Двое и разбитое зеркало

      В желтом свете лампы накаливания медленно тлела сигарета, зажатая между мужскими пальцами. Сизый дым рассеивался под потолком, на который падала легкая неприятная тень кучерявых волос; она казалась толстым монстром, готовым в любой момент прыгнуть на жертву и прогрызть острыми зубами глотку. Это навевало ужас, но обладатель тени не выглядел, как монстр; на губах играла легкая улыбка разочарования, а глаза горели уже потухающим огнем.       В маленькой коробке, которую он имел смелость называть «домом», не было окон. Старые пошарпанные обои с желтыми пятнами пахли нафталином и старостью, с потолка свисала неприятная паутина, а на столе, в свечении лампы стояла бутылка водки и два стакана.       — Макс?       Девчачий голос вырвал его из прострации, и он поднял стеклянные глаза на девчонку. Рыжий волос был собран в неаккуратный хвостик на макушке, одежда растрепалась; кое-где просвечивалась кожа, покрытая засохшей кровью, а руки с поломанными ногтями сжимали пистолет. Круглое лицо не выражало никаких эмоций, и лишь широкие от удивления глаза говорили о том, что она пришла не убивать его.       — Все кончено, Саш. Война закончилась, ты выиграла. Легкая усмешка коснулась его губ. Трясущимися руками он разлил водку по граненным стаканам, один оставил себе, второй подтолкнул к краю, для нее. Рыжая с каким-то сомнением посмотрела на него, а потом резким движением подошла к столу и в несколько щедрых глоток высушила стакан до дна.       — Молодец, деваха, — Макс сделал то же самое, утер грязным рукавом рот и оскалился. — Дядька знал, кому город отдавать.       — Значит, все-таки, я?       — Ну, а кто же еще? — заметив недоумение на бледном лице, Макс пожал плечами.       — Такую бойню кровавую только полоумная девка устроить может. Черт, вот что значит, переходи дорогу бабам…       Он рассмеялся. Хриплый смех разнесся по этой маленькой коморке и слишком больно прозвучал у нее в голове. Вот, ей четырнадцать, а ему почти сорок. И, кто сейчас где? Кто умнее? Она, развязавшая кровавую бойню за небольшой городок, или он, который собрал бойцов и бросил их против одной рыжей девчонки? Почему он смеется? Он же понимает, зачем она здесь? Понимает, что не может она его в живых оставить? Все же должен понимать?..       А он смеялся. Грубо, хрипло, нагло, но продолжал смеяться. Проиграть какой-то малолетней шлюхе! Проиграть целый город, миллиарды на банковских счетах, каждую забытую богом забегаловку, каждую дорогу… проиграл так глупо, словно это он малолетний придурок, а не она… проиграл свою жизнь, и смеется. И все-все понимает, поэтому улыбается ей в лицо.       — Выпьем еще, красавица, — Максим расплескал остатки водки по стаканам. — За твою победу, или за мой проигрыш?       — За то, что справедливость восторжествовала, — сухо бросила рыжая и чокнувшись стаканами, так же двумя глотками выпила все до дна. — Хватит, Макс. Ты же понимаешь, зачем я здесь.       О, он конечно все понимал! Она не может оставить его в живых — Макс забрал у нее слишком много, чтобы оставить все просто так. Но, что была его смерть перед тем, как он чувствовал себя сейчас? Униженный, раздавленный, как блоха, он сидел перед ней, практически с душой нараспашку. А Саша должна вынести ему приговор.       — Стреляй, девочка, — рука обессиленно легла на стол, а тело обмякло на стуле. — Запомни, девочка, что в нашем мире сомневаться нельзя. Если не можешь — значит, должна суметь. Иначе, кто же тебя, овцу бесхребетную, уважать будет? Все произошло в мгновение, которое навсегда останется в беспамятстве для нее. Рука сама выбросилась вперед; палец сам нажал на курок, и раздался выстрел. И вот, все еще сохраняя злостный оскал, его лицо окрасилось в красный — несколько струй крови потекли по бледным щекам, заполняя собой морщины и оставляя за собой аккуратные следы.       Она выдохнула. Опустила пистолет и завороженным взглядом уставилась на зияющую черным дыру в голове дядьки. Девчонка бы разревелась, да только сил уже не было, и все, что ей оставалось, это налить в стакан водки и выпить. За упокой. Она еще не знала, но именно сегодня она сделала свой выбор. И, бросив пистолет на пол, вышла прочь, оставляя в желтом свете дядьку, который когда-то был ее самым родным человеком. ***       Мягкий приглушенный свет действовал успокаивающе, а тепло от камина пробиралась куда-то под кожу, создавая ощущение что она была дома. Дома? Теперь-то у нее есть дом?       — Пожалуйста, выпей. Это молоко с медом, твое любимое, — большая горячая ладонь легла на ее плечо, а вторая рука поставила кружку прямо перед ней.       — Спасибо.       Она не узнала своего голоса. Какой-то слишком взрослый для ее возраста, чужой, слегка севший от прошедшей истерики, о которой напоминали частое судорожное дыхание и красные опухшие глаза.       Слезы лились в одиночестве. Никто не видел, как некогда бывшая аккуратной девчачьей, комната превращалась в сплошное месиво осколков и рванных тетрадных листов. Все — фотографии, альбомы, все было разодрано на клочки, не подлежав восстановлению больше никогда.       И никто никогда больше не сможет рассказать, как ребенок в один миг стал взрослым. И никто больше никогда не скажет, что она дала слабину. Больше — никогда.       — Расскажи, что произошло.       И она рассказала. Как неделю сидела в подвале без света и воды, как терпела побои, потому что она всего лишь не знала, на кого мама переписала все свое имущество. Как вытирала у лучшей подруги слезы с щек, и просила не плакать, хотя понимала: мертвые не плачут. Больше никогда не смогут заплакать. И слова лились, превращаясь в один четкий слаженный рассказ, который прерывало лишь судорожное дыхание, и редкие всхлипы.       Крестный слушал внимательно, и его лицо не выражало абсолютно ничего. Голубые глаза, казалось бы, смотрели глубже, чем на ее синее лицо; черные зрачки блуждали по ее мыслям, пытаясь отыскать хоть какой-то панический страх, но не получалось. Стойкий оловянный солдатик даже не думал плавится под этим настойчивым взглядом голубых дядькиных глаз.       — Дядя Веня, неужели я это все заслужила?       Такой прямой вопрос застал его врасплох. Заслужила ли? Однозначно, нет. Но, даже это незаслуженное испытание девчонка прошла достойно.       — Почему ты не искал меня?       Искал. Долго-долго искал, но только мерзкие ублюдки прятали ее далеко от крестного отца. Да, разве она сейчас поймет это? Рыжая считала его всесильным, но получилось в точности наоборот — всесильной оказалась она.       — Я не всемогущ, милая. Но обещаю стать им, если это убережет тебя от такой жизни, — его ладонь по-отечески легла на ее ладонь, украшенную бордовым синяком.       — Тебе четырнадцать. Мы можем стереть из твоей памяти все это, ты только скажи. Одно твое слово…       — Сотри меня, пожалуйста.       В ее глазах отчетливо читалась уверенность. Еще вчера она сомневалась, но сегодня была готова сделать все, чтобы это забылось.       — Что ты имеешь ввиду?       — Я не хочу, чтобы кто-то помнил, что теперь тот город — мой. Даже нет, я не хочу, чтобы кто-то даже думать смел, что тот город — мой. Ты можешь это сделать, я знаю. Забери его. Сделай так, чтобы меня не помнил никто там.       — Это невозможно.       — Возможно все, — оборвала она, подняв глаза на мужчину. — Ты — Ворон, ты можешь все. Сделай так, чтобы никто не знал, что случилось сегодня ночью, а если знал — то забыл, словно из памяти кусок вырвали.       Рыжая прильнула к его груди, и что-то быстро неразборчиво зашептала. Крепко прижалась, и заплакала, а ему больше ничего не оставалось делать, как успокаивать ее, отдавая свое сердце теперь уже действительно дочери — маленькому человечку с дырой вместо сердца.       …- Я прилечу через несколько дней, чтобы посмотреть, как ты обустроилась. Буду по мере возможности прилетать, но с таким положением дел, не знаю, насколько часто это получится в этом году, — надев ей на голову вязанную шапку, Ворон суетливо повернулся. — Подожди, забыл кое-что. Сейчас принесу.       Он торопливо ушел куда-то наверх, а она обернулась к зеркалу, посмотрела на свое отражение и вздохнула. Синяки сошли, кожа снова стала мягкой и без кровавых отметин. Заправив волосы под шапку, Саша начала завязывать шнурки, как услышала голос за своей спиной.       — Значит, уезжаешь?       Джокер стоял рядом с дверью, в своем привычном черном одеянии. Ладони были сцеплены впереди, в замок, а лицо выражало то ли грусть, то ли безразличие. Саша разучилась понимать его мимику еще в прошлом году, когда Ворон назначил его бригадиром. И даже сейчас, со своей важностью, он стоял в нескольких шагах от нее, соблюдая дистанцию.       — Надолго?       — Не знаю. Как дядя Веня скажет.       — Ты забыла? Он не говорит, он каркает, — поправив волосы, уложенные наверх, парень улыбнулся.       — Да, точно, — рыжая улыбнулась в ответ. — Каркает. Ну, так вот, когда Ворон накаркает, тогда и приеду.       — Мне будет тебя не хватать, кошка, — честно признался Джокер, стащив с вешалки вязанный шарф и аккуратными движениями обмотав его вокруг шеи девчонки.       — Без тебя будет… пусто, что ли. Даже не с кем будет почитать анекдоты из паблика «Черный юмор».       — Присылай мне их, я буду смеяться тебе в голосовые. Я тоже буду скучать, Кирилл.       — Эй, я не сказал, что буду скучать.       — А я сказала. Этого достаточно.       Она неожиданно для себя уткнулась лбом в грудь парня и вдохнула аромат от его кофты, который уже несколько лет оставался неизменным — дорогой одеколон, парфюм и металлический запах свежей крови.       — До утра?       — До утра, кошка.       …Она улетела в Амстердам, даже не узнав, что теперь, для всех остальных, она была всего лишь слухом. Призрачной девочкой, которая когда-то отомстила за свою семью, имя которой было с тех пор — Сильва.       Сильва, которая всего лишь отсрочила то, что должно произойти.