Печальные последствия амортенции

Позволил себе истощиться, внимая тому, что нет никакого смысла существовать и радоваться. Искать мнимые моменты. Быть собой. Но было одно искреннее и хорошее, то, ради чего и нужно было находиться здесь и думать о проблесках твоей бездарной ничем неприглядной жизни. Было ли это сумасшествием? О да, конечно. Ответил даже, не раздумывая. Горячие слёзы жгли впалые щеки, раздраженные не только постоянным холодом, но и ужасным питанием. Лицо выглядело опухшим и на ощупь тоже сплошное несоответствие с тем, что было ранее. А глаза, на твой взгляд, тоже были блеклые, на ее — « прекрасные, такие, что она могла их вытащить при твоей смерти и хранить бережливо у себя под сердцем». Ты улыбался, слушая тихие монологи Грейнджер о жизни. Спрашивал ее о причинах жить, и она склоняла голову на правое плечо и мило хмыкала, говоря о прекрасных чудесах природы, людей и вечных ценностях. Любви, искусства и приобретения чего-то значимого, к примеру, должности высшей, по ее позиции. Гермиона любила искусство. Не зная зачем, ты показывал ей всё то, что было в твоих пергаментах, однако не её саму. Персефону, столь блистательную для твоего ума. Её тонкие всегда уверенные пальцы с острыми не накрашенными ноготками, касавшиеся слишком часто пуговиц белой рубашки или же проворно играющие мелодию на фортепиано. Грязно-зелёные глаза, смешанные с черепицами солнечных отблесков, в чьем взгляде, не грех признаться, можно было утопиться. Нежные покрасневшие губы, в которых чувствуется иногда вкус металла. Белые, давно зажившие шрамы на костлявых руках Теодора, чего ты касался с видным умилением. Немного кудрявые его темные практически черные волосы, что начали в последнее время сильно седеть и выпадать. Длинные пушистые ресницы неизвестной девочки, кажущиеся слишком легкие на подъем. Показывал темные блики красок на рисунках собственной матери, заботливо покрывавшую твой лоб нежными поцелуями. Гермиона уставилась на небрежное смазанное лицо отца, заставляя смутиться и быстро схватить проклятый лист, лишь бы поскорее избавить ее и себя от созерцания чего-то настолько уродливого, властного, но в то же время потрясавшего твой мозг. Однако она же пресекала твои действия, прижимая портрет к колышущей сильно зажавшейся грудной клетке. - Я созидаю нечто удивительное. Сам Драко Малфой стесняется своего хобби, — улыбка стояла на ее лице, но ты не ощущал свободной участи. Знал ее ненависть к своей семье и зачем-то привёл ее сюда, где хранил всё, что служило вдохновением, и отец не был исключением. В самом твоем лице и действиях был он. Только он, давший надежду на несуразицу, которую ты понял только недавно совместно с Миртл. В те моменты, как и первые с Грейнджер, было все равно на нахождение мертвой девушки. Всё было слишком неволнующим для того, чтобы искать уединенное место, в котором никакие призраки тебя не отыщут и не прыгнут, испугав до полуобморочного состояния. Ты рыдал, припадая рядом с туалетом, что никто не посещал из людишек, и уходил полностью в свои потаенные грязные мысли. По сравнению с головой уборная была чистейшим местом, которое жалко было посещать собственной порочностью и вечной недосказанностью. Мог опускать себя и не притворяться подобно простом временем препровождении с Паркинсон и Ноттом, зная их молчаливое понимание, а боль пересекалась, уединялась с огромной их уязвимостью и готовностью всегда помочь. Они были семьей ранее, сейчас же — одна запретность на все действа. Лишь тьма и пустота могла успокоить тебя, обволакивая прозрачной плотью. Умершая девочка в дурацких круглых очках, будто женственная версия Поттера, постоянно кружилась рядом, но от этого было легче. Просто прислонялся потной головой к холодному грязному бачку санузла, смотрел на ее беспокойное лицо и плакал. Нервно смеялся, рассматривая ее испуганные глаза — она всегда приземлялась рядом с твоими ногами и что-то быстро неразборчиво говорила. Однажды она назвала тебя своим другом, и это было… милым, не дающим сморщиться или же обидеться ее неосознанно сказанной фразе. Ведь, сука, что такое дружба в сложные времена? Плакса не приставала к тебе. Не говорила что-то воодушевляющее и хорошее, от чего так и хотелось взять и повеситься в присутствии человека, сказавшего этакую видную бессмысленность. Она молвила, что «было бы неплохо, если бы ты умер, и мы стали проводить здесь время вместе». Вполне нормально для твоего больного мозга и всяко лучше будущего, идущего вперед быстрыми шагами. Только вот загвоздка, ты не хотел жить, летать здесь без цели существования, пугая маленьких глупых детей и преподавателей. Можно было, конечно, содрогать мастурбирующих или же занимающихся сексом безмозглых студентов, в ночи запев ужасно громкую песню об одержимой любви к крысам, но это не то. Лучше было бы покончить жизнь самоубийством, великолепно зная о том, что уже не будешь бездумно блуждать по одной и той же местности. Земной покой привлекал больше уродства, навлеченного, по словам великой Грейнджер, всем шедевром, находившимся здесь. Однако она и сама была мнимостью, и от этого становилось страшно. Стало нормальным постоянно касаться ее тела, постоянно припоминая себе, что все это не выдумка, не грязная фантазия человека, лежавшего рыдающим у санузла, в который никто так и не подойдёт, кроме, разумеется, Миртл. Её взор упал на твою недавно получившуюся картину, созданную в сплошных мучениях среди одинокой темной ночи, проведенной в неоднократной высохшей крови. Совершенство, что слишком безобразно. Искусство. Сложное его определение. Это красиво. Ужасно. Гермиона была эстетом. А рассматривая созданное тобой произведение незадолго, молчала, блаженствуя. Только сжимала тонкие губы в линию. Её интересовали незнакомцы, пробегающие в здании. Их истошные непрекращающиеся крики не оставались где-то там … в стороне, они пронзали ушные перепонки насквозь. А ты интересовался Гермионой. Её красивыми чертами лица, принадлежавшими сейчас только тебе. Её слезами и постоянными полуулыбками. Её чертово восхищение касалось тебя, заставляя млеть и радоваться. Грезить всем этим и чувствовать что-то ранимое помимо боли. Она всматривалась в искусственный уродливый мир. Взгляд коснулся испуганной парочки, пытающейся пробраться к выходу. Выйти из этого жаркого пекла было немыслимым, чем-то нереальным, зная о вавилонском столпотворении у дверей и небольших окон. Они губили себя сами: толкались, сбивали с ног, выпадали с окон. О, как красиво они летели.… Словно маленькие птенцы, только что вылетевшие с отчего дома. Растягивались на грязной почти черной земле, ломая собственные кости. Тлеющий запах умирающих людей уже заполнял итак заторможенные легкие прохожих. Просто кости, обтянутые тонкой эластичной плотью. Их глаза пусты. Взоры бессмысленны. Горевшая на них же одежда стала пеплом, которую обычно ронял Драко с выкуриваемых сигарет на свою одежду. Волосы превратились в патлы. А они еще ходили. Старались спастись, но их надежда была бессмысленной, как и их краткое чувственное отношение друг к другу. Пальцы дёргано хватались за пергамент. На лице возникла улыбка удовлетворенного мученика. Кто-то дал ей милость видеть очередное великолепие, касающееся душу, затрагивающее, рвущееся к божественному началу. Она посягнула это. Возвысила собственную картину мира с помощью Драко, молчаливо стоявшего напротив и внимательно смотревшего в ее лицо в поиске необходимых эмоций, вынуждающих только восторгаться и ронять неприхотливые слезы. Это было красиво для неё и отвратительно для него. Люди, находившиеся в кромешном пламени, были ничего незначащими размыленными индивидами, явно не личностями. Они всегда были таковыми, но сейчас…. Сейчас полумертвецы — сама прекрасность. Хоть раз в своем бесцельном существовании полезны для всего остального общества, что отражают всю никчемность собственных изящных действий, борясь с главенствующим объектом смерти. Пригубил небрежно горький алкоголь и уселся на диван, взирая нежными влюбленными глазами на совершенство — ее, облокотившуюся на полку стеллажа и внимательно смотревшую в бледное твое лицо. Капли жидкости стекали по подбородку, но ты ничего с ними не сделал: только протянул бутылку ей, видя на лице застывшую усмешку, чувствуя неудобство за раскрытие наготы совсем ненужной. Это не то, чем хотелось бы хвастать либо же пленить, однако желание быть перед ней обнаженным убедило в сотворении этого глупого занятия. Она не взяла согревающую жидкость. Просто приблизилась. Её шершавый язык прошёлся от твоего подбородка до скулы, облизывая текущие капли, принуждая только закрыть глаза и поморщиться от слизких ощущений. Довольно-таки неприятных. Листы с громким стуком пали вниз. Гермиона коснулась твоих губ, но тебя заволокло не в удовлетворение или же в радостное воодушевление. Было просто мерзко и никчемно. Никак. Её немного пьяный вид и действия совершенно не завораживали, заставляли только терпеть и ждать, пока это действо прекратиться, дабы не обижать хорошую твою трагедийную столь стоящую влюбленность. Её язык, блуждавший с болью в твоем рту, не приносил никакого великолепия. Был излишним. Но Грейнджер не прекращала. Всего-то просунула свою ногу между твоими, умело задевая ничуть невозбужденную промежность. Одной рукой схватилась за голову, потянув верх белые волосы, а другой — сжав не слишком сильно твою шею, почему-то явно зная любовь к удушению плоти ремнем либо же ещё чем-то. Ты в своих грезах? Поставил бутылку на стол подле, случайно поддавшись как можно ближе к девушке. Ты ни разу не говорил о собственных предпочтениях в сексе в разговорах с Грейнджер, считая все это неправильным, абсолютно неверным. Даже в мыслях данная тема была отвратительной, полной абсурдности. Для чего было обсуждать физическое влечение, прекрасно осознавая то, что секс — бессмыслица сейчас и самое сокровенное в их общении — разговоры? Простое нахождение ее рядом. Ничего незначащие взгляды, но в то же время немелочные. Трепетные касания, после которых сердце бьется через раз. Всё это было моментом, важным для запоминания. Но безоговорочно не половой акт. Грейнджер была прекрасна, ты же — ужасен. Мерзок, думая первое время о девушке в ключе сексуального влечения. Она была сном, в объятия кой так сильно хотелось впасть после бесцельных тяжелых дней. Спанье, словно разбитие лицом о мокрую мягкую землю, наверное, ужасающую, но поистине вдохновляющую и потрясающую. Ничуть неказистую, а благую на идеал всех возможных несовершенств, во что, несомненно, хочется окунуться. Ощутить всеми частицами души. Не тела. Был готов только на близость ментальных касаний, но так и не допускал ее в пределы наготы… но может это и не было важным? Сильно трепавшим все нервные окончания, точно пустым, о чем, конечно же, не стоит так задумываться, если жизнь — ничто и завтра с большей вероятностью тебя уже не станет. Но ты пресёк границу всех давно забытых мечтаний, внимая в ее бездонные шоколадные глаза, очень любвеобильно проходившие по твоему телу. А может, ты тронулся умом, пропуская в себя, словно в помойное жухлое место Уизли, алкоголь и горькие сигареты, никак не щадящие больное покрасневшее горло? Опустилась на колени. Ты сжал ее руку, едва та коснулась члена, а потом и ремня, не давая его расстегнуть. Не желая. - Нет. Внимательно воззрился в ее глаза, пытаясь понять неуравновешенное шаткое поведение, но в них не было ничего, кроме хлынувшего во все щели возбуждения. Темные порочные глаза смотрели испытующе, молящиеся на продолжение крайне интересного деяния. Однако это было тошнотворным, а не приятным. Слишком муторным для понимания гнетущей действительности. - Не надо. - Не надо? — Ласковый тихий голос отдавался в сознании чем-то противоречивым. Успокаивающим. - Прекрати, — собирался встать и оттолкнуть ее нещадно, однако тут же был награждён Иммобулюсом. Тело сковало и принудило пасть обратно на диван, не сдерживая никакого равновесия. Грейнджер видела страх, обуявший его, но сидела также на коленях, медленно постукивая палочкой по руке. Напряженно. Стук часов стал необычайно громкий. Попытался что-то сказать, но не смог. Не смог даже пошевелить языком, по-прежнему испуганно рассматривая девушку, опустившую свои руки себе на рубашку. Она же неспешно расстегивала пуговицы, внимательно взирая в лицо Драко — во взгляде не было вины либо же шутки. А почему должно быть? Насмешливо глядя, Гермиона сбросила на пол рубашку, что ничуть не облегала. Выпрямила спину, притрагиваясь ртом к горлышку бутылки. Её пристальный взгляд алчно прошёлся по собственной оголённой груди: маленькой, чувствительной, столь нежной. Мокрые от алкоголя пальцы соприкоснулись со вставшими розоватыми сосками и устремились вниз по школьной юбке, сильно надоевшей за последнее время, к заветным трусикам. Да, она была, несомненно, красивой. Но не в момент замешательства и ничуть не уходившего беспокойства за следующие минуты. Хотелось просто закрыть глаза и уйти, что было даже теоретически невозможно, находясь под не очень притягательными, безусловно, ожесточавшими оковами. - Я люблю тебя, — улыбка, бывшая на ее лице, казалась грустной. Но глаза не дешевили, показывая всю томность внутреннего состояния. Закусывая нижнюю губу, медленно спускала с себя бежевые трусики, приподнимая таз. А Драко хотелось кричать, ударить ее, себя — лишь бы покинуть странную ничуть не правильную постановку надвигающего пиздеца. Прекрати. Если это и являлось кошмарным сном, то лучше было бы, если он незамедлительно проснулся обмочившим и робким. Полночи, бесспорно, радовался бы и плакал, размышляя об этих ничтожных мороках, одолевших некрепкую голову. Закончи. Дрожавшие ее пальцы схватились за его ремень. Взгляд устремился в его безмолвные чистые глаза, зрачки судорожно перебегали от тела к лицу, стараясь уловить сложные эмоции. - Люблю тебя. Люблю. Говорила она неторопливо, заставляя испытывать только страх. Лёгкими движениями расстегнула ремень. Дернула за брюки, отрывая пуговицы, пришитые слишком слабо для ее рук. Судороги ходили по всему его телу — Драко же обращал внимание только на соприкосновение ее тонких пальцев с собственной окаменевшей промежностью. Даже невозбуждённой. Пожалуйста, хватит. Грейнджер затронула сочными губами бледную головку, держа одну руку на основании, другой же касаясь своей левой груди. Всеми силами пытался не смотреть вниз и не обращать внимание на взявшуюся там слюнявость. Её тяжелое дыхание и податливость, заставляющая его только безмолвно кричать и ждать скорого прекращения действа, ощущались слишком остро. Готов был истерически смеяться, чувствуя выделяющуюся смазку. А когда она коснулась рукой влагалища, так вообще застыл, рассматривая ее блаженствующие глаза, взявшуюся на лице добротную секундную улыбку перед тем, как вобрать в свой маленький рот весь его половой орган. Глядел на часы, медленно пробивающие седьмой час. Он мог быть рядом с Теодором и Персефоной — они ещё утром предлагали ему расслабиться, провести этот вечер «незабываемо», обсуждая шаткую действительность и доводя себя до сильного алкогольного опьянения. Коллизия несовершенств, часто засыпающих совместно на одной кровати, всегда была привлекательной в суматохе ничуть не интригующих скучных будней. Однако дорогостоящий вечер с друзьями он променял на Гермиону, представая перед ней хотя бы на этот вечер обнаженным ментально. Но этот вечер он, несомненно, не забудет, мутные очертания кошмара всегда будут губами Грейнджер, упрямо заглатывающей его член в самое горло. В её глазах олицетворение всего спокойного и счастливого. Сплошная стабильность, гарантирующая большую любовь. В его же молчаливая боль и разочарование, но не к ней, а к себе. Он слишком дефектный. Неприятный, дотошный. Мнимо наблюдающий за суровыми реалиями, готовый только склоняться и плакать, находясь в некотором смысле в извращенном оргазме. Безвыходность давила при виде её, осторожно усаживающуюся к нему на бедра, касающуюся истекающим влагалищем его вставшего пениса. Её пальцы рук небрежно коснулись его сосков сквозь белоснежную тонкую рубашку, после чего неторопливо проследовали к плечам. Надседавшийся вес был ничем по сравнению с тяжестью давивших мыслей. Монотонное эхо в голове, диктующее определенные правила, вынуждающие чувствовать его ничтожным, просто скатываться по наклонной, думая о собственной неправоте. Точка опоры приоритета и ценностей давно сломалась, рухнула в чертову бездну, стирая все с пути. Они могли целоваться — Драко бы потерял контроль, полностью отдавшись душераздирающим чувствам, сильно рвущимся из зажатой грудной клетки. Признался бы страстно в любви, находясь в блаженной идиллии. Они были бы сентименталистами, романтическими натурами, погрязая во взаимной боли. Литераторами, читающими совсем разные книги, но он был готов учить цитаты с ее произведений, лишь бы удивлять, вставляя их в нужный момент непринужденных диалогов с ней. Её пальцы рук, привыкшие бродить в его волосах, заставляя его лицо хмуриться от периодических нежных спазмов. Грейнджер была богиней, ранившая смятенное сердце. Её тихий стон чересчур громко забился в ушные его перепонки, едва член коснулся узкого входа дрожавшего влагалища. Гермиона одарила горячим дыханием сомкнутые припухшие его губы, медленно опускаясь вниз. Сука, затрагивающая все нервные окончания, с легкостью принудившая его осязать всё незначимое ранее, привязавшая его, словно животное, к себе под юбку. Она уродливее мыслей, вбирающихся в голову на постоянную основу. Грейнджер его мнимое глубокое созерцание — он топится в этом каждый раз, едва завидя её жалкую фигуру, стремящую как можно скорее преодолеть их большое расстояние и обнять, отдавая объятиям пустоты. Она — чертова мать всего сострадания и великодушия, что так притягивает к себе. Тянет, разрывая оставшиеся рубцы давно мертвого тела. Узкие стенки слишком сильно сжимали его внутри, принося Грейнджер не только удовлетворение, но и боль. Расслабляла бедра и смотрела Драко прямо в глаза, пытаясь уличить стопорные эмоции. По её излюбленным щекам, что она целовала так нежно, стекали скорбящие слёзы. Пальцы хватались за мокрые щёки. Она нервно стирала влажные дорожки, прикасалась губами ко всему его лицу, желая успокоить. Но только кого? Себя? Его? Он по-прежнему плакал. Гермиона же поддавалась к нему бедрами вперёд, меняя угол проникновения и постанывая от взявшегося удовольствия. Сердце стучало как не в себе: спазмически… слишком оглушительно, будто стремилось выпрыгнуть и прекратить биться в следующую секунду, заканчивая последнюю свою восхитительную элегию. Хладный пот потек по телу, спускаясь прям в рот, одаривая только терпкой тошнотворной солёностью. Что-то с придыханием шептала на ухо. Слова о чувствах? Успокаивающие фразы? Он не понимал, туманно рассматривая её тонкие губы, находившиеся в пугающей очень кривой насмешке. Глаза её с проблеском кофейных зёрен больше не казались великолепием мира. Она не насиловала его тело, кладя его руки к себе на грудь либо же на упругие ягодицы, совершая круговые движения на его окаменевшем текущем члене или же сжимая его вокруг себя очень сильно. Она насиловала его изнеможённое сознание, готовое только убиться, лишь бы не видеть её пред собой, не ощущать теплое частое дыхание на своих замёрзших губах. Исчезнуть. А может это он не таков? Другие бы с радостью воспользовались такой альтернативной возможностью. А Драко только разрушается, находясь под счастливым телом Грейнджер. Выносливость давно исчезла — он плакал, ведь это единственное, что выполнимо, кроме самобичевания ещё в большую яму. Она ударила его легонько по щеке, пытаясь привести в чувства. Однако пощёчина была чрезмерно громкой для ушей, раздражающей итак ходившую в желваках плоть. Послужила мгновенно взявшейся панической атаке, в которой он был готов валяться по полу и кричать столь судорожно, заливисто, пока не выблюет к чертям собственные лёгкие. Грейнджер была прекрасной, уверенно шевелившейся на его слабом мерзком теле. Безрассудным творением самого Мерлина. Бархатным тонким телом, поставившим его под себя ради сладострастных её мук. Дрожанием всего великолепного, что он впоследствии напишет на картине либо же вырежет лезвием ножа на мертвой своей коже. Утопающее в грязи убожество.