настоящий вдох, не машинальное втягивание воздуха, а тот, после которого становится немного легче. Я подходила к двери с табличкой «Терапия», за стеклом которой простирался другой мир — стерильный, яркий, полный синих перчаток и строгой сосредоточенности. Там боролись. Там спасали. Я смотрела на них, как на богов, забывших про собственные страхи. Их движения были быстрыми, точными, будто весь хаос мира не существовал за пределами этой комнаты. Я смотрела — и возвращалась на место. Снова садилась. Снова чувствовала, как руки соскальзывают с колен, как будто устали держать даже саму себя. Медсёстры проходили мимо — белые силуэты, слишком торопливые, чтобы быть реальными. Кто-то говорил, кто-то вёз каталку, кто-то не замечал меня вовсе. Я была для них как пятно на стекле: видимая, но несущественная. Прозрачная. — Леди, пожалуйста, позвольте вас осмотреть, — раздался мягкий, выученный голос рядом. Женщина с лицом, в котором читалась вечная усталость и обязанность заботиться. Она не просила — она знала, как надо. Как будто это её сотая смена, и каждое движение уже отрепетировано до автоматизма. — Я уже говорила вашим людям, что со мной всё в порядке, — ответила я, ровно, но с шипами. Отступила на шаг. Инстинктивно. Как животное, которому больно, но которое ещё может укусить. Моя кожа пылала. Не от жара — от напряжения. Я не знала, кто страшнее — я или те, кто мог выйти из-за той двери с плохими новостями. И вдруг — движение. Почти незаметное. Вторая медсестра, едва наклонившись, указала на меня мужчине в форме. Он, будто дожидавшийся сигнала, тут же выпрямился и двинулся ко мне. Сердце ударило в грудную клетку, как птица, бьющаяся о стекло. Мои пальцы сжались в кулаки. — Ладно, слушайте, — я поднялась, не дожидаясь, пока он скажет хоть слово. — Я никому не хотела навредить. Всё, что мне нужно — это знать, как она… — Вы Лиза? — перебил он. Слишком спокойно. Подозрительно спокойно. Я замерла. По позвоночнику прошёл холод, словно кто-то капнул туда ледяную воду. — Да, — сказала я тихо, но с достоинством. Как будто не имя подтверждала, а право на существование. Он смотрел на меня долго, внимательно — как следователь, как судья, как тот, кто хочет увидеть правду не в словах, а в тени взгляда. — И у вас белые волосы, — сказал он, будто это что-то значило. Будто он знал. Или кто-то ему сказал. Но я сразу поняла — он находится под внушением Шейлы. Я не ответила. Просто смотрела на него — молча, выжидающе, будто каждое движение теперь могло всё изменить. Он протянул мне небольшой свёрток — аккуратно перевязанный лентой. На первый взгляд — безобидный. Цветок, лоскут ткани, почти красивая подача, почти трогательная. Почти... если бы не дрожь, пронзившая меня изнутри в ту же секунду. Я почувствовала это ещё до того, как развязала ленту. Это предчувствие, холодное и точное, как игла под кожей. Имя мелькнуло в голове внезапно, как шепот в тишине. Шейла. Только она могла вручить что-то, что окажется хуже, чем удар. Только она владела этим особым искусством — превращать жест в приговор, заботу в угрозу. Внутри лежала записка. Ничего лишнего. Всего несколько строк: адрес, время, и последняя фраза, выбитая, словно остриём ножа — «Думай о детях.» Каждое слово было как порез: аккуратный, обдуманный, болезненный. Угрозы, замаскированные под заботу. Письмо, которое заставляло сердце стучать громче. Было в этом что-то поэтичное — изощрённая эстетика страха. Красота, от которой становилось невыносимо страшно. Как будто она оставила не просто послание, а вызов. Как будто кто-то невидимый воткнул иглу под кожу и прошептал прямо в мозг: Ты придёшь. Ты уже согласилась. Но я и не собиралась прятаться. Я знала, что приду. Даже если это — ловушка. Я пришла вовремя. Меня без слов проводили наверх. По лестнице, пахнущей сыростью и пылью, на крышу, где бетон был покрыт тонкой пеленой вечернего дождя. Наверху воздух был другим — жестким, пронизывающим, будто город здесь дышал чужим, враждебным ритмом. Она уже ждала. Шейла стояла у самого края крыши, будто на грани между мирами. Силуэт в длинном плаще, едва колышущемся на ветру. Чёрные волосы собраны назад, лицо — словно высечено из мрамора. Улыбка — кривоватая, хищная, не скрывающая яда. Глаза холодные, спокойные, как у того, кто заранее знает, что выиграет партию. — Когда ты объявилась, и я поняла, кто ты, — начала она, её голос эхом прокатился по пустому пространству, — я увидела в этом шанс. Убить тебя за Кристиана. За его прах, развеянный тобой. Она сделала несколько шагов вперёд. Звук каблуков гулко отдавался в бетонной пустоте, словно каждый шаг был отбивкой приговора. Она приближалась медленно, уверенно, почти грациозно — как змея, не спешащая жалить. — Но ты обошлась мне слишком дорого, — её губы дрогнули, будто она вспоминала что-то горькое. — Перевозки сорвались. Что еще хуже – тех моих людей, которых ты убила. Заменить гораздо сложнее. Она остановилась в шаге от меня. Близко. Слишком близко. Шейла замолкла. Молчание сгустилось между нами, как туман. Лицо — неподвижное, выжидающее, с напряжением в уголках губ. Будто выбирала, какое оружие бросить следующим. Когда она снова заговорила, голос её был почти тихим, но в нём звенела отточенная злоба. — Я знаю, что ты скажешь, — выдохнула Шейла. — Что работорговля — это отвратительно. Верно? Она усмехнулась — быстро, коротко, как будто это был внутренний жест, не предназначенный для чужих глаз. — Но, знаешь, мне кажется, настоящая причина твоего бешенства совсем не в этом. Ты просто давно не чувствовала ласки. Не держала чью-то руку, не слышала шепота, обращённого только к тебе. Или, может, ты не доиграла в героя, когда была девочкой? Она прищурилась, наклонив голову, как будто изучала мои реакции, ловила малейшее движение, искру гнева, дрожь. — А эти девочки? Это — твоё прикрытие. Моральный щит, которым ты прикрываешься, чтобы не смотреть в зеркало. Они дают тебе иллюзию. Иллюзию, что ты не такая же эгоистичная, хищная тварь, как я. Что ты — лучше. Но нет, Лиза. Ты просто выбрала более красивую обёртку. Ты — чудовище, которое хочет верить в своё спасение. Слова её падали, как дождь — холодно, тяжело. В них не было истерики. Только расчёт, только ледяная правда, поданная как яд — без спешки, с точной дозировкой. Она сделала последний шаг и, не отводя взгляда, отвернулась. Плащ вздрогнул на ветру, как крылья тени, и на мгновение показалось, будто она растворится в воздухе. Шейла резко взмахнула рукой, и её палец, будто ледяное жало, указал в сторону. Я медленно обернулась, не ожидая ничего хорошего, и в тот же миг всё внутри оборвалось. На крыше соседнего здания, выстроившись, как живые мишени, стояли девочки и молодые женщины. Кто-то дрожал от страха, кто-то пытался скрыть слёзы, а одна, самая младшая, сжимала в ладони плюшевого зайца, словно он мог спасти её от неизбежного. Позади них стояли мужчины с автоматами. Чужие, мрачные, безликие. Пальцы у них уже лежали на спусковых крючках. Небо над головами наливалось багровым светом — закат выливал свои краски на город, как будто кровоточил вместе с этим моментом. Холодный ветер гулял по крышам, трепал волосы, сбивал дыхание. Он не был союзником — он был вестником чего-то страшного. — Выбирай, — выкрикнула Шейла, и её голос разрезал тишину, как нож. В нём была не просто угроза — в нём была игра, сладкая и жестокая. — Отдашь свою жизнь за них? Только попробуй рвануться — и они мертвы. Ты не добежишь даже до половины пути. Ни твоя сила, ни скорость не спасут их. Я молчала. Мой взгляд был прикован к тем, кто стоял на той крыше. Лица, такие разные, такие живые. Одни в отчаянии опускали головы, другие глядели прямо на меня, будто цепляясь за последнюю надежду. Это не просто заложницы. Это — чьи-то дочери, сёстры, любимые. Жизни, у которых всё только начиналось. Страх медленно, почти нежно, прокрадывался под кожу. Он не кричал — он шептал. Говорил, что я тоже хочу жить. Что я не обязана. Что есть другой путь. Но я знала правду. Не было другого пути. Не было выбора. — Да, — произнесла я. Голос мой звучал глухо, почти отстранённо, как будто говорил не я, а кто-то другой, из глубины. — Что?.. — Шейла хмыкнула, прищурилась, словно усомнилась в том, что услышала. — Дай слово, — выдохнула я. — Дай слово, что отпустишь их… и я соглашусь. Она смотрела на меня молча. Её губы скривились в ухмылке. Холодной, почти материнской, как будто она была уверена, что знает, как закончится этот день. — Хорошо, — наконец сказала Шейла. Она медленно достала из-под куртки пистолет, будто демонстрируя каждое движение. — Но сначала… напоминание, что ты — всего лишь доверчивая дура. Выстрел прогремел почти мирно, будто щелчок двери. Пуля попала в плечо, и боль мгновенно вспыхнула огнём. Я не закричала — лишь резко выдохнула и упала на одно колено. Воздух перехватило, пальцы судорожно сжались. Боль пульсировала по всей руке, отдаваясь в груди, в спине, в висках. Кровь хлынула горячим потоком, капая на бетон, на ладонь, уже упавшую к земле. Огонь вспыхнул внутри внезапно, как взрыв. Боль обрушилась на меня с такой силой, что воздух вырвался из лёгких, а в глазах на мгновение помутнело. Казалось, что кровь стала кислотой — жгучей, ядовитой, не оставляющей живого места. Я едва не рухнула, но инстинкт кричал: встать. Выжить. Вербена. Я знала это чувство. Горячая, как расплавленный металл, она сжигала мои вены изнутри. Ноги дрожали, сердце стучало с перебоями, как поломанный мотор. Шейла вышла из тени, и её присутствие было ледяным контрастом к пылающему аду внутри меня. В руке — пистолет, уверенно нацеленный в мою голову. В глазах — холод и удовлетворение. — Вот и всё, — сказала она спокойно. Но конец был не для меня. Я бросилась вперёд, словно последняя вспышка жизни. Схватила её за запястье и резко выкрутила руку — послышался хруст. Шейла взвизгнула от боли, но тут же ударила меня локтем в висок. Я отшатнулась, и этого было достаточно — она вырвала руку и метнула в меня кулак. Я не увернулась. Удар пришёлся в скулу. В ушах зазвенело. Кожа вспыхнула болью. Но я ответила. Ударила в живот — резко, вслепую. Шейла согнулась, но сразу же вцепилась мне в волосы и дёрнула вниз, пытаясь сбить с ног. Мы упали вместе. Вертелись по полу, словно два хищника, сцепившихся в смертельной схватке. Пыль, кровь, ярость. Я разжала её пальцы, вырвала пистолет и отползла назад. Сделала два выстрела — в сторону ближайшей крыши. Двое мужчин рухнули, как подкошенные. Но тут она вонзила нож мне в плечо. — Убить их! Убить их всех! — закричала Шейла, почти не своим голосом. Боль внутри вспыхнула заново. Не только от раны — вербена. Я ощущала её с первого прикосновения, но теперь она разлилась по венам, как яд. Жжение было невыносимым, словно каждую клетку тела сжигали изнутри. Я осталась в сознании, но не могла подняться. Всё тело будто налилось тяжестью, мышцы не слушались. Я лежала, вжавшись в холодный пол, пытаясь удержать себя в реальности. Мир вокруг не расплывался — наоборот, стал резким, как лезвие. "Я облажалась. По-крупному. Думала, смогу спасти их и себя. Думала, смогу всё, а в итоге осталась ни с чем… На руках кровь. Не их — но я всё равно чувствую себя убийцей. Я пыталась быть сильной, но это жалкое притворство. Я врала себе, снова и снова, будто справлюсь. Будто у меня есть выбор. А теперь всё, что у меня осталось, — это грязные руки, пустой взгляд и ненависть к себе. За слабость. За слепую веру. За каждый шаг, который привёл меня к этой пустоте. Я устала. От себя. От всего. Ещё немного — и я не встану. Не смогу…"