ОСЕННИЕ СКАЗКИ

       Такого хаоса в маленьком домике патупаиарахе не было уже давненько. Веков, наверное, с десяток никто так вызывающе себя не вел. Не падал на каменный пол, не сучил ногами, не верещал как застигнутый посреди грозы ишачонок — можно смело сказать, такого в истории скромного племени еще не случалось. Ван Ибо был первым. — Я говорил, что ничего хорошего эта женитьба твоего глупого папаши на земной девушке не принесет! — изо всех сил стараясь не повышать голос, укорял дед. — Вот и первые ягодки. — Да это уж не первые ягодки, — сокрушалась бабка. — Еще когда он отказался учиться играть на флейте, уже тогда надо было высечь его розгами.       Ван Ибо зыркал из-под красной челки черными глазами и молчал, возмущаясь про себя на тему того, что у всех нормальных патупаиарахе бабушки заступаются за внуков, вообще-то. Но бабка Ван Ибо была старой целительницей с железобетонными принципами, поэтому жалости от нее дожидаться было бессмысленно.       Ван Ибо не был похож на своих соплеменников: кожа у него была смуглая, цвета густого топленого молока на дне глиняного горшка, глаза — черными как угольки, а не светло-голубыми, а сам он был не приземистым и крепким, а тонким и гибким как стебли осоки. Единственное, что роднило его с народом патупаиарахе — это длинные ярко-рыжие волосы, которые он — вот настырный засранец! — не носил распущенными по плечам, а стягивал на затылке тугим хвостом.  — Был бы отец жив, он бы вас всех тут… — пыхтел Ван Ибо, уворачиваясь от дедова кнута. — Молчи уж, — отмахивалась бабка. — Твой отец был бы жив, если бы не был настолько туп, а теперь кормит червей где-то на дне океана, а нам, вот, оставил своего наследничка…       Бабка, в целом, была не плохой, даже доброй, но строгой, и Ван Ибо воспитывала в строгости. И деда воспитывала тоже, всю его жизнь, так что старый вождь племени патупаиарахе слово против жены сказать не смел.       Пока Ван Ибо раздумывал, что бурю лучше переждать, а потом улизнуть на улицу из их домика под скалой, бабка примащивала на каменное кольцо толстый глиняный горшок. Значит, занялась приготовлением ужина. Это самое лучшее время слинять, Ван Ибо это знал: бабка тогда увлеченно начинала копаться с своих припасах, перебирать травы и коренья, а деда посылала к океану за рыбой.       Но в этот раз замысел Ван Ибо был ею разгадан моментально, и как только он потянулся за своими башмаками, внуку тут же прилетело категорическим: — Из дома выходить не разрешаю: поможешь мне с ужином. Смотри-ка, уже глаза блестят у него, задумал что-то… Никуда не пойдешь, хватит, набедокурил уже столько, что и за неделю не разгребешь.       Ну и чего Ван Ибо такого набедокурил?       Ну поговорил с незнакомым человеком… Ну послушал, как он играет на красивой черной флейте… Ну полюбовался его черными струящимися блестящими волосами… Ну это и вправду было красиво, чего уж…       Но бабку с дедом рассказ Ван Ибо об этом красивом человеке почему-то напугал и жутко разозлил. Ван Ибо, конечно, понимал, почему. На территорию племени патупаиарахе в нижний мир людям всегда был ход заказан: сейчас-то просто обносили границу старинным «заклинанием стены», чтобы простой мирянин пересечь границу не мог. Но древние патупаиарахе с людьми обходились довольно жестко: мужчин убивали, а красивых женщин воровали и брали себе в жены.       Впрочем, последним, кто женился на земной женщине, был как раз отец Ван Ибо. И ту историю любви неземного патупаиарахе и красивой земной девушки с раскосыми глазами и черными как ночь волосами до сих пор пересказывали мамы-патупаиарахе своим малышам вместо сказки на ночь. Свое имя Ван Ибо получил от матери, так звали ее старшего брата, корабль которого разбился у берегов Новой Зеландии. Тогда берег был усеян мертвыми странными людьми, и среди них только одна девушка, ставшая потом матерью Ван Ибо, осталась в живых.       Своего отца Ван Ибо не помнит: помнит только, что он играл красиво на маленькой флейте, а по рассказам бабки знает, что однажды он смастерил лодку и уплыл на ней вместе со своей женой, которая тосковала по родине и мечтала взглянуть на нее хотя бы одним глазком. Больше отец с матерью не вернулись. Бабка с дедом были уверены, что их лодка разбилась о камни, и океан забрал их в свою пучину. Это было наказанием, говорили. Только вот наказанием за что? За любовь? Ответа на этот вопрос Ван Ибо так и не смог добиться, даже от старейшин. — Ты чего это там размечтался? — окликнула его бабка, вымешивая клейкое тесто. — Пойди принеси маиса, да аккуратнее там, не разорви мешки.       Ван Ибо аж подпрыгнул от неожиданности.       Вот она, свобода! — Только попробуй улизнуть, — пригрозила бабка. — Тогда уж я кнут возьму!       Ван Ибо, конечно же, выбравшись из дома, тут же отбросил в сторону плетеную чашу, которую вручила ему бабка для маиса, и рванул в противоположную кладовой сторону: туда, где, возможно, все еще можно было найти того странного черноволосого человека.       Человек был там.       Он сидел у огня и задумчиво наблюдал, как прожорливые язычки пламени обгладывают корявую деревяшку. — Пришел? — поднял человек голову, прищурился, рассматривая Ван Ибо.       Ван Ибо кивнул и сел у огня. — А мне рассказывали, что вы огня боитесь, — покачал головой человек и улыбнулся.       Ван Ибо даже вздрогнул от того, как красиво это у него получилось — улыбаться. Как будто искры от огня лизнули блестящие белые зубы. — Не боимся, — хмыкнул самодовольно Ван Ибо. — Чего еще рассказывали?       Человек пожал плечами: — Что вы ростом ниже, чем люди. Что кожа у вас синяя и волосы красные. Что людей вы убиваете… — Только мужчин.       Ван Ибо смотрит на человека в ожидании его реакции, но тот только улыбается еще шире. — Не боишься? — интересуется Ван Ибо и почему-то краснеет. — Нет, — качает головой человек. — Но на всякий случай — меня Сяо Чжань зовут. Мало ли, вдруг, все-таки решишь меня тут укокошить? Чтобы было что на надгробном камне написать.       Ван Ибо убивать этого Сяо Чжаня не собирается. Жалко. Красивый такой. Улыбается. И на флейте играет красиво. Вот бы еще поиграл. — Ты откуда здесь взялся? — решает он сменить неприятную тему. Вообще, по-хорошему, надо бы убить, конечно. Снова от бабки влетит…  — Путешествую, — отвечает Сяо Чжань. — Вон, там, за этой горой наша база. Бывал там?       Ван Ибо молчит сердито. Чего он глупые вопросы задает? Кто Ван Ибо с его красными волосами туда пустит-то? Крик поднимут, факелы зажгут. Не то чтобы Ван Ибо никогда не пытался, но дальше плетеной ограды заходить побаивался. Еще собаки эти у них… — Наверное, вы с людьми не очень, да? — понимающе кивает Сяо Чжань. — До сих пор не верится, что ты не человек. — На флейте будешь играть? — уточняет нетерпеливо Ван Ибо. — Послушать хочешь? — снова улыбается. — Хочу.       И мелодия наконец-то взлетает от тонких губ Сяо Чжаня прямо к ребристым колючим стенам ущелья. Ван Ибо нравится эта мелодия: она простая, красивая и такая тоскливая, будто хочет рассказать о чем-то, но не находит слов, а только звуки. Ван Ибо слушает, и сам не замечает, как начинает тихо подпевать. И Сяо Чжань тут же прекращает играть. — Что ты делаешь? — спрашивает он, и даже при свете костра видно, каким сильным румянцем заливает его щеки. — Пою, — растерянно поднимает на него глаза Ван Ибо. — Тебе не нравится? — Мне… — человек мнется, теребит в руках флейту. — Мне как-то… не по себе… — Не нравится? — обиженно хмыкает Ван Ибо. — Нравится… — пальцы у Сяо Чжаня сжимают флейту так сильно, что древесина на ней поскрипывает. — Просто… нравится, да… слишком сильно… Это… обычная песня? Что ты пел? — Не знаю, — разводит руками Ван Ибо, смущаясь. — Просто пел.       Выглянувшая из-за тучи круглая белая луна высвечивает растерянные черные глаза человека, и Ван Ибо замирает от того, каким интересом вспыхивают вдруг глаза этого красивого человека. — Ты… — Сяо Чжань протягивает руку и касается ярко-рыжей пряди волос Ван Ибо, выбившейся из хвоста и свисающей вдоль лица, — твои волосы. Они… светятся?       Ван Ибо замирает, чувствуя руку человека вблизи от своего лица. — Ну да, — в горле у Ван Ибо почему-то пересыхает, поэтому слова ему самому кажутся скомканными, будто не до конца высказанными, — обычно… да. — Потрясающе! — выдыхает человек. — Это просто удивительно! Как будто у тебя бриллианты разлиты по волосам.       Ван Ибо немного съеживается под этим восхищенным взглядом. Ему не по себе, но почему-то все равно хочется, чтобы Сяо Чжань продолжал смотреть на него вот так как можно дольше.       Сяо Чжань не сводит с патупаиарахе глаз, медленно поднимает флейту и приникает к ней губами. Губы складываются в такую тонкую полосочку, что об них, кажется, можно даже порезаться. И мелодия начинает звучать вновь. Ван Ибо просто слушает. Молчит.       Но человек отрывает флейту от губ и спрашивает: — Споешь мне еще?       И, не дожидаясь ответа, начинает играть дальше.       Ван Ибо вздыхает, и его голос — медленно, скомканными нотами — начинает вливаться в мелодию, растекаясь вместе с ней по воздуху.       Человек вздрагивает, но играет дальше, только глаза его увлажняются, отражая блики лунного света. Через несколько минут он снова отнимает флейту от губ. — Не могу, — говорит он хрипло. — Я не знаю, что со мной, но, когда ты поешь, мое горло сжимается, мне не хватает воздуха и мне хочется… плакать.       Ван Ибо сидит молча, не зная, что сказать. — Как тебя зовут, говоришь? — снова прерывает мелодию человек. — Ван Ибо. — Странное имя. Для патупаиарахе, в смысле. Оно же… китайское? — Моя мама была чужеземкой, — поясняет Ван Ибо. — Это она дала мне такое имя. — Знаешь, как оно пишется по-китайски? — улыбается Сяо Чжань и чертит на песке долгую палочку, перечеркивает ее перекладинами, а потом добавляет еще много замысловатых загогулин. — Вот так.       Ван Ибо смотрит внимательно, берет прутик и пытается повторить. — Так? — Почти, — человек берет Ван Ибо за руку и мягко поправляет несколько крючков. — Вот так.       Прикосновение его пальцев такое приятное, что патупаиарахе даже замирает от ощущения, разливающегося по коже. Он поднимает глаза на Сяо Чжаня. — Мне говорили, что пение патупаиарахе — это какая-то магия, — человек смотрит в ответ внимательно, пытливо, со смесью страха и интереса. — Что вы с помощью пения… — Мы можем, да, — кивает Ван Ибо и обхватывает пальцы человека своими, не давая убрать руку. — Завораживать, пленить, завлекать в наши земли… А потом… — Убивать? — снова настораживается человек. — Или жениться. Если женщины.       Ван Ибо убирает руку. — Я мужчина, — сообщает очевидное Сяо Чжань. — Да.       Ночь густеет, и огонь костра уже не справляется — разогнать этот подступающий со всех сторон сумрак не под силу никакому огню. Тем более на границе двух миров: в нижнем мире не бывает света: костры гаснут, искры шипят, потухая. Народ патупаиарахе не любит, когда светло.       Сяо Чжань задумчиво шевелит головешки в костре. — Мне говорили, что вы завлекаете звуками флейты. — Я не умею играть на флейте, — пожимает плечами Ван Ибо. — Не все умеют. Но я умею кататься на волнах, седлая доску. Ты умеешь? — Нет — качает головой Сяо Чжань. — Научишь?       В ущелье просачивается звук гонга. Бабка зовет ужинать, дед, наверное, заготовил свежие розги. Будь Ван Ибо послушным мальчиком патупаиарахе, он бы уже бежал, сверкая пятками, в сторону дома. Ван Ибо никогда послушным не был. — Пойдем?       Соленая вода океана сегодня прохладная: недавний шторм принес спутанные ленты водорослей к берегу, они липнут к ногам, замедляя шаги по отмели.       В гроте у самой кромки воды у Ван Ибо спрятана гладкая доска: это все, что осталось от разбившейся о скалы человеческой лодки. Волны вылизали ее, сделали гладкой и белой, и скользит она по волнам легко и плавно.       Человек замирает, когда гибкое тонкое тело патупаиарахе взлетает над волнами: Ван Ибо, стоящий на доске широко расставленными ногами, кажется фрагментом мистической фантасмагории. Рыжие волосы развеваются по ветру, и на фоне круглого лунного диска тени от них рисуют причудливые узоры. — Иди сюда! — кричит Ван Ибо и машет рукой.       Человек осторожно ступает в воду. Ленты водорослей тут же обвиваются зелеными змеями вокруг лодыжки. — Вот так, — вцепляются в руку Сяо Чжаня тонкие длинные пальцы. — Встань вот так и запрыгивай.       Человек неуклюже валится с доски в воду и смеется.       Смех его красивее улыбки во много раз: он царапает слух Ван Ибо, и на месте этих царапин остается приятное ласковое жжение. — Помоги же, — хохочет Сяо Чжань, — тебе достался неумелый ученик.       Но Ван Ибо не может убрать руку с его запястья — кажется, только отпусти его, и он сразу ускользнет, и его поглотит пучина, как поглотила его отца и мать.       Человек наконец забирается на доску и встает осторожно, а ноги его мелко напряженно дрожат.       Ван Ибо не удерживается и проводит рукой по скользкой мокрой коже. — Ты гладишь мои ноги? — спрашивает Сяо Чжань, наблюдая за этим сверху, и тут же валится в воду снова, погружаясь в волну с головой.       Ван Ибо краснеет и не успевает справиться с собой, даже когда голова человека снова показывается из-под воды. — Что? — улыбается человек. — Это приятно, — почти шепчет Ван Ибо. — Гладить. Твои ноги.       Сяо Чжань моментально серьезнеет и встает в полный рост. Они стоят друг напротив друга, но Ван Ибо не может поднять глаза. чтобы увидеть реакцию на лице человека.       Только вздрагивает, когда влажные холодные пальцы касаются его груди. Они пробегают от впадинки на шее до самых сосков и останавливаются. — Тебя тоже. Приятно, — говорит человек.       И Ван Ибо протягивает руку в ответ.       Он касается самым кончиком пальца твердого соска на груди человека и чувствует, как этот бугорок кожи твердеет под его руками еще сильнее.       Сяо Чжань вздрагивает. — Неприятно? — испуганно одергивает руку Ван Ибо. Человек молчит.       Ван Ибо перехватывает доску и разворачивается к берегу, собираясь уйти. — Подожди, — останавливает его голос человека. Сам он стоит, не двигаясь, опустив руки. — Мне… приятно. Просто… Это очень приятно. Но это может нас завести… как бы это сказать…. Не в ту сторону.       Ван Ибо разворачивается. — Откуда ты знаешь, что эта сторона — не та?       Его вопрос звучит сердито, и человек делает шаг к нему, касаясь плеча мокрой ладонью. — Послушай, — говорит Сяо Чжань. — Я знаю, что не та. Мужчины не должны так касаться друг друга. Это неправильно. Даже в человеческом мире, а уж в мире патупаиарахе… — В мире патупаиарахе я делаю то, что мне хочется, — огрызается Ван Ибо.       Человек догоняет его уже на берегу. Его лодыжки облеплены зелеными лентами водорослей, мокрые волосы слиплись, а кожа в лунном свете поблескивает капельками воды. — Ты тоже светишься, — говорит Ван Ибо, обернувшись. — От воды. — Свечусь, — разводит руками Сяо Чжань. — Ты обиделся? — Нет, — мотает головой Ван Ибо. — Мне пора домой. — Ты придешь завтра ночью? — спрашивает человек. — Сюда, на берег?       Ван Ибо бросает на него напряженный взгляд и уходит молча, отбросив доску в кусты прибрежной поросли. И морщится, услышав, с каким глухим треском доска раскалывается, налетев на острый скальный выступ.       От бабки он получает жуткий нагоняй. Бабка проходится по его спине дедовым кнутом, приговаривая, что не спустит с рук такое непослушание. Дед в углу у стола вздыхает, рассуждая, что не стоило ждать от внука другого поведения, раз уж его отец оказался таким неслухом.       Спина болит, поэтому на жестком матрасе, набитом сухими водорослями, приходится долго искать удобную позу, чтобы ссадины от кнута не так сильно ныли. Ван Ибо к кнуту не привыкать: редкая неделя обходится без наказания, и так с самого детства было. Но почему-то именно эти ссадины ноют особенно надсадно.       Он все еще лежит, уставившись глазами на шершавую стену, когда в доме стихают все звуки. Где-то на темной поляне его друзья играют на флейте, шепчутся с соседскими девушками и строят планы. Ван Ибо давно уже не ходит к ним. С тех самых пор, как в ущелье на границе верхнего и нижнего миров увидел этого странного красивого человека Сяо Чжаня. Не хочется. Неинтересно. Интересно сидеть у костра с человеком и слушать его игру на флейте: все это — кусочек другого чужого мира, куда Ван Ибо тянет гораздо больше.       Ван Ибо вспоминает капли на покатой груди человека, и пальцы сжимаются, до сих пор ощущая фантомно, как под ними твердел бугорок кожи. Эти воспоминания разливаются по телу сладкой истомой, так, что где-то внизу живота тяжелеет и наливается горячим. Ван Ибо засовывает руку под одеяло и поглаживает сам себя по животу, пытаясь продлить это ощущение, запомнить его.       Он испытывал похожее лишь однажды: когда на поляне были танцы, и девчонка из соседней деревни патупаиарахе прижималась к Ван Ибо, а потом внезапно поцеловала. Тот поцелуй был мимолетным, но Ван Ибо долго вспоминал его, пытаясь вернуть то сладкое ощущение, разлившееся внезапно по телу.       С девчонкой это было понятно. Ван Ибо не думал, правильно это или неправильно, но то, что это было вполне понятно и в порядке вещей — да.       То, что хочется подобного с Сяо Чжанем, тоже не кажется Ван Ибо неправильным. Но то, что это считает неправильным сам Сяо Чжань, кажется совсем не в порядке вещей — и это злит.       Пальцы Ван Ибо нащупывают завязки на тонких штанах и медленно тянут их, будто сомневаясь, стоит ли это делать. Потому что ощущение сладко накатывает какими-то неуправляемыми волнами, и даже страшно, что будет дальше.       Бабка прошаркивает за стеной на кухню, и Ван Ибо замирает: чего ей не спится-то?       Кто-то осторожно стучит в дверь, наверное, соседи пришли за помощью: лето — время в племени патупаиарахе непростое, людские болезни просачиваются в нижний мир с водой океана, приносят лихорадку и портят гладкую голубую кожу язвами. Прошлым летом похоронили старика соседа: он во время рыбалки наколол ногу странным продолговатым предметом с острой иглой на конце, его лихорадило две недели, а потом старейшина скончался. Дед вздыхал и говорил, что патупаиарахе, которые раньше жили по несколько веков, стали умирать гораздо раньше, и это нехорошо. Стоит ли удивляться, почему патупаиарахе всегда старались держаться от людей как можно дальше? Боятся. Не только поэтому, но и поэтому тоже. Старые свитки хранят в себе грозное предсказание, что, когда нижний и верхний миры смешаются и соединятся, патупаиарахе наступит конец.       Ван Ибо не боится конца: за возможность смешать миры он отдал бы все, что угодно.       Следующим вечером он идет на берег. Бабка ставит у двери кнут, садится у порога и смотрит сердито, давая понять, что никуда не выпустит Ван Ибо после сумерек. Но бабку зовут помочь роженице в дом на самом краю села, и с ней уходит дед: вождь племени должен первым встретить рождение нового патупаиарахе.       И Ван Ибо, конечно, уходит, отшвырнув ногой кнут. — Это правильно, — заявляет Ван Ибо, увидев стоящего среди дюн Сяо Чжаня. — Это правильно, потому что я так хочу.       И подходит близко, почти вплотную. Протягивает руку и касается пальцами тонкой смуглой кожи на щеке.       Человек вздрагивает, его ресницы вспархивают. Он перехватывает руку патупаиарахе, и Ван Ибо кажется, что сейчас он его оттолкнет. Но Сяо Чжань не отталкивает: он тянет Ван Ибо ближе к себе, наклоняется, и патупаиарахе чувствует на своих губах соленый вкус ветра.       Поцелуй этот совсем не похож на тот, девичий, он сильнее и настойчивее, он давит на губы, заставляя их расступиться, и Ван Ибо чувствует непривычный своей свежей влажностью язык, ощупывающий его зубы.       Порыв ветра взметает тонкую белую рубашку человека, и патупаиарахе тянется к оголившейся коже спины пальцами, спеша прикоснуться, пока смуглая кожа вновь не скроется под легкой тканью.       Она гладкая, горячая и нежная настолько, что сладкое чувство внизу живота наливается стремительно, выпирает наружу. — Ты… — Сяо Чжань отстраняется, тяжело дыша, обхватывает ладонями лицо Ван Ибо и смотрит ему прямо в глаза. — Ты знаешь, что будет дальше?       Ван Ибо не знает. Он знает только, что нужно делать, чтобы племя патупаиарахе множилось и прирастало новыми поколениями, чтобы рождались дети, и как для этого посеять семена в лоне женщины. Что делать с мужчиной, он не знает. — Научи меня, — шепчет Ван Ибо.       И теплая ладонь Сяо Чжаня спускается вниз по его груди и касается вздыбленного бугорка за грубой тканью плетеных из тонких стеблей высушенной травы штанов. — Прости меня, — хрипло говорит Сяо Чжань, обхватывая пальцами через ткань штанов возбуждение Ван Ибо. — Прости меня за все, что с нами потом будет… Я знаю, что ничего хорошего не будет, и я должен это сказать, понимаешь?       Ван Ибо все равно. Он спускает ладонь по груди Сяо Чжаня вниз, путается пальцами в ткани его рубашки, но нащупывает точно такую же горячую плоть чуть пониже резинки его странных коротких штанов. И ощущение этого тепла и этой твердости вызывает в нем жгучее восхищение.       Сяо Чжань сжимает пальцы, и у Ван Ибо вырывается громкий всхлип. Он инстинктивно толкается вперед, и, заметив на лице человека странную улыбку и лихорадочно блестящие глаза, низко и хрипло стонет — больше оттого, какой этот человек сейчас красивый и ломкий, каким беззащитным он кажется в этой своей белой рубашке на ветру, как его глаза потерянно и с надеждой ищут на лице Ван Ибо подсказки о том, что с ними будет дальше.       Ван Ибо тоже сжимает пальцы. И ловит открытым ртом ответный хриплый стон.       Сяо Чжань тянет его вниз, укладывает на влажный холодный песок, и огромное небо затапливает все пространство вокруг, и через секунду его закрывает от Ван Ибо раскрасневшееся лицо Сяо Чжаня. — Какой ты… — шепчет Сяо Чжань и целует обнаженную грудь Ван Ибо, находя губами соски — каждый по очереди. Ветер холодит влажные следы, которые остаются после его поцелуев. — Ты совсем как человек. Мне кажется, ты больше человек, чем все люди, каких я до этого в жизни встречал.       Ван Ибо выгибается под его поцелуями, и его красные волосы змеятся выбившимися из хвоста прядями по песку.       Сяо Чжань стягивает с него штаны аккуратно, заглядывает в лицо, будто ища разрешения, но Ван Ибо видит только черное небо, усыпанное звездами, и черные глаза Сяо Чжаня, в которых эти звезды отражаются. Он тихо стонет, когда чувствует, как его оголенной кожи там, внизу, на самом чувствительном месте, касается мокрый язык. Он может сейчас только стонать — никаких слов не хватит, чтобы сказать, что он чувствует. Ему страшно от всех этих ощущений, но такого сладкого страха он не испытывал уже давно.       Сяо Чжань накрывает ртом вставший горячий член, обхватывает губами, а Ван Ибо кажется, что все его тело тянется вслед, желая, чтобы этот человек вобрал его в себя полностью. — Боже, боже… — хрипит Сяо Чжань, выпуская член изо рта, — ты такой… настоящий…       Ван Ибо вздрагивает.       Он цепляется за плечи человека и сам приникает губами к его губам, чувствуя на них странный соленый вкус, совсем не напоминающий ветер океана — и вкус этот тоже совсем настоящий, и Ван Ибо понимает, что вкус этот — его собственный.       Низ живота болит от переизбытка ощущений, сладко тянет, и хочется подаваться всем телом навстречу гибкому телу человека. И это так невыносимо, что Ван Ибо и сам не понимает, как у него вырывается: — Сделай… что-нибудь сделай…       Сяо Чжань улыбается, кивает понимающие, и снова опускается ртом к паху Ван Ибо.       Патупаиарахе не знал, что звезды умеют взрываться, но именно это они и делают сейчас, в то самое мгновение, когда сжатые губы Сяо Чжаня опускаются по члену до самого паха. Вселенная встряхивается всей собой, и Ван Ибо будто совершает резкий обреченный прыжок навстречу чистому счастью. В ушах гудит, и гул этот перебивается суматошным сердцебиением. Бабка говорила, что если сердце начинает стучать слишком быстро, будто пускается вскачь, то это нехорошо, и это значит, что патупаиарахе скоро умрет.       Ван Ибо остро чувствует приближение смерти в это самое мгновение, потому что в ушах больно от суматошного стука, но боль смывает поток чего-то острого и яркого, и из тела извергается поток удовольствия, равного которому Ван Ибо раньше не знал. И наступает тишина. Не сразу, сначала биение сердца затихает и замедляется, на небо возвращаются звезды, а ветер снова начинает ощущаться на коже. Ван Ибо хочет вернуться туда, в это острое мгновение, потому что вдруг становится неуютно и жалко, что все закончилось.       Он опускает глаза и видит, что Сяо Чжань смотрит на него внимательно, с улыбкой. — У тебя никогда такого не было, да? — спрашивает он тихо. — Такого?       И кивает куда-то в низ, туда, где твердый еще несколько секунд назад член устало опускается, ложась на живот.       У Сяо Чжаня какой-то другой, странный и теплый, будто приглушенный голос. — Ты… — Ван Ибо переводит взгляд со своего тела на лицо Сяо Чжаня, — ты тоже видел это? — Что? — улыбается Сяо Чжань — Ну… как звезды взорвались?       Человек смеется и ложится рядом на песок. Ван Ибо ежится от холода: ветер обдувает его влажную кожу, и от этого становится неуютно. — Мои звезды пока не взорвались, — отвечает Сяо Чжань этим своим чужим, потерявшим свою звонкость голосом и опускает руку на твердый бугор под тканью своих штанов. — Ты должен это увидеть, — привстает с песка Ван Ибо. — Это было… красиво. — Уверен, что было, — снова смеется Сяо Чжань. — Я смогу на это посмотреть.       Он сжимает пальцами ткань на штанах, но Ван Ибо откидывает его руку и стягивает штаны, обнажая тело человека.       И задыхается, увидев так близко стоящий почти вертикально длинный, красиво оплетенный венами чужой член. Он видел, как это делали мальчики из племени патупаиарахе, когда, нацеловавшись вдоволь с девушками, делились своими впечатлениями, затаившись в прибрежной поросли. Сам Ван Ибо никогда в этом не участвовал, но движения пальцами, обхватившими член в кольцо, он запомнил.       Он обхватывает член Сяо Чжаня и осторожно сдвигает кожу, оголяя крупную головку, увлажненную светлой каплей.       Сяо Чжань делает резкий глубокий вдох и замирает. Его лицо меняется, улыбка стирается, а губы сжимаются в тонкую линию — точно такую же, какой она была, когда губы его приникали к флейте. И Ван Ибо вспоминает мелодию, которую издавала флейта, и сам не знает, почему, начинает тихо напевать ее, двигая рукой вверх и вниз.       Человек в его руках дергается, стонет низко и протяжно, и на сжатые пальцы Ван Ибо выстреливает белая жидкость, стекая липко по пальцам. — Я знаю, — задыхаясь шепчет Сяо Чжань, — мне сказали… Вы своим пением привораживаете людей, вы… Это… магия? Да, это магия…       Жидкость продолжает выстреливать мелкими толчками, и Ван Ибо поводит пальцами, размазывая ее по коже.       Он не спорит: ему и самому кажется, что то, что происходит сейчас, сродни настоящему древнему волшебству, которое патупаиарахе уже почти забыто и утрачено.       Они долго лежат на песке рядом, и тишину нарушает только настырный плеск волн, навязчиво бьющихся о прибрежные каменные валы. — Мой теплоход отплывает завтра вечером, — говорит Сяо Чжань. — Мы больше никогда не увидимся.       Ван Ибо задерживает дыхание.       И вот это — сейчас, в эту минуту — кажется ему единственно неправильным во всем происходящем. — Нет, — говорит Ван Ибо. — Я должен, — шепчет Сяо Чжань. — Я должен вернуться в свою настоящую жизнь. Я не земная девушка, ты не сможешь похитить меня, твое племя не примет… — Я хочу с тобой, — Ван Ибо встает и смотрит на лежащего на песке человека. — Возьми меня с собой. В твой мир. Я могу уйти. Я уже много раз сбегал и….       Сяо Чжань тоже поднимается. — Послушай… — останавливает он фантазии Ван Ибо. — Я хотел бы… хочу… хотел бы… правда… Но разве это возможно? — У моего отца получилось, — зло отвечает Ван Ибо и отворачивается, подставляя лицо лунному свету. — Он увез мою мать в твой мир. И не вернулся. И я бы тоже не вернулся. — Ты представляешь, что, как только тебя с твоими красными волосами увидят люди, сразу начнется? Разве патупаиарахе когда-то выходили к людям? Нам все равно не дадут быть вместе: тебя окружит толпа журналистов, человечество буквально поднимется на уши… — Как это? — не понимает Ван Ибо. — Ну… так говорят…       Сяо Чжань передергивает плечами. — Нам в музее местном рассказывали, что несколько столетий назад людям удалось поймать патупаиарахе. Его посадили в клетку и возили по городам и селам, показывая как диковинного зверька. Мальчишки тыкали в него палками, мужчины уводили с улиц своих женщин… А потом собрались ученые и начали проводить над ним опыты, пока он не умер. Это был давно. Сейчас по улицам клетку возить не будут. Сейчас… из тебя сделают знаменитость, начнут показывать по телевидению и снимать с тобой ролики для интернета… А это даже хуже клетки.       Ван Ибо слушает внимательно, не перебивая. Эту историю он тоже знает: её рассказывают детям патупаиарахе как страшилку, чтобы они не вздумали соваться в мир людей. Ван Ибо в детстве думал, что уж он-то бы не попался глупым людишкам, уж он-то справился бы. А сейчас готов сдаться сам, чтобы только этот красивый человек Сяо Чжань не ушел и не оставил его одного навсегда. — Я не сильно похож на патупаиарахе, — наконец, отвечает он. — У меня кожа не голубая, глаза не светлые… Я на мать свою похож. — Твои волосы выдадут тебя с головой, Ван Ибо, — Сяо Чжань расстроен, он садится на песок и замолкает. — Из этого ничего не выйдет. И потом, твоя семья, твои родные — они же все здесь. — Не все, — мотает головой Ван Ибо. — Моя мать… она же оттуда, из-за океана. Ты же сам говоришь, что у меня китайское имя. — Разве твои родители не умерли? — Может и нет. — Все равно. Я не могу так с тобой поступить, — Сяо Чжань закрывает лицо руками и замолкает.       Ван Ибо злится.       Это трусливый человек не должен решать за него. Почему они все время чего-то боятся? Сяо Чжань, бабка, дед — все они боятся за него, все время предупреждают, останавливают. Разве патупаиарахе не самое сильное и смелое племя на островах? — Ну и уезжай! — бросает в сердцах Ван Ибо и разворачивается к дюнам. Он до боли, до крика не хочет уходить, но его переполняет злость и растерянность. Скоро рассвет, и тогда это человек уедет. И больше они не встретятся. И Ван Ибо останется жить свою долгую жизнь в одиночестве, вспоминая эту ночь и то, как Сяо Чжань улыбался и какими странными и сладкими были его стоны. — Я хотел бы подарить тебе что-нибудь на память, — говорит Сяо Чжань, но Ван Ибо не слушает его и уже шагает, широко расставляя ноги, по вязкому влажному песку. — Постой, Ван Ибо!       Ван Ибо уходит и не оборачивается.       Эту ночь он не спит. Бабка с дедом встречают его, но, видя его расстроенное лицо, откладывают церемонию наказания на утро. — Он сам не свой, — тихо говорит дед, когда Ван Ибо, отказавшись от ужина, валится на низкую деревянную кровать в своей каморке и замирает, так и не сказав ни слова. — Я вижу, — отвечает бабка почти шепотом. — Неужели, снова? — Ты видела этого человека? — аккуратно притворяет тяжелую дверь в комнату Ван Ибо дед и садится за стол. — Я видел. Они сидели у костра в том дальнем ущелье, горел костер, этот человек играл на флейте, а Ван Ибо пел ему. — Он не боится огня, мы давно это знали, — качает головой бабка. — Но все-таки в нем достаточно крови патупаиарахе, чтобы люди могли погубить его, если только он не успеет погубить их раньше. Так всегда было.       Бабка награждает деда многозначительным взглядом. — Завтра к вечеру запрем его дверь, чтобы он не мог выйти из комнаты, — предлагает дед. — Пересидит время, перебесится, а там, глядишь, все пройдет…       А утром к двери их маленького каменного домика под скалой прибегает соседский пацан. — Вам дозорные велели передать. Говорят, это оставили у границы на замшелом камне. Говорят, там написано, что это для Ван Ибо.       Дед крутит в руках узкую и плоскую ярко красную доску, украшенную крупной белой надписью.       Ван Ибо выскакивает из комнаты, едва заслышав чужие голоса у двери. — Что это? — вырывает он доску из рук деда. — Что это? Что на ней написано? Ты знаешь? Знаешь? — На таких досках люди скользят по волнам, я видел, — сообщает пацан и убегает, поймав на себе грозный бабкин взгляд. — Что на ней написано? — упрямо достает деда Ван Ибо. — Ты знаешь человеческое письмо, скажи! — Я знаю только местный язык, — вздыхает дед. — Сейчас, подожди, не так сразу… Что тут у нас? I'm in love with… а дальше неразборчиво, это рисунок какой-то, что ли? Не встречал такого…       Ван Ибо вглядывается. — Это мое имя, — узнает он длинную полоску с перекладинами, какую рисовал ему на песке Сяо Чжань. И другие завитушки, которые у него самого не получалось повторить, тоже узнает. — А что еще там написано? Что? — «Я» — переводит дед. — «Есть»… «в любви»… «с…». Что-то такое. Не знаю, что это означает. Наверное, «я влюбился» или «я влюблен»…       И получает тычка от бабки, которая многозначительно таращит на него глаза.       Ван Ибо вскакивает. — Дай мне нож! — кричит он, хватая деда за руку. — Нож. Большой, острый, которым ты вырезаешь на дереве календарь! Дай! — Не давай, — шипит бабка. — Стой, Ван Ибо!       Ван Ибо оборачивается на нее резко, и в его черных глазах вдруг разгорается такое пламя, что бабка пугается и отшатывается.       Нож он находит сам. Разворачивается и скрывается в своей каморке.       Бабка кивает деду на дверь, напоминая, мол, ты собирался запереть ее — сейчас самое время.       Но дед не успевает даже коснуться замка: Ван Ибо появляется на пороге, и старики ахают. В одной руке у внука нож, в другой — его длинные ярко-рыжие волосы, отсеченные безжалостно.       Бабка открывает рот и пытается что-то сказать, но дыхание ее перехватывает. — Какой твой порошок высветляет полотно? — спрашивает Ван Ибо, лихорадочно передвигая банки и горшки на полке шкафа. — Какой?       Находит сам знакомую баночку, наливает в порошок воды из кувшина и опускает туда пальцы, размешивая порошок в вязкую кашу. А потом размазывает эту кашу по своим коротким — едва доходящим до середины шеи — волосам. — Что ты делаешь, внук? — дед встает у стола, и скулы на его лице белеют, становясь цветом похожи на небо перед грозой.       Ван Ибо останавливается, обтирает пальцы об штанину и подходит к деду. Он встает на колени перед ним и перед бабкой и опускает голову. — Простите меня, — его слова еле слышны, но от них мурашки бегут по коже. — Простите.       А затем поднимается и выбегает за дверь.       Старики молчат с минуту, а потом бабка закрывает лицо руками. — Так же уходил его отец, — говорит она. — Ван Ибо не вернется.       На пристани холодно от обилия стальных конструкций, и Ван Ибо забыл впопыхах накинуть куртку, а теперь ежится, обхватив себя руками. Ему приходится закатать штанины, намоченные в ручье, в котором Ван Ибо смывал с головы высветляющую жижу, и он даже представить не может, как сейчас выглядит: в морщинистой воде ручья удалось разглядеть только светлое пятно на голове. Наверное, в это пятно превратились его рыжие волосы.       Он несется по пристани, разглядывая людей: Сяо Чжаня он увидит обязательно, он так не похож на всех местных, он выше и смуглее. На причале стоит только один теплоход. Чтобы попасть к нему, надо пробежать еще длинное низкое здание, покрашенное в белый и синий цвета, преодолеть странную ограду, всю опутанную тонкими серебряными нитями… — Куда? — останавливает его высокий человек в светлой одежде. Рядом стоят еще несколько таких же. — Матрос?       Ван Ибо кивает. — Как имя? — строго уточняет человек. — Ван Ибо, — отвечает патупаиарахе. — Это, наверное, с китайского теплохода, — смеется стоящий рядом. — Ох, уж, эти китайцы! Вечно бегают полураздетые, форму берегут. Где твои вещи, паренек? — Это наш, — раздается позади знакомый голос. — С моего судна, хотел напоследок искупаться на вашем солнечно пляже, командир.       Ван Ибо оборачивается и на секунду слепнет: таким красивым и словно пропитанным солнечным светом кажется ему Сяо Чжань в белоснежной форме. — Капитан Чжань! — приветствуют его люди на посту. — Следите за своей молодежью, уже второго такого ловим за эти дни. — Благодарю за помощь, — улыбается Сяо Чжань, подталкивая Ван Ибо через калитку. — Вы блестяще несете свою службу, нам есть, чему у вас поучиться. — Это да, — самодовольно улыбается командир. — Сегодня отплываете? — Да, сегодня, — кивает Сяо Чжань.       Ван Ибо останавливается рядом. Ему хочется дотронуться до Сяо Чжаня, понять, что он действительно стоит рядом, но патупаиарахе не решается. — Счастливо оставаться! — машет рукой Сяо Чжань и молча проходит дальше, едва кивая Ван Ибо, чтобы тот шел следом.       У Сяо Чжаня в руках легкий чемодан, через руку переброшен китель. — У тебя белые волосы, — усмехается Сяо Чжань, кидая на Ван Ибо взгляд. — И они короткие. — Я хотел стать человеком, — бурчит Ван Ибо.       Он надеется, что Сяо Чжань возьмет его с собой. Он уверен в этом, но все равно боится, что Сяо Чжань сейчас поднимется по трапу на палубу и оставит его одиноко стоять и провожать взглядом теплоход. — Добро пожаловать на борт, — Сяо Чжань останавливается у трапа и кивает патупаиарахе. — Я бы пропустил тебя вперед, но не положено.       И Ван Ибо улыбается, поднимая голову. Теплоход высится громадиной, заслоняя солнце. Но Ван Ибо хочется думать, что его улыбка сейчас такая же яркая, какой была та, которой улыбался ему у костра Сяо Чжань.       Он проходит за капитаном в его каюту, сопровождаемый странными взглядами матросов на палубе. И как только массивная дверь отделяет их от всех, оставляя наедине, Сяо Чжань разворачивается и выпускает из рук чемодан.       Он обхватывает Ван Ибо за плечи, прижимает к себе и шепчет горячо на ухо: — Если мы с тобой попадемся, я буду гнить остаток жизни в китайской тюрьме, ты понимаешь?       Он отстраняется и вглядывается в лицо патупаиарахе. — Конечно же, ты не понимаешь, Ван Ибо. Я сам не понимаю, почему делаю это.       Ван Ибо тянется к нему и целует его губы мягко-мягко, как будто прося решиться. — Я не спал всю ночь, — говорит Сяо Чжань. — Утром я отнес к той скале доску для серфинга, а потом еще долго сомневался, правильно ли я… — Ты написал там, что влюблен в меня? Да? — Ван Ибо улыбается, и Сяо Чжань невольно замирает, любуясь этой редкой, но такой красивой улыбкой. — Да, — Сяо Чжань кивает. — Я хотел… мне захотелось… не знаю, правильно ли…       Ван Ибо смотрит на него и молчит. Он-то знает, что, когда делаешь так, как хочешь, это единственно правильно. Но этому человеку, наверное, не так просто понять такое и принять. — Мы скажем, что ты — артист, певец, да? — шепчет Сяо Чжань. — Что решил вернуться на родину, потому что патриот и все такое… Надо что-то придумать с документами… Я что-нибудь придумаю… Боже, не могу поверить, что решаюсь на такое… Но тебе придется пожить в каюте с матросами, чтобы не было разговоров… — Нет, — мотает головой Ван Ибо. — Я хочу с тобой. — Со мной, — повторяет Сяо Чжань. — Да, это верно, ты должен быть со мной. Господи… Скажем тогда, что ты — мой племянник, да? Поэтому будешь жить в моей каюте… Сейчас найдем тебе что-то из одежды…       Он садится в кресло и умолкает.       Ван Ибо стоит рядом, ему становится неловко и неуютно. — Что? — угрюмо уточняет он. — Ничего, — вздыхает Сяо Чжань и улыбается. — У нас все получится. Да? — Да, — кивает Ван Ибо.       И у них все получится.       Наверное.