Где день тот, когда плач пропоют по тебе

Между покатых склонов холмистых гор трапециевидная пирамида Хараха возвышалась и блестела на солнцах, словно черный драгоценный камень, но все равно казалась маленькой издалека. Склоны Королевской Пади словно тяжелое зимнее одеяло защищали замок от целых шести ветров из восьми и делали Харах поистине неприступным, устрашающим, когда армии врагов доходили до его стен. Правда, подобное случалось невероятно давно. Черный гладкий матовый камень, что умел сохранять и удерживать тепло, полученное от холодных, зимних лучей солнц покрывал все наружные стены Хараха словно чешуя глубоководных рептилий. Когда Чимин увидел дворец — свой новый дом — в первый раз, он все смотрел на него по мере приближения, смотрел, как омывали его потоки ветров, как не отсвечивал на свету (хотя, казалось бы, должен) камень. По мере того, как с медленным приближением замок становился внушительнее, детальнее и величественнее, Чимин только думал немного расстроенно, что представлял его совсем иначе. Там, откуда он родом, дворцы, особняки и богатые дома всегда были изящными произведениями искусства — тонкими, как будто вручную выкованными из стекла и драгоценных камней. Такими легкими, что казалось порыв ветра должен унести их… Вряд ли что-то могло сдвинуть с места этот замок… И нет, не внешняя простота и грубость Хараха расстраивали Чимина, пока он жадно всматривался в щель на передних стенах паланкина, но мрачность его; будто над ним нависали тяжелые грозовые тучи, окутывали тенями пики гор, внутри ждали лишь мрак, холод и равнодушие… Именно такими ведь всегда и представляли грозных жителей Севера. Чимин тогда не расстроился до конца, не обиделся на свою судьбу или не затосковал сильнее по родине — нет. Как будто уже тогда он знал, что не пройдет и года, как вытесанный из камня и такой неприветливый снаружи, замок будет казаться ему самым уютным, теплым, красивым и защищенным местом на свете. С Чонгуком было точно так же.

::

Пару дней он практически не выходил из своего сада, по-детски демонстрируя свое недовольство отказом присутствовать на мелких заседаниях, составлениях официальных докладов, что отправлялись Чонгуку через заговоренные амулеты или совами… Чимин прекрасно понимал, что хуже так делал разве что себе да Хосоку — в конце концов остальные тайные советники его недолюбливали, а чиновники с придворными боялись или считали чем-то вроде королевской прихоти. Им было гораздо комфортнее делать вид, что они не знают и не понимают, кем является Чимин для королевства на самом деле. И почему на всяких подобных собраниях он должен присутствовать в качестве наблюдателя. Королевские глаза, королевские уши, королевское сердце… Однако генерал сам сразу и не настаивал на его присутствии. Хосок был из того, крайне малого числа людей, про которых бы Чимин мог сказать, что они понимают… Понимают его даже глубже, чем люди привыкли вкладывать в это слово. Хосок всегда был старшим для Чонгука, таким же стал и для Чимина. Он был ему другом и старшим братом, о каком Чимин даже в тайне от себя мечтал с детства, проведенного старшим ребенком в семье, а затем и среди детворы двора. Хосок его обиды и демонстрации благосклонно прощал, зная что Дар Чимину итак не даст спуститься в застой, а вот Чонгук… Проснувшись новым днем Чимин долго лежал в постели и размышлял, глядя на светло-серое небо за окном. Мелочное расстройство, что он в постели один, тяжелые думы о судьбах мира, отклики провидений, что являлись ему в последние луны — все вяло переваливалось в мыслях, в итоге оставляя после себя пустоту и след всё того же предчувствия. Оно зудело, скреблось в мыслях как какая-то простая незначительная деталь, которую по-глупому не можешь вспомнить. Сейчас, на заре нового дня, без примеси недавнего физического истощения и усталости из-за долгого пути, скорее было по-скучному тяжело. Как бремя, с которым давно смирился, и которое и не бремя-то вовсе, если приглядеться. Не было какой-то резкой отчаянной боли, не было сокрушительных, просто не положенных ему страхов… Чимин подозвал к себе слепую и довольно быстро переоделся для нового дня. В конце концов всегда лучшим способом отвлечься была работа, которой было действительно много, — и накопилось еще больше за время его отлучения в Ривельгейт. Служанка как раз перебирала тонкими пальцами украшения в бархатных шкатулках, когда Чимин наконец решил, чему следует посвятить себя сегодня. — Мун, если Хосок не занят, пригласи его ко мне в сад. Лорда Сона и советника Дао позови даже если заняты. — Тоже в сад, милорд? — русалочьим, почти неслышным голосом вопросила служанка. — Нет, их в приемную. Она кивнула и беззвучно скрылась за дверью покоев, а Чимин снова оглянулся на окно. Отсюда был виден Город у Подножья — столица Ма-Юо. Она уходила тоннелями и высокими пещерами вглубь горы и расползалась на ее склоны башнями и покатыми домиками. Казалось, будто неловкий ребенок рассыпал свои игрушки — приземистые квадратики и прямоугольнички с цветными крышами — и так и оставил их сваленными в тесную кучку. Раньше Чимин с Чонгуком частенько любили переодеваться в одежды попроще и сбегать в Город, на день, на два, чтобы прогуляться по рынку, добраться до окраин или глубин пещер, посмотреть и послушать, чем занят простой северный люд. Оправив длинные полы подбитого мехом плаща, Чимин покинул покои, направляясь напрямик в свой сад. Сад был его уединением, святилищем, особенным и полностью его местом. Он располагался в глубине замка, на внутренних этажах, практически в самом сердце Хараха. Так же как и тронный зал, он находился на главной оси пирамиды, а представлял собой — сокрытый в безоконном пространстве оазис, наполненный светом не меньше застекленных оранжерей Юга и Востока. От маленькой — чтобы не выпускать тепло и влажные запахи цветов — двери узкие тропы, выложенные неровно мозаикой камней, вели сквозь заросли вниз по ярусам зеркального отражения пирамиды. Внизу, среди искусственно орошаемых островков самой разнообразной флоры, на единственном месте выложенном разноцветной глиной, располагались столы и хаотично размещенные полки, столики поменьше, ящики и сундуки, укрытые тканями. Все здесь текло и жило так, как более всего желало чиминово сердце. Его окружало пение птиц, зелень листвы и журчание ручейка, пущенного сюда искусной системой водоснабжения. Теплый свет заговоренных камней создавал эффект летнего дневного света, а маленькие, украшенные рунами дверцы сами решали пускать или не пускать гостей в чиминову обитель. Здесь он ходил без маски и многослойных согревающих одежд. Здесь он находился в неотягощающем окружении стайки его верных слепых прислужниц, что растворялись среди зарослей и не досаждали, пока не возникала нужда; и многочисленных кошек, с которыми девочки любили играть в свободное время. Кошки были самыми разными и в то же время самыми обыкновенными кошками. Они успокаивали и помогали направлять Дар, Поток, Грядущее — оказывали почти волшебный поддерживающий эффект, от которого Чимин считал просто грехом отказываться. Кошки всегда гуляли сами по себе в саду — и на самом деле вовсе не чиминов он был, а их всецело — и появлялись даже на глазах своего хозяина кошки довольно редко: они были покормлены, наглажены и причесаны, так что надобности в нем не испытывали, да и что там. Чимин любил сад, поскольку прекрасно ощущал, что его маленькой тайной свите: слепым и кошкам — здесь по-настоящему уютно и комфортно, здесь не отягощают тревоги, далеки суровые законы «внешнего» мира. Ему и самому было приятно знать и приятно позволять им быть здесь: они были единственными из придворных, кто заботил Чимина, так что их благополучие здесь усиливало мирную атмосферу сада. Что абсолютно не касалось любого вхожего сюда случайно: оказаться в замкнутом пространстве, где обитал Провидец, а колдовали сам король и сильнейший его маг, мало кому казалось приятным и безопасным. Слишком много силы витало здесь вместе с влажным запахом свежести, цветов, хвои и земли. Чимин заставил Хосока выпить кружку настоя, пока обсуждал с ним текущие дела, а потом даже благосклонно накормил всякими сладостями, пока один из котов его прорицательской Светлости услужливо держал ставленника в заложниках (мурчал, устроившись на его коленях). — До сих пор завидую тому, как они тебя любят, — надул губы Чимин, когда Хосок все же снял кота с себя прежде чем встать. Генерал усмехнулся, почесывая пушистый лоб. — Все животные меня любят. Это мой талант. — Дар тогда уж. Но и к тому же, верный конь Его Величества по-моему тебя ненавидит и открыто пытается убить уже на протяжении долгих лет. — У любых явлений есть исключения. И они только подтверждают явления, — миролюбиво и вполне самодовольно заметил Хосок, а потом прямо и пронзительно посмотрел на Чимина, который лениво и бессмысленно разбирал бумаги на своем столе. — Не скучай, пожалуйста. Чонгук вернется, уже совсем скоро. — Да, я знаю, конечно, — вздохнул Чимин, мечтательно глядя куда-то в гущу разросшихся кустов, уходящих ступенями вверх под нерезким углом. — Вот и хорошо, — Хосок улыбнулся. — Не стесняйся позвать Тэхена на помощь, если тебе станет тяжело или скучно. Он не так занят, как может показаться. Чимин хмыкнул и отмахнулся. — Советник с лордом волнуют меня пока больше. Они как-то быстро обнаглели пока я был в Ривельгейте. Так что скучать я точно не планирую. Хосок задумчиво покачал головой, устало вздыхая. — Как скажешь. Внутренние интриги полностью твоя вотчина. — Не называй это интригами. Интриги происходят, а я успеваю пресечь все на стадии умысла. Хорошего дня, мой генерал. На вечерний совет я пришлю кого-то из девочек, пусть будет подле тебя. — Как скажешь, Ваша Светлость. Далее день проходил так же обычно, как всегда пролетает за занятостью. Окруженный своими зачарованными кущами, Чимин сосредоточенно вчитывался в документы, вносил кое-где правки и составлял список беспокоящих его вещей. По поручению Чонгука он всегда занимался письмами лордов-ставленников завоеванных территорий, влиятельных герцогов, баронов и богатых купцов, вел даже несколько тайных переписок от лица Короля, непременно приберегая в памяти особенно смешные или нелепые выражения, которыми посыпали все выхоленные домашние лорды или богатые и избалованные их жены и влиятельные наложницы, чтобы потом непременно пересказать Гуку, который, будучи немногословным, крайне любил слушать. Кошки бродили вокруг, мурча, гладясь об ноги или же просто ложась где-то в поле видимости, пару раз Мунбёль, как всегда — когда ему требовалось больше всего — приносила горячей воды или травяных настоев. Чимин и не заметил, как прошел день (не омраченный даже малоприятной беседой с лордом и советником, которые были совершенно смешно шокированы, что их грязные планы по обкрадыванию козны провалились еще на стадии обсуждения). Ближе к ночи, когда всё, что он наметил на день, уже было сделано, тоска снова напомнила о себе, обнимая его за плечи, словно старая, соскучившаяся по нему подруга. Чимин всегда тосковал, когда оставался без своего Короля надолго. Стоит признать, за прошедшие годы они вообще почти перестали расставаться. Да и с самого своего приезда на Север Чимин почти всегда был рядом. Был рядом и пока они росли — если уж не под боком, то всегда знал, что его повелитель в пределах досягаемости, где-то вокруг, близко достаточно, чтобы чувствовать его духовное присутствие даже сквозь толстые каменные стены… Что уж говорить о том времени, когда они впервые разделили поцелуй — это произошло на юге, в сезон разлива: Чимин привычно гладил отросшие чонгуковы волосы, пока тот, развалясь на мягком ковре у выхода на широкий балкон, пытался вчитываться в книгу с неизвестными ему рунами. Что говорить о том, когда впервые они разделили ночь как любовники, не выпуская друг друга из рук, дыхания и губ ни на миг до первых лучей восхода: смущение и неловкость покинули их тогда так же быстро как звезды рассыпались по чистому восточному небу… Что говорить, если Чимин не привык так долго быть без него рядом. Не подле него. Сначала он сам на септу был вынужден уехать по делам в Ривельгейт, а теперь Чонгук — сам сбежал от него, не удостоив хотя бы короткой встречей. Пусть даже во время нее они бы спорили и припирались — Чимину хватило бы и ее на эти несколько дней, что Король предпочел посвятить разбирательствам с восточными бунтами. Чимин все еще не видел в такой радикальной спешке смысла, да и на протяжении дня старался не думать: либо он снова скатится в переживания из-за странных предчувствий, либо все его спросы с Короля будут бесполезны — в любом случае он вряд ли получит вразумительные ответы. В конце концов Чонгук всегда поступал так как считал нужным, раздражая этим придворных, недальновидных чинуш, неотягощенных мудростью лордов и всех прочих, кто потом ворчал за глаза, что «целые заседания и советы Его Величество сидит молчаливой тенью на своем насесте, почти не вступая в разговор, слушает балаган препирательств сотни умных людей вокруг, а потом все равно поступает как захочет его правый мизинец или левая пятка». Чушь. Какая же чушь, возмущался Чимин по юности, когда начал только замечать наиболее распространенные слухи и сплетни людей, полагающих себя истинными знатоками положения дел. Чимин и сейчас так думал: чушь. Наверное, правители других стран были более общительны или дружелюбны, или показушны, но разве была в ком-то из них такая же сила как в Чонгуке, Короле ныне великого и богатеющего Ма-Юо? Решив не лезть в придворные дела сегодня, Чимин отослал одну из слепых на военный совет и, подумав, из пяти прилегающих к верхнему ярусу сада спален выбрал ту небольшую, в которой было самое широкое незанавешанное окно, выходящее на равнину, что открывалась из Пади — путь домой… Все приближающиеся к Хараху процессии были отсюда видны задолго до зовов глашатаев. Он, конечно, не собирался как томная девственница возвышенно вздыхать у подоконника до тех самых пор, пока быстрая чонгукова конница с развевающимися по резкому ветру флагами и знаменами не покажется на горизонте; он и не надеялся его увидеть, но так было почему-то спокойнее. Кроме подоконника, спальня была обита и уложена деревом, которое из-за близости теплового камня само источало мягкий жар, здесь была неширокая кровать с высокими резными столбами по углам и свежими мягкими подушками. Напротив кровати у стены стоял совершенно чистый письменный стол кремового дерева и завешенный тонкой сатиновой тканью шкаф под потолок, за ним располагалась дверь в узенькую умывальную. Чимин любил эти покои и, когда ему надоедало работать в саду, перебирался сюда. Сейчас он приказал Мунбель принести сюда его жесткую подушку, набитую гречкой и шерстью, и снять с убранной постели две перины, чтобы от жесткого каркаса его отделяла только одна. Слепые как всегда бесшумно и практически неощутимо засуетились, безмолвно действуя, словно рой маленьких старательных пчелок. Из-за открытости каменного оконного выреза здесь всегда было свежо и хорошо дышалось — самое то для крепкого сна. ..Как бы Чимину не хотелось засыпать здесь сегодня одному, кто бы знал… Однако плодотворный рабочий день давал себя знать: Чимин чувствовал положительную усталость и приятное ощущение сделанной работы. Внутри него тихо расцветала благодатная радость от того, что он оказывает помощь Чонгуку, поддерживает его, снимает часть обязанностей… Чимин любил заниматься всем, что его Король поручал ему, каждое его действие, будь то даже разбирательства со скучнейшими отчетами, однообразными прошениями или глупыми недовольными посланиями ушлых градоначальников — в каждом действии его всегда сквозила нежная, тихая любовь. Настоящая, выражаемая действием, а не громкими речами или плотскими утехами. Потому что Чонгук просил его — разрешал помогать себе. А большего Чимину не требовалось. Каждый раз проводя дни вот так, не отрываясь от внутренних дел Ма-Юо, Чимин засыпал хорошо и просыпался рано, полный сил и желания работать новым днем, делать больше и еще больше, пока это приносило пользу и оказывало помощь его повелителю.

::

Он лежал бездвижно лицом вниз. В гигантском, кажущимся колоссальным тронном зале. Стены и пол здесь были выложены переливающимся турмалином грубой огранки, но сейчас казались черным гагатом. Стены и идущие вдоль к трону боковые колонны — по десяти с каждой стороны — под неестественным кривым углом уходили в потолок, в самую вершину пирамиды, и там, в чернеющей, но при том слепящей пустоте собирались в одну кривую и поломанную спираль. Стены и давили, и оставались недосягаемы. Вся мозаика из широких, высоких окон была выбита и лежала теперь вдоль них белой стеклянной пылью. За ними — буйствовал зимний вихрь, будто все восемь ветров Пади одновременно обратили свой гнев на Харах. Он все так же бездвижно лежал лицом вниз. На гладком глянцевом полу, кажущимся гладью бесконечно глубокого недвижного моря. Черные воды его качались под ногами и пронизывали льдом от пяток до самой шеи. Чимин как завороженный приближался к телу, но знал уже все наперед. И не знал одновременно. Он оглядывался. Отороченные мехом полы его кожаного плаща издавали пронзительный скрежет вместо того чтобы еле уловимо шелестеть по полу. Чимин звал на помощь и одновременно знал, что остался совершенно один. В мертвом замке. Мертвом, потому что сердце его было мертво. Перед глазами хаотично мелькали разграбленные сокровищницы, перевернутые королевские покои, выжженные казармы и разоренный Сад, устеленный телами кошек и слепых. Не было ни капли крови, будто жизнь в одно мгновение просто ушла из стен Хараха. Картины знакомых и привычных мест кружили голову, но Чимин продолжал приближаться. Путь в те пять колонн, что отделяли его от тела, словно растягивался горячим стеклом под его босыми ногами. Чимин бежал, прорывался сквозь безжизненное пространство, но не преодолевал ни шага. Вихри хлестали его по щекам, постепенно укрывая залу белым порошком, а горло драло от холода, тошноты, ветра и крика. В груди казалась засасывающая всю сущность внутрь дыра — там была боль. Чимин грохнулся на колени возле облаченного в тугие черные одежды ассасинов тела, и рост его показался ему ростом атланта, словно падал он вниз оттуда, где в скручивающейся в спираль вершине пирамиды собирались колонны. Руки его казались ему чужими. Он не чувствовал жизни, но все еще не верил и не знал. Тело на ощупь оказалось мягким и холодным. Он перевернул воина, голые по локоть руки его с неестественной безучастностью поволоклись за движением. В лицо Чимину смотрели мертвые чонгуковы глаза. Такие же сухие, черные, матовые и пустые, каким был весь этот чертов замок. Пепел и огонь сковали Чимину горло, а крик вырвался из груди с кровью и мясом. Он ревел, потому что в затылок ему ударило воспоминание: он знал обо всем. Знал с самого начала, но не сделал ничего, пустив все на волю Грядущего. Чонгук был мертв на его руках. Грудь его не вздымалась, не кривились в полу-улыбках или гневных оскалах застывшие белые губы. Чимин неистово звал на помощь, но никого не было. Он прижимал к груди безжизненное, слишком податливое тело и бурными горными потоками изрыгал из себя силу, стараясь передать ее своему Королю, но все было уже бесполезно. Поздно. Тело было мертвым, а Чонгук не видел ни слез его, ни рыданий, исказивших лицо. Чимин чувствовал, как под силой хватки хрустят его собственные кости и податливо мнется холод чужих мышц. Чонгук в его руках казался одновременно тяжелым и легким. Голова его болталась и не льнула в ответ к груди. Чимин кричал, звал его, а слезы застилали ему вид на любимое лицо. Еще хоть раз взглянуть, хоть раз ощутить — бесполезно. В глазах чернело, сила выходила наружу, но не находила пристанища в теле Чонгука, чтобы начать помогать. Чимин гладил как когда-то мягкие волосы, отводил их с красивого лица, такого юного еще, любимого… Но черты чонгуковы расплывались прямо у него под пальцами. Рассыпались, будто не существовали никогда вовсе и не могли остаться даже приданием в памяти потомков. Он снова смотрел на него как будто бы от дверей и видел, как лицом вниз прямо лежит он и не дышит. Могучие и закаленные боями мышцы его были мягкими и поддавались пальцам как сырая глина. Рисунок рун, не получая жизненной энергии, уже успел стаять с кожи, делая ее белой и гладкой, словно мрамор. Чимин звал его, не чувствуя, как горечь слез заполняет рот и мешает дышать. Его сердце было вырвано из груди и растерто в прах. Его любовь не откликалась на имя, не откликалась на угрозы, на крики боли и мольбы. Чимину казалось прошла вечность, на которую у него не переставало хватать рыданий. Словно хор плакальщиц, откликался от холодных стен его крик, следуя за ним, за его болью, и множась, множась, множась. Чимин не чувствовал никогда еще такой боли, как от прикосновения к безжизненному, послушному лишь притяжению телу. Чимин плакал, желая остаться с ним, но руки на себя наложить не мог, потому что в истеричной судороге прижимал к себе Чонгука, мертвого и холодного, мраморно тяжелого. Больнее всего изнутри его рвала иррациональная надежда. Он прижимал к груди самое дорогое и драгоценное, что было когда-то в его жизни, и не мог оставить надежду, что хоть кто-то, хоть что-то еще может помочь. Чимин не видел миг, в который жизнь ушла из его любимого, но видел результат. Он знал, что это конец. Но метался, словно смертельно раненный, загнанный в вольер на потеху публике зверь, еще надеющийся вырваться на свободу. Но не было ни ее уже, ни тепла, что излучал всегда Чонгук. Не было его самого. Чимин почти плашмя повалился с кровати. Боль пронзила запястья, которые приняли на себя грузный удар, но она и каплю не шла в сравнение с той, что новой волной омыла изнутри всё естество. Осознание, что всего лишь сон поглотил его, пришло быстро, но совсем не исправило положение, наоборот — сделало хуже. Чимин раздирал дощатый пол под собой, пытался разорвать меховое одеяло, что свалилось вслед за ним. Он кричал. Слезы обжигали его щеки. Где-то внутри он знал, что сейчас Чонгук жив, но вместе с тем его обуревал инстинкт, который заставляет животных сражаться за своих щенков до последнего. Теперь, когда Чонгука в его руках не было, он словно шагнул за грань. Безумия, отчаяния. Словно не было его вообще никогда. Его мальчик, его Король, его любовь, его повелитель, его преданный слуга, что клятву ему принес в глубоком поклоне, его свет и его тьма. Его сердце и душа. Нежный друг и мудрый советник, опора в жизни, которая теперь не имела смысла. Чимин схватился за мокрое от слез и слюны лицо свое, зарываясь руками в мокрые от ледяного пота волосы. Он не чувствовал, как клочьями выдирал их в воющей истерике, не чувствовал, как окружили его слепые, как звала и молила успокоиться Мунбель. Невыносимая, неописуемая боль разрывала Чимина: воспоминания сна накатывали изнутри, а снаружи ждали мысли и опасения, что так будет по-настоящему. Что его милый Чонгук умрет. Не разбирая слов, не слыша ни себя, ни кого-то вокруг, Чимин продолжал вырываться из рук слепых. До смерти напуганный, впадший в бешенство. Он во что бы то ни стало должен был найти Чонгука. Должен был убедиться, что его Король жив. Что тело его так же крепко и выносливо, что так же исходит от него сила, и тепло источает покрытая рисунками рун кожа — что он источает жизнь и глаза его, глубокие, переливающиеся суровостью и хитростью, все так же блестят. — Чонгук!.. Он звал его громко, отчаянно. Оттолкнул с силой кого-то из девушек. Сила волнами, словно бушующие море, с пеной разбивающееся о скалы, выплескивалась из него, заставляя даже самых невосприимчивых слепых жаться к полу и пытаться скрыться от него. Истерика не хотела отпускать. Перед глазами все еще стояло Его мертвое лицо, а по венам бежал холод безжизненного тронного зала. Как мог он не предвидеть подобного?! Он вновь звал Чонгука и уже начинал понимать, где находится. Но безумие гнало его прочь из спальни, прочь от огней, что зажглись на свечах. Прочь от уюта комнаты и прочь из Хараха. Седлать самого резвого коня и скакать на Восток. Бежать, туда, где он заглянет в его лицо. Почувствует кожей своей дыхание, ушами своими услышит слова, сердцем ощутит его присутствие рядом с ним. Его тепло, его жизнь, его силу. Его. Все круговоротом металось, и Чимину становилось хуже с каждой секундой. Он начинал винить себя и вместе с тем вопрошал небеса, зачем мучает себя так. Почему, зная Грядущее, имея Дар и умея смотреть, почему не увидел он там того тронного зала и так удивился когда все произошло? Почему сейчас так поражала его возможность смерти Короля, когда с самой первой встречи они жили с мыслью, что Смерть ищет их куда более внимательно? Почему сейчас было так больно, так плохо? Почему хотелось умереть сейчас, когда Чимин проводил своего повелителя уже не в один бой. Почему сейчас он буйствовал, скованный страхом и истерикой, хотя всегда знал, что, возможно, однажды увидит… В момент слабого прозрения, понимая, что нуждается в помощи, в остановке себя от необратимых поступков, Чимин прохрипел. Он не знал, что, но надеялся, что Мунбель поняла, что он просил позвать Тэхена. Он мог справиться с этим в отличие от самого Чимина. И нужен был ему и как лекарь, и как ближайший друг. Он слабо помнил лишь дрожащий в редких порывах ветра свет свечей и серую ночную сорочку мягкого кроя, помнил чужое тепло рядом и крепкую, уже не девичью хватку на своих плечах. Он продолжал кричать, хотя сила давно оставила его, бросая разбито всхлипывать, стонать и слабо цепляться. Он слышал низкий, успокаивающий тэхенов голос словно из-за стекла. Сердце глупо и отчаянно колотилось о ребра. Разум медленно восставал из пепла, но отчего-то боли меньше не становилось. Она пульсировала смертельной гнойной раной глубоко внутри, и Чимину хотелось вырвать ее. Предчувствие. Предчувствие. Он не понимал и не хотел понимать. Внезапно всё перестало иметь значение: своеволие, бунтарский нрав Чонгука, его амбиции и притязания, сплетни, заговоры, интриги — всё, что угодно. Пусть делает, что угодно, пусть даже оставляет Чимина вот так одного на сколь угодно долгие времена дальних походов — пусть… Пусть только будет жив…

::

Первые часы по пробуждении Чимин даже не шевелился. Точнее бы не пробуждением назвал он то, что случилось с ним, а каким-то медленным и запоздалым возвращением к себе. Ласковые руки со слегка шершавой кожей и крепкими пальцами насильно размыкали его челюсть и периодически вливали туда обжигающие жидкости: воды ли, настои, эликсиры. Чимин не ощущал вкусов, все еще пребывая очень далеко. Было все равно, что говорили в замке — что-то ведь точно должны были говорить. Две особо пострадавшие из свиты неприкасаемых были отправлены в высокогорное поместье на длительное леченее. Прислуга молчала, но коридоры пропитывал неуютный страх. Чимин очнулся поздно тем днем и в других покоях и ослабленно лежал всё оставшееся время в кровати. Из-за того, что больше половины его слепых было отправлено на необходимый отдых, за ним ухаживала часть неприкасаемой свиты самого Короля. Распоряжавшийся всем Тэхен прекрасно знал, что так можно по велению Чонгука и пока они были наедине, в своем самом доверенном кругу. Доступ к Чимину был закрыт. Раскрывать рот всем, кто имел даже малейшие мысли на счет случившегося, воспрещалось. Чимин был болен. Тэхен рассказал, что пришлось ввести его в состояние гипнотического сна и силой вливать в него травяные снадобья. Тэхен рассказывал, что всплески силы дошли до казарм магических отрядов и, слава Богиням, там было всего пять человек, да и то, не настолько опытных, чтобы суметь определить, что за волна ужаса на пару мгновений придавила их к койкам. Крик его разбудил придворных на всех верхних ярусах, но, хорошо, что Сад взял многое на себя и не выпустил наружу благодаря амулетам. Тэхен говорил спокойно, и, хотя Чимин слушал его вполуха, догадывался, что о части последствий, вызванных его срывом, лекарь явно умалчивает. Тэхен менял повязки на его голове и руках — в тех местах, что он разодрал до крови; просил пить приготовленные снадобья почти каждые полчаса и зажигал, когда требовалось, успокаивающие благовония. Он остался с ним по тихой просьбе, что прошелестела с чиминовых губ мимолетным ветерком, и читал какие-то книги вслух, сидя в кресле у изножья кровати. Чимин не слушал слов, постоянно глядя в окно, подле которого располагалось высокое мягкое и согретое ложе, но слышать глубокий голос было вполне достаточно. Чимин жадно и эгоистично старался использовать всё, чтобы поскорее привести себя в порядок, пережить этот кошмар… Он не хотел отпускать его. Более чем реалистичная картина стояла у него перед глазами вместо покатого горного склона, кое-где покрытого искрящимся в свете двух солнц снегом. Не видел Чимин и самих величественных Ма и Юо, что словно в медленном танце плыли по синему небосводу. Сил и слёз у него больше не осталось и потому было просто никак. Сухая боль напоминала о себе уже не острой пульсацией, а эхом скрежещущего голоса, иногда доносящегося до чуткого слуха… Сердце больше не рвалось наружу как отчаянная птаха из золотой клетки… Чимину было плохо. Ему было холодно, хотя истощенное тело прекрасно начинало ощущать уют и тепло, которым окружили его. Мягкость перин, теплая тяжесть одеял, гладкость белых простыней, знакомая узорчатая кружевная вышивка покрывал. Было тепло, он был дома. Но… Он был один. Чимин вспоминал мать — единственное, что почему-то сумел. Госпожу-Мать, придворную провидицу одного из старейших и вернейших родичей отца Чонгука. Она была худой, низкой и казалась по-девичьи хрупкой. Сколько Чимин помнил ее, она всегда выглядела болезненно бледной, а глаза ее, как и полагается Провидцам, по-кошачьи желто-зеленые, искрились безнадежностью, холодностью и даже некоторым высокомерием. Будто, насмотревшись в Грядущее, она не ценила жизней глупых людей, кому не было доступно ее, в сущности, такое простое знание. С неясным Чимину самодовольством она любила приговаривать, что выглядит сильно старше своих лет и много хворает из-за того, как часто смотрит. Один из раз, что Чимин наблюдал, как тусклые материны глаза закатывались глубоко под веки, оставляя на виду лишь подернутые желтизной с лопнувшими сосудами белки, он поклялся себе, что ни за что не станет таким же как она. Несмотря на все, что сделала она для него, несмотря на всю, поистине взаимную любовь, что была между ними, и которую Чимин вспоминал с нежностью, — вместе со всем этим он ненавидел мать. Она казалась мерзкой ему, когда без особой необходимости жадно и бездумно заглядывала в Грядущее даже на минуты или дни вперед, словно непросыхающий, зависящий от бутылки рома портовый выпивоха, просоленный морем снаружи и пропитанный спиртом изнутри. Она сама говорила, что ее глаза слабее чиминовых, и частенько любила жаловаться, что ее повелитель уж слишком много требует от нее. Чимин сочувствовал ей искренне, но всегда знал, что это ложь. Повелитель требовал вовсе не так много, как смотрела она. Жадность и власть из-за знания пьянили ее — и как Провидец, Чимин прекрасно знал этот вкус. Вкус — слаще опиумных паров, ярче самых спелых южных фруктов, сочнее губ и жарких стонов возлюбленного человека в пылу страсти — таков был вкус пугающей и необъятной власти над теми, кто мог лишь страшиться Грядущего и гадать о нем по ускользающим кругам на воде. Чимин знал и цену этого вкуса. Знал, что многим не кажется она столь высокой, чтобы отказывать себе и воздерживаться от знания судеб мира наперед… Чимин вспоминал мать и не хотел быть таким как она — в обычное время… А теперь он вспоминал, как на восемнадцатом году его жизни — на третьем в чертогах Ма-Юо — в Харах пожаловал скромный гонец, без помпы и знамён. Ему требовалось лишь передать весть для юного Провидца: его Госпожа-Мать скончалась в своем святилище, когда проводила для своего правителя очередной ритуал. Чимин до сих пор, спустя уже столько лет, все еще прекрасно помнил тот день и тот момент: сердце его не затрепетало, а боль не пронзила кинжалом, как мог бы он ожидать. Ему показалось, что слова гонца были, по ощущениям, похожи на те провидения, на которых он учился и развивал Дар. Зацветет ли роза в прибрежных кущах этим сезоном? — Зацветет. И она цвела. Выиграет ли глупый сын повелителя в шоги у дочери хранителя книг? — Конечно, нет. Ведь он ленив и не занимается, в отличие от смекалистой и хитрой девицы. Для такого даже не нужно было смотреть. Но Чимин учился: он смотрел, и видел очевидный исход. Так и со словами гонца о кончине матери — будто это было одно из тех очевидных провидений. Лишь спустя пять лун после вести Чонгук нашел Чимина в покоях с тихими слезами на глазах и необъяснимой грустью на душе… Он тогда горевал, что не писал ей чаще, ни разу так и не выпросил своего повелителя о возможности съездить повидать ее, что больше никогда в этой жизни не коснется ее мягких, единственных еще демонстрировавший настоящий возраст рук… Тогда, впервые за долгое время юный Чонгук снова остался спать вместе с ним, крепко обнимая и прося не грустить о том, что уже ушло. Но тогда, даже в минуту прозрения и отчаяния, ему не было так больно. Вообще не было больно в сравнении с тем, что пережил он во сне и после него. Получается, Чимин не любил мать? Ему думалось об этом с усмешкой. Как любой человек, живущий во времена войн и перемен, как любой наделенный даром предвидеть, Чимин думал о смертях всех окружавших его людей и думал не раз. Это была данность и одна из многочисленных плат за знание Грядущего… До сегодняшней ночи он всегда спокойно относился и к мыслям, и к бессмысленным, зачастую обманчивым предчувствиям на эту тему. Ведь он сам существовал для того, чтобы предупреждать их. Он видел, как пытались отравить Тэхена, пока тот был первым мандатом Его Величества. Он много раз видел во снах поле битвы и смерть Хосока — и единственное, что позволял себе после: заходя в его светлый кабинет на верхних ярусах, ближе к концу своего визита просил все же не наносить на тело больше рун, чтобы магическим энергиям не было бы однажды так легко разорвать его в пыль во время очередного сражения. Почти каждый день, что Чонгук проводил в завоеваниях, Чимин думал, что однажды ему придется выслушать гонца, что принесет весть о падении Короля. Чимин всегда гнал такие мысли за бессмысленностью и глупостью. Предчувствие, опасение, свойственное любому человеку переживание и волнение о тех, кто ему дорог, Провидение — это всё были разные, иногда полностью противоположные вещи. Простые люди, обученные придворные и даже знающие мудрость ученые боялись таких как Чимин: с Даром — именно потому, что для них самих разница между предчувствиями, вещими снами, мечтами, воображением, страхами перед Грядущим и провидением была неразличима. Они боялись именно потому, что не понимали, но Чимин… Чимин был обучен понимать; все же его Госпожа-Мать родила, воспитала и выучила троих способных к Провидению. Несмотря на всё, что не хотелось Чимину брать от нее, она была мудрым учителем. Во всем, что касалось таинств виденья она была идеальным наставником. Поэтому когда сил стало чуточку больше, Ма клонилось к закату, а Юо возвышалось высоко в зените; когда ветер в разуме улегся и Чимин наконец смог мыслить хоть немного связно, он подумал о той самой разнице в провидении и предчувствиях. …Чимин смотрел, как лениво по переливающемуся небу двигались два солнца — единственные видные именно здесь, и думал. Наверное пращуры Чонгука поистине были мудры, раз не побоялись остаться в таких суровых степях, горах, продуваемые восемью ветрами, но зато, под таким счастливым знаком как плывущие по небосклону Ма и Юо. Из-за них вопреки жестокой погоде в родовой земле Ма-Юо практически никогда не было темно, как часто бывало на Юге и Востоке, где и одно солнце-то редко было видно в белом небе. Было сложно и болезненно, тупые ножи горечи возвращались с новой силой, стоило хотя бы задуматься о… сегодняшнем кошмаре… Но Чимин осознал, что ему необходимо понять, что привиделось ему в ночи. Чем скорее тем лучше. Он спасет и себя, и снимет груз волнения со всех окружающих. Что видел он? Столь реалистичное, имевшее запах, ощущения и текстуру… Сон? Предчувствие? Разыгравшееся ли на почве волнения воображение? Больные ли страхи, напитавшиеся его одиночеством или?.. Или наконец пришло время ему узнать, как на самом деле не развивающие свои умения Провидцы и колдуны видят истинное провидение — словно необузданные, бешенные потоки, вольные охватить когда и где угодно, изувечить необратимо и выбросить после, подобно ненужному мусору… Тэхен все еще менял повязки, наносил на разодранную кожу мази и вливал в рот горчащие или приторные настои. Все еще читал вслух. Чимин не ведал, как текло время. Ближе к ночи — а из-за приближающегося солнцестояния и вечером ныне было светло — зашел Хосок. Он на час сменил Тэхена в кресле у изножья кровати и тоже говорил вслух. В отличие от тэхенова его голос был более жестким и скрипучим, от него не веяло таким же уютом домашнего очага, но зато в нем поскрипывал лесной костер, даже слышалась легкая смешливость, за которую Чимин был благодарен. Ощущения обреченности ему хватало и от себя, так что кислеющие лица окружающих — последнее, с чем он хотел бы иметь дело. — Ты же знаешь, что я обязан уведомить Чонгука о том, что случилось?.. — почти виновато вздохнул Хосок, когда уже собирался покинуть покои. Тэхен снова вернулся, прихватив с собой какие-то новые книги и свитки. Чимин только кивнул в ответ, продолжая смотреть в бездвижное для него небо и теряться в слабых обрывках мыслей. — Мне от этого знания, конечно, нисколько не легче, но пусть хотя бы повелителю будет совестно… — куда более сухо, чем хотел бы, прошептал он. Хосок хмыкнул. Они переглянулись с Тэхеном о чем-то своем. — Пожалуй, будет, — тихо прошелестел он, уходя. Слова его могли бы Чимина кольнуть, задеть — заставить испытать хоть что-нибудь, но он остался равнодушен, даже когда хосоковы шаги стихли в глубинах замка. Тэхен вернулся на свое место молча, Чимин чувствовал на себе его внимательный, изучающий взгляд. Он мог хотя бы хмыкнуть, посмеяться над тем, что в кое-то веке он равнодушен к тому, как отреагирует Чонгук, как поступит, что скажет и что сделает. Чимин лежал под едва ли ожидающим хоть каких-то слов взглядом, под такими же безучастными как и он сам солнцами, он слабо дышал, впервые наверное за свое разумное бодрствование ощущая, насколько истощился во внутренней силе всего лишь за одну ночь и — и при всем при этом он единственно ясно знал, что лишь одна вещь для него сейчас достойна не равнодушия. Жизнь его Короля. Жизнь Чонгука. Жизнь — дыхание, магия, живой ум, уязвимое тело, цветущая лилиями душа — его Чонгука. На миг Чимин даже был совершенно уверен, что ни один поход, ни один из советников, союзников или врагов, вся работа, на которую он тратит ежедневно время, — всё, что имело смысл для существования Ма-Юо — не имеет для него боле и унции веса. Время все еще текло без его участия, и даже знание, что вроде бы Король должен скоро вернуться в Харах, ускользнуло в бесконечную тень, отбрасываемую столпами вопросов. Вопроса, которым Чимин становился одержим. Но чтобы заглянуть в Грядущее хотя бы на минуту вперед, Чимину требовалась сила, которой у него не было, а потому хоть как-то ответить себе Чимин пока не мог, и это усугубляло положение. Он хандрил. Он начинал уставать от себя и снедающих, раздражающих невозможностью реализовать мыслей. Ощущения и ослабевший от невыносимой боли рассудок возвращались ему каждым новым глотком тэхеновых снадобий. Он начинал понимать происходящее и чувствовать физическую боль своего тела. Ему было стыдно за свое непотребное поведение и слабость, которой он позволил взять себя, которой позволил разрастись в себе настолько, чтобы сломать, пусть всего и на несколько дней. Он был противен сам себе в этом ощущении, но одновременно силы все же возвращались, медленно и неохотно. И в беспокойных, лихорадочных снах, в которые впадал он на часы-другие, ему виделась улыбка Чонгука — редкая, предназначенная лишь ему, но зато такая теплая и воодушевляющая. Он словно был рядом, поддерживал, убеждал, что его Чимини сумеет со всем справиться. Чимин хотел бы быть сильным к возвращению своего повелителя. Хотел бы позаботиться о нем лично после тяжелого пути. Дать Чонгуку по-настоящему расслабиться и отдохнуть, ведь только в чиминовых руках он позволял себе становиться нуждающимся, не несущим ответственность за всех людей, не вслушивающимся с тщанием в каждый шорох и шепот вокруг. Только из чиминовых рук он принимал помощь и заботу, только в его руках он мог позволить себе снять бремя царствования, и Чимин чувствовал себя гадко в грядущем бессилии. Быть неспособным даже омыть тело своего повелителя, уложить в готовую постель и проводить в заслуженный сон разговором или прикосновением… В бреду хаотичных видений, в которых он не мог разобраться и чаще терял всякий смысл, он мечтал. Он видел наполненный людьми, уставленный непарадными столами тронный зал. Чонгук из широко распахнутых высоких дверей шел прямо ему на встречу — в испачканной дорогой боевой одежде, с поклажей, с приставшей к коже пылью и грязью пути. Он шел уверенно и быстро, широкими шагами, с гордой осанкой и безразличным холодным взором. Шел навстречу Чимину и как только замечал его, как только взгляды их встречались, Чимин срывался ему навстречу. Бежал, не замечая ничего вокруг, скидывал по дороге маски и перчатки, чтобы, бросившись любимому на грудь, обнять самому и пальцами своими, губами почувствовать его реальность. Причудливо и прекрасно сливались чиминовы белые и чонгуковы черные одежды в их отчаянном объятии. Чонгук в ответ целовал его страстно, открыто, слишком горячо и глубоко для заполненного людьми зала, но разве были важны они, когда хрупкое чиминово тело с такой силой и жадностью прижимали к себе еще горячие с боя, натруженные руки. Чимин чувствовал перекатывающиеся мышцы, трогал все обнаженные участки кожи, с игривым интересом перебирал на шее Чонгука амулеты и украшения и ласковым шепотом звал скрыться вместе с собой во внутренних коридорах замка. Чимин таял от этих неверных видений, стонал почти, а после просыпался, находя себя в постели в окружении Тэхена и Мунбель, снова пытающихся успокоить его разгорячившееся сознание и тело. Они снова поили его лекарствами, снова вдыхал Чимин лечебные благовония и снова Тэхену порой приходилось вводить его в гипнотический сон, чтобы хоть немного он смог по-настоящему поспать. Они все хотели, чтобы к как никогда скорому приезду Чонгука Чимину стало хоть чуточку лучше. В конце концов они все знали, чем Король дорожит в своем королевстве на самом деле. Его приезд сложно было не заметить даже в этих отдаленных покоях, в которых Чимин провел следующие дни. Тэхен и Хосок сменяли друг друга, ни на секунду не оставляя его одного, новым светлым утром Чимин даже начал иногда разговаривать — пусть пока и не особо замечал, с кем. Куда больше его теперь отвлекала неприятная зудящая боль на разодранных руках и голове. Хотел бы знать он, какой мощности был всплеск его силы той ночью. Что смогло ввести его в подобное беспамятство, чтобы перестать ощущать себя… Хотя смешно было изображать непонимание, поиск ответа — почему-то это чувство даже заставляло слабо улыбаться — разумеется, только Чонгук. Он один и мог сотворить с Чимином что угодно. Все что его касалось, уже слишком давно Чимин воспринимал как свое личное, как неотделимую часть себя, и этой связью они оба гордились даже в тайне друг от друга. Чимин не заметил, как боль, душевная и телесная, усталость от отрывочных мыслей и не отпускающих страхов сменилась невыносимой тоской. Теперь ему хотелось тихо плакать вдалеке от всех — слишком личное было. Время обратилось недвижной вечностью, словно застывшая на долгую зиму река. Чимин ждал, казалось, днями, а проходили лишь минуты, и в бессилии ему было нечем себя занять. Он даже не удивился, когда новый порыв свежего ветра наконец принес в раскрытые ставни суматоху со двора. Чимин сначала почувствовал, и только потом услышал. Пустоту и ледяное безжизненное молчание Хараха наполнили крики встречающих придворных, стрекот железа и скрип кожи на доспехах, фырчание лошадей и стук копыт, даже, Чимин не знал придумал ли или слышал на самом деле, их тяжелое дыхание — даже на таком расстоянии оно без умолку рассказывало Чимину, как загнал повелитель всю конницу. Ради него. Ради него ..оседало приятным, сладким покалыванием на языке. Чимин по-прежнему лежал, к своему стыду прекрасно знал, что даже садиться ему пытаться пока не стоит, если хотя бы к вечеру он хочет не походить на бесполезный мешок костей. Он не заметил, как сбилось дыхание, как, словно из пещеры, выглянуло на наконец просветлевшее небо запуганное слабое сердце. Покалывание прошлось от самой макушки, распространилось по пальцам, оседая мурашками на коже. От обилия медленно охватившего трепета Чимин прикрыл глаза, выпуская через приоткрытые губы беззвучный дрожащий выдох. Он мог бы слышать, как целая толпа людей стремительно движется в этот уединенный уголок замка. Пальцы непроизвольно и по-прежнему слабо сжали покрывало. Надо было дышать, чтобы справиться с охватившими эмоциями. Он был уже так близко. Так близко. Чимину требовались лишь секунды, которые суетливо начали убегать быстрее и быстрее. — Тш-тш, не волнуйся так, Светлость, — миролюбиво прошептал Тэхен, нагибаясь над ним, протирая вспотевший лоб влажным полотенцем. — Я оставлю здесь успокаивающее снадобье, выпей если почувствуешь- Тяжелые деревянные двери распахнулись стремительно резко, почти хлопая по стенам — будто не весили ничего. В полутьме неширокого коридора суетились первые чиновники, не прекращающие лепетать о положении дел советники, слуги с полотенцами, сменной одеждой и питьем, оружейники, обычно забиравшие по приезду меч и доспехи на проверку и починку — Чимин не видел никого из них. Дверь распахнул его Король. Полным волнения взглядом он окинул покои и не медля ни секунды приблизился к ложу, как только глаза их встретились. Чимин вдохнул и не выдохнул, а после его дыхание стало спокойным и ровным как никогда. — Оставьте нас. Живо. Все. Его голос тяжелой боевой секирой прорезал комнату. Чонгук подкрепил слова резким жестом руки, будто выметая всех ненужных здесь. Тэхен и Мунбель, поклонившись, еще не успели выйти и закрыть за собой двери, как Чонгук в миг оказался возле самого изголовья и мягко опустился на колени возле него, чтобы быть лицом с Чимином на одном уровне. Он успел поправить все еще висевший в боковых ножнах меч и откинуть в сторону потертые кожаные перчатки, прежде чем его руки дотронулись до чистых простыней и одеял. Чимина снова бросило в едва уловимую дрожь от сквозившей в его движениях нежности. Чонгуковы волосы, сальные и растрепанные, выбивались из слабого хвоста. Лицо его было серым, крайне уставшим, щеки впали, глаза блестели сильнее обычного — нездорово. Губы были даже на глаз сухими, обветренными, с трещинками в уголках — Чимину захотелось провести по ним кончиками пальцев. Кожа даже на руках Гука казалась сухой, шершавой. Чимин не мог перестать разглядывать его так, будто впервые видел и только что влюбился. Он не замечал ни тяжелого запаха костра, лошади, пота и дороги, ни грязных грубых дорожных одежд, покрытых пылью и сыростью, не слышал он и поскрипывания тяжелых сапог с железными заклепками, и лязганья ножен об пол. Чимин наконец видел и ощущал. Его. Чонгук — живой — смотрел в ответ столь же прямо, внимательно, не моргая. Словно не было усталости в помине. Его ладони с невероятной осторожностью двинулись: одна легла поверх одеял куда-то на грудь Чимина, где он держал и свои руки, другая бессознательно и привычно обвела по лбу контур лица, завела за ухо несколько прядей. Чимин ребенком потянулся за жестом, но не позволил себе отвести восхищенный и переполненный чувствами взгляд. — Чонгук… — Что случилось, милый? — таким же шепотом почти перебил он, во все глаза разглядывая лицо напротив. Я скучал, я рад видеть тебя, я скучал по тебе рядом, я наконец вижу тебя — они говорили друг другу слишком много без слов. Чимин вдруг почувствовал себя куда более слабым и самым сильным одновременно. Он поспешил заменить восторженное и удивленное лицо мягкой приветливой улыбкой. Успокоить, потому что он сам волновался сильнее, когда волновался Чонгук. Чонгук снова вздохнул. И нетерпение, и трепет, и почти детское неверие в то, что они наконец снова рядом так и читались на его лице. — Ты видел что-то- Или.. Чимини, милый, скажи мне, ради всех Богинь… Я сделаю что угодно, — с беспокойными словами он смелее провел пальцами по чиминову лицу, будто заново изучая все любимые черты. Голос выдал в нем всю привязанность и волнение разом. Что-то перемкнуло в Чимине. От звука собственного имени, произносимого другим человеком — что было запрещено всем, кроме его повелителя… От дыхания, живого и горячего, коснувшегося его руки, когда Чонгук выудил ее из-под одеял и мягко и отчаянно притянул к своим губам. Чимин вдруг почувствовал, словно сила не покидала его, а тяжелые мысли никогда не подчиняли своей воле. Он слабо сжал пальцы Чонгука в ответ. Все было совершенно неважно, ведь Он был здесь. Его Король был так же жив и силен, как помнил Чимин. Так же билось учащенно его сердце и та же ласка разливалась в прикосновениях. Ничего боле не имело значения, кроме тепла его рук, мерных движений груди, его наполненных тревогой, не видевших давно сна глаз. Они были вместе теперь, наконец. И это единственное, что Чимин наконец почувствовал. — Н-нет, ничего, Гуки, — поспешил скорее прошептать он, завороженно следя, как прикрыв глаза, Чонгук развернул в своей руке его маленькую ладонь и преданно, доверчиво ткнулся губами и носом прямо в ее центр. Чимину понадобился еще один дрожащий вдох. — Теперь все в порядке, мой Господин. Все в порядке. Все хорошо, — лишь произнес с улыбкой Чимин вместо пространной речи о своих опасениях и гневных словах о «побеге» на Восток. — Все правда хорошо, мой Король. Мой милый. Он был дома.