ОСЕННИЕ СКАЗКИ

      За все время существования новомодной профессии релаксолога (хотя Намджун и ехидничает, что эта профессия — одна из самых древнейших) и за все время работы Сокджина в этой сфере такой неоднозначный клиент попадается, пожалуй, впервые. Начиная с его заявки на «готического бойфренда на вечер наедине в уютной квартирке» и заканчивая его странным домом на самом краю города, втиснувшимся между пустырем и пустырем, в котором, судя по ощущениям, никто, кроме этого клиента, больше и не живет.       Сокджин даже не знает, как реагировать на это маленькое худое тельце в иссиня-черных балахонистых одеяниях, на эти всклокоченные выбеленные волосы, на эти прищуренные глаза с острым взглядом и на нервные длинные пальцы, суетливо теребящие яркий помятый буклет.       Клиент открывает дверь, что-то там бурчит себе под нос и просто отступает, впуская Сокджина в квартиру. — Добрый день, меня зовут Ким Сокджин, я релаксолог, один из лучших специалистов агентства «Райский отдых», — четко представляется Сокджин, пока снимает туфли и мельком оглядывается. — Я помню, — буркает клиент и машет рукой куда-то в темный дверной проем, — спальня там.       Сокджин, конечно, товарищ опытный, не первый раз замужем, но чтобы вот так прямо сразу в спальню? Для этого обычные эскорт-агентства есть, зачем переплачивать такие суммы, чтобы просто потрахаться?       Но молчит, проходит аккуратно туда, куда рукой махнули, а там — ну хоть глаз выколи: чернотища. У него вообще в доме окон нет что ли?       Окон, похоже, нет. Или они так плотно зашторены, что не различишь, где кончается гобелен и начинается оконный проем.       Клиент зажигает лампу на стене и еще торшер, стилизованный под канделябр, но света они если и добавляют, то слабенько: различить обстановку в комнате можно, а вот детали рассмотреть — уже нет.       Впрочем, Сокджин уже однажды сказал себе, что всё, кроме наручников, в принципе, приемлемо, потому что ключ от наручников можно потерять, выбросить, проглотить и далее по степени идиотизма клиента, и обычно в таких случаях потом бывает стыдно или, как минимум, неуютно просить помощи у копов или у слесарей. Здесь наручников, вроде, не предвидится, так что пока «похуй, пляшем».       И садится в кресло.       Клиент вдруг машет головой интенсивно, молча выражая протест, и это заставляет Сокджина вскочить с кресла, как будто там что-то (или кто-то???) лежит. Не лежит, но у хозяина квартиры, видать, есть свои причины так головой трясти. — На кровать, — кивает клиент и сам громоздится на огромную резную кроватищу, накрытую жёстким толстенным вишнево-красным покрывалом, отороченным золотой бахромой и кистями.       В целом квартира напоминает современный вариант замка Дракулы, если честно. Сокджин понимает это, когда на тумбочке рядом с кроватью видит перо, чернильницу (чернильницу, блять! Вы посмотрите на него!) и стопку красивой бумаги с вензелями. — Я ничего подписывать не буду, — с усмешкой (чтобы можно было выдать потом за шутку, если что) говорит Сокджин, — тем более кровью.       Клиент даже не улыбается, просто вдруг выдает: — Меня зовут Юнги. Не запоминай, это тебе не пригодится.       Сокджин констатирует про себя, что такого клиента, конечно, хрен забудешь, и имя у него достаточно необычное, а вслух кивает.       Юнги жестом предлагает Сокджину лечь на кровать поудобнее, укрывает его теплым махровым пледом, а затем, с внезапной для такого зажатого существа сноровкой и ловкостью, подкатывается к Сокджину под бочок и забирается под плед.       У Сокджина брови подскакивают под челку и там фиксируются в бесконечном удивлении, пока король нежданчиков Юнги, кряхтя, устраивается поудобнее и оплетает ногами-руками тело Сокджина под пледом. Потому что всё это было бы очень милым, если бы плед не был черным и покрытым рисунками черепов и какими-то готическими символами. Если бы у Юнги на длинных пальцах не были бы нанизаны перстни с крупными черными камнями, а прикроватная лампа не отбрасывала на потолок тень в форме пентаграммы. Если бы глаза Юнги не были бы так щедро подведены черным, а на его шее не красовался бы ошейник в каких-то настораживающих серебряных остроугольных звездах, больше напоминающих шипы. Если бы на тумбочке рядом с чернильницей не стоял высокий сосуд неизвестного происхождения, наполненный красной настораживающей жидкостью. Если бы все не было таким мутным, мрачным и готическим здесь, потому что атмосфера, как бы, не располагает к копошащемся под одеялом гному-переростку с холодными ступнями. Ну ладно, холодные ступни, пожалуй, глаз не режут, но вот все остальное… Да у него даже пижама черная, шелковая, с лиловым лацканами и золотыми пуговицами.       Юнги, тем временем, копошиться прекращает, замирает на секундочку и, вроде, даже дышать перестает (Сокджину реально так кажется, и от этого немного не по себе), но потом, слава богу, вновь отмирает и тянется к тумбочке за листом бумаги. На листе, оказывается, даже что-то написано (странно, Сокджину они чистыми показались), и Юнги сует в руки Сокджину этот листок и требует: — Читай!       И снова замирает, зарывшись одновременно и в Сокджина, и в плед.       Сокджин смотрит на бумагу.       Под вензелями — ровные строчки, выведенные пером и необычными искрасна-черными чернилами. — В мою больную грудь… — начинает Сокджин, потом видит, что это стихи, и пытается уловить ритм, — Вошла как острый нож, блистая… Это что, стихи? — А не заметно? — поднимает глаза Юнги, и это всё так трогательно выглядит: эти глазёнки, подведенные черным, как будто пацаненок-детсадовец у мамки косметичку спёр и наслаждался, пока не отобрали и лещей не надавали, эта челка взъерошенная, носишка этот носопыристый.       Сокджин улыбается и продолжает: — Пуста, прекрасна и сильна, Как демонов безумных стая. Она в альков послушный свой Мой бедный разум превратила… порнушку будем декламировать?       Юнги вздыхает, немного лягается своей босой пяткой по сокджиновой ступне в черном носке: — Давай, не отвлекайся!       Сокджину приходится дочитать этот бриллиант стихосложения до конца, и он пытается читать как можно более пафосно, чтобы Юнги начало подташнивать и он попросил прекратить.       Юнги не просит: у него моська умиротворенная, сам он — по уши в пледе, а в комнате — творческая и гармоничная атмосфера. Если бы Сокджина спросили, он бы добавил освещения: от плохого света в глазах начинает двоиться, но поскольку никто его не спрашивает, приходится терпеть.       После поэтических чтений Юнги выкарабкивается из-под пледа и ушаркивает своими лиловыми тапочками в сторону кухни. В смысле, Сокджин надеется, что в той стороне кухня, поскольку выпил бы чайку, чтобы хоть немного снять стресс после Бодлера.       Надежды Сокджина начинают трепетать предвкушением, когда с той стороны, куда ушаркал его странный клиент, начинает доноситься позвякивание посуды. — Не мог бы ты сюда подойти? — зовет его Юнги хрипловатым голосом, высовывая все еще лохматую выбеленную шевелюрой голову в дверной проем.       Сокджин вскакивает с постели чуть более ретиво, чем следовало бы опытному релаксологу с чувством собственного профессионального достоинства, но, войдя в кухню, еле успевает удержать на лице хоть какой-то покер-фейс и не выдать разочарования. Потому что на кухонном столе, если не считать высокой бутылки с темно-красной жидкостью и двух высоких бокалов, ничего съедобного нет. — Присаживайся, — кивает Юнги на высокий барный стул, — давай, выпьем.       Сокджин пожимает плечами, надевает на лицо привычное выражение «К вашим услугам, о, мой повелитель» и изящно громоздится на стул. Юнги наливает в бокалы жидкость и подает один из них Сокджину. И смотрит. — А сам ты пить? Не будешь? — уточняет Сокджин, старательно отодвигая на задворки мозга предательскую мысль о том, что так обычно (во всех остросюжетных фильмах, во всяком случае) травят людей. — Я не пью, — качает головой Юнги. — А ты пей.       В бокале, вообще-то, даже не вино. А гранатовый сок, и он оставляет на губах темно-красные следы. Сокджин поднимает руку, чтобы стереть капли с губ, но Юнги вдруг хватает его за запястье и почти кричит: — Не надо! Пусть немного побудет!       Сокджин одновременно чувствует и как капля гранатового сока течет из угла рта, и как мурашки табуном пересекают спину вдоль позвоночника, потому что все это как-то очень сильно попахивает минимум шизофренией.       Юнги любуется на текущую по подбородку каплю с таким умильным выражением лица, что Сокджин застывает, засматривается и забывает, что хотел разозлиться. — Так, — Юнги вдруг вздрагивает, задирает рукав пижамы и вглядывается в стальные часы на запястье, — еще успеем. — Успеем что? — боится даже уточнять Сокджин, но все-таки уточняет. — Принять ванну, — Юнги встает и ушаркивает в сторону, видимо, ванной.       Сокджин заинтригованно вскакивает следом: просто интересно, что в ванной-то будет не так? Это будет ванна кипящей смолы? Или крови девственниц?       Ванна наполнена просто водой. Правда, свечей вокруг нее понаставлено столько, что любая спа-фанатка обзавидуется. Сокджин хмыкает еле слышно, а потом хмыкает уже слышнее, потому что Юнги вытаскивает из корзины для белья охапку темно-красных роскошных роз. И начинает потрошить бутоны, ссыпая лепестки непосредственно в воду. — Ты бы, — поднимает Юнги глаза, словно вдруг вспомнив, что и Сокджин тоже тут присутствует, — раздевался бы уже. Проще в ванну забираться, когда лепестки еще не плавают, а то они потом к ногам липнут, не очень приятно.       Сокджин уже улыбается ну просто во все щеки. Он раздевается максимально эротично, выгибаясь в меру, в меру медленно стягивая рубашку. Правда, все его попытки уходят «в молоко», потому что Юнги даже головы не поднимает: знай, теребит эти бедные розы. Когда Сокджин уже погружается в ванну, Юнги наклоняется над ним и аккуратно раскладывает лепестки вокруг обнаженной сокджиновой груди. — А сам не полезешь ванную? — уточняет Сокджин, хотя ответ уже примерно знает. — Я посмотрю, — качает головой Юнги и берет с полки какой-то бутылёк.       Из бутылька в воду льется серебристая жидкость, чем-то похожая на ртуть, и не смешивается с водой, а, как растительное масло, расползается по поверхности тонкими зеркальными лужами.       Юнги отходит на пару шагов, складывает руки на груди и вздыхает: — Ты бы только знал, как это красиво!       Сокджин боится пошевелиться: во-первых, у него есть все основания полагать, что жидкость реально может оказаться ртутью (от Юнги всего ожидать можно), и тогда Сокджину — кирдык, а во-вторых, если Юнги так восхищен, то, наверное, и правда, красиво, и рушить красоту неловким движением не хотелось бы. И есть еще в-третьих: под благоговеющим взглядом Юнги Сокджин почему-то ощутимо заводится. Он где-то слышал, что видеть собственную красоту в глазах смотрящего на тебя — это посильнее любого афродизиака будет, и вот случился вариант испытать на себе. — Сфотографируешь? –Сокджин, чуть краснея, кивает в сторону своего телефона, оставленного на стиралке.       Юнги хмурится, но телефон берет и делает фото.       А потом снова смотрит на часы: — Ну вот, мне пора на работу. Давай, заканчивай здесь, прими душ, вот, в кабинке, а я пойду собираться на работу.       И выходит, оставляя обескураженного и возбужденного в край Сокджина в ванной, полной роз и ртути. Кстати, на бутыльке написано «Пена для ванны «Жидкое серебро», и этот факт Сокджина немного успокаивает.       Когда Сокджин возвращается, в спальне Юнги нет. Его копошение доносится откуда-то из-за двери, где, наверное, гардероб, и Сокджин слегка покашливает: неудобно уходить просто так, не попрощавшись. — Ты еще здесь? — высовывается из-за дверного косяка выбеленная макушка Юнги, и Сокджин отмечает, что эту детсадовскую подводку с глаз, слава богу, Юнги, кажется, стёр. — Можешь идти. Спасибо за работу и все такое, что там еще говорят в таких случаях… Я тебя провожать не буду, тороплюсь…       И Сокджина разбирает иррациональная веселая злость. Просто потому что какого хуя? Сокджин, между прочим, на него только что в душе дрочил. Поцелуй хотя бы на прощание, ублюдок готический! — Я не могу пока уйти, — складывает руки на груди Сокджин, — я еще после душа не обсох. А на улице холодно. Простужусь. А сейчас, сам знаешь, лучше не болеть…       Юнги внимательно смотрит на него, потом снова скрывается в соседней комнате, и до Сокджина доносится его немного раздраженный вздох. — Я посижу тут у тебя немного, — поясняет злорадно Сокджин, — чуть обсохну и пойду. В подъезде тоже холодно, да и соседи будут спрашивать: кого я жду, к кому я пришел…       И оборачивается, услышав шаги вернувшегося в комнату Юнги.       И просто хуеет. Молча.       Потому что на Юнги белый балахон, красивый, типа ночнушки до пят, только из какой-то дорогущей атласной или шелковой ткани, весь расшитый золотыми крестами, широкая лента, такая же, вся золотом расшитая, перекинута через плечо, а на запястьях — манжеты такие широкие, жесткие, тоже расшитые золотым.       А на боку у Юнги меч. Блин, реально, меч висит у него на боку — длинный такой, золотой весь или просто краска такая реалистичная. Сокджин подумает об этом как-нибудь потом, потому что сейчас в голове теснится всего одна мысль, и та — про то, что рот пора бы и закрыть, а то он, наверное, глупо смотрится. — Ты… — Сокджин рот все-таки закрывает, возвращая себе дар речи, — в театре что ли играешь?       Юнги снова вздыхает, задвигает меч куда-то за спину и, задрав голову, смотрит куда-то в полоток: — Типа того.       А потом…       Сокджин, если его вдруг спросят, даже не знает, как этот момент описывать, чтобы после этого описания сразу в психушку не упекли.       А потом у Юнги за спиной что-то шелестит, и вдруг расправляются два золотисто-белых крыла. Настоящих. Как у курицы или чайки, только побольше. Сильно побольше. Настолько побольше, что становится даже непонятно, зачем такому маленькому Юнги такие большие крылья. — Ангел я, — буркает Юнги, — и сейчас я на работу опаздываю. А ты уходить не хочешь.       Сокджин хлопает глазами так, что сквозняком от ресниц его сейчас с кровати снесет, но все-таки природный долбоебизм берет свое: — А где ты работаешь?       Юнги смотрит на него своими большими печальными глазами, и в этих глазах сквозит такая жалость, что Сокджину становится не по себе. — Угадай с трех раз, — предлагает Юнги, и такое ехидное выражение лица ангелу, вообще-то, не к лицу. — Боженьке служишь? — ну а что, неплохой вариант для парня, который в церкви ни разу в жизни не был, а все религиозные подробности знает только по фильмам ужасов.       Юнги смотрит на него пристально, будто размышляя, на самом деле Сокджин такой тупой или притворяется, а потом проходит в центр спальни и кладет руку на меч. — Удел ангела — славословие Господа нашего Творца, исполнение Его поручений и Его воли. Конкретно я приношу героям, совершившим подвиг во имя человечества, благую весть о том, что им уготовано место в Райских садах у Трона Господня. — В смысле? — Сокджин разворачивается на кровати, следя за перемещением Юнги по комнате, — ты хочешь сказать, что есть на свете люди, которые точно знают, что после смерти попадут в Рай? — Печать Господа освещает их чело, — немного ворчливо поясняет Юнги, и крылья за его спиной расправляются. — Еще вопросы есть?       У Сокджина, вообще-то, вопросов много, но задает он самый животрепещущий: — А нахрена ты тут всю эту готику тогда развел, как вурдалак?       Юнги немного смущается, даже щеки чуть розовеют, молчит пару секунд, и Сокджин даже готов уже начать выдвигать собственные предположения, но ангел вдруг отвечает вопросом на вопрос: — Вот ты на диете когда-нибудь сидел? На правильном питании, например? — Всегда, вообще-то, — Сокджин кивает на свою подтянутую фигуру в элегантном костюме, как бы намекая, что просто так подобные формы не даются — их надо заработать. — Ну вот, — кивает Юнги. — Но иногда тебе же хочется… я не знаю… остренького? Или сладкого? Тортика, например? Что ты в таких случаях делаешь? — Покупаю тортик и устраиваю себе праздник, — пожимает плечами Сокджин. С ним, и правда, частенько такое случается. Чаще, чем советовал бы здравый смысл, вообще-то. — Ну вот, — прищуривается Юнги. — А почему ты выбрал именно меня? — кокетливо уточняет Сокджин, кидая взгляд на вновь посуровевшее лицо ангела. — Да я не выбирал, — с отсутствующим видом поясняет Юнги, — Просто попросил прислать мне того, кто максимально грешно выглядит. Ну вот тебя и прислали. Ну всё, ты просох. Можешь не спорить, я тебя высушил. Будешь уходить — захлопнешь дверь.       И растворяется в воздухе.       В том смысле, что просто тает. Только что был, а потом как Чеширский кот, только с той разницей, что даже улыбки не остается. В принципе, улыбки сразу и не было. Сокджин вообще теперь не уверен, умеет ли Юнги улыбаться. — «Будешь уходить — захлопнешь дверь» — задумчиво цитирует Сокджин, глядя в пустоту, на месте которой только что стоял ангел с крыльями. Костюм на нем настолько сухой, что даже потрескивает статическим электричеством. — Ну это мы еще посмотрим.       И набирает номер Намджуна. — Эй, ну как там клиент? Доволен? — доносится из трубки. — Так доволен, что попросил меня остаться с ним еще на сутки, — приторно нежным голосом сообщает в трубку Сокджин. — Представь? — Серьезно? — ахает трубка голосом Намджуна. — Отличненько. Тогда я тебе на завтра все отменяю. Кого же к ним направить-то, а? Блин, хоть сам езжай. — Так ты, может, езжай? — предлагает нарочито по-деловому Сокджин. — Чтоб клиентов не упускать…. — Да-да-да, — рассеянно соглашается Намджун. — Ну ты там поласковее с клиентом, ага? — Ага, — кивает Сокджин и кладет трубку. — Значит, «кто максимально грешно выглядит», да, Намджун? Ну я тебе это припомню.       И устраивается поудобнее на огромной готической кровати с твердым намерение дождаться своего готического бойфренда с работы домой, чтобы как следует обо всем порасспросить.