Мелочи

Они держались за руки. В сущности, в этом не было ничего необычного — они часто так делали. Потому что это было необходимо, потому что обстоятельства вынуждали их. Держались — чтобы не упасть в метро, чтобы не потерять друг друга в толпе. Касались пальцами, чтобы сказать: «Я в порядке». Для них это вошло в привычку — ещё одна маленькая граница, которую они разрушили. Однако никогда раньше они не держались за руки вот так, просто, без какой-либо причины. И Антон был уверен, что в этот раз всё было так же. Они ведь не могли просто коснуться друг друга? Просто потому, что захотелось — было ли это оправданием? Антон сжимал прохладную Олежину ладонь, потому что… мозг усиленно пытался найти оправдание, взгляд цеплялся за элементы окружающего пространства, и все существо стремилось найти рациональную причину. Рядом не было людей, и вокруг них не громыхал поезд. Они не волновались. На самом деле, Антон чувствовал умиротворённость. Всепоглощающее спокойствие. Было ли желание веской причиной? Было ли желание оправданием того, что они держались за руки? Антон чувствовал Олежину улыбку. Улыбка была иррациональная, немного удивлённая, неловкая и счастливая. Над улыбкой, по щекам, лежал лёгкий румянец. Не смущение — Антон знал Олежино смущение — нежность. Антон не сдержался — улыбнулся в ответ. У улыбок не было повода — они просто возникли. Что-то внутри тяжело тянуло вниз, и уголки губ поднимались вверх — примитивный механизм. Изобрели ещё в древней Греции. — Антон? Олежа заглянул ему в лицо — и мир перед Антоном поплыл. Примитивный механизм дал сбой — внутри поднялось облако пыли, и стало тяжело дышать. Желудок смешно щекотало восторгом. — Д-да? — голос раньше никогда не дрожал. Не подводил. А сейчас — весь хлюпает, захлёбывается, исчезает где-то внутри. Летит следом за грузиком, течет среди вен-акведуков. Пропадает. — У тебя красивая улыбка. Я говорил? Эхом. Олежины слова отскакивали эхом от каменных сводов, от амфитеатров, колонн, ордеров, и падали на землю. «Я же говорил?» — прогудело где-то над ухом. Антон открыл глаза. Олежи рядом, конечно же, не было. Не было и акведуков, не было коллонад и амфитеатров. Был белый потолок. Были подушки. Был прохладный край одеяла, сжатый в руке. Антон неуверенно смял его сильнее, потом отпустил — обычный шёлк. Ткань как ткань. Ничего необычного. Определенно одеяло. Не человеческая рука. Почему ему вообще подумалось, что это рука? Ему хотелось, чтобы это была чья-то рука? Ему хотелось, чтобы это была Олежина рука? Антон смахнул остатки сна с лица — чтобы эта мысль перестала казаться соблазнительной. Да, держаться за руки — приятно, это бесспорно. Да, приятно держаться за руки с приятным человеком. Но… Это ведь ненормально — думать об этом по ночам? С чего бы ему вообще задумывался о подобном? Может быть, потому, что сейчас было раннее утро. Потому что он только-только проснулся. Потому что это был сон. Снам свойственно быть красочными, яркими, бессмысленными, фальшивыми, а ещё… Ещё сны — как ему однажды сказал Олежа — это проекция подсознания. Они формируются из того, что человек видит за день, из того, что он переживает, и, конечно же, из его желаний. Антону было одиноко. Антон обсуждал с Олежей сны. Вот и вся разгадка. Да и никакой загадки в этих снах не было. Просто и ясно — ответ очевиден. Так что Антон не думал об этом дольше, чем стоило. Всего пять минут. Он дал себе пять минут, чтобы убедить себя в логичности происходящего — и абсолютной прозрачности. В полной ясности. Никаких скрытых мотивов и желаний за этими снами не стояло. Просто мешанина сознания. Нужно было смыть с себя остатки этих образов. Антон выкрутил кран на максимум и спрятался под бегущей водой. Акведуки вен наполнились теплом. Механизмы внутри работали как часы. В руке всё ещё сохранялось приятное ощущение чужой кожи. Антон выдавил сверху облако пены для бритья — чтобы скрыть. От вида этого стало тошно — пена сдулась в белую лужу, и выглядело это грязно и пошло. Антон тряхнул головой и попытался отогнать подальше мысли об Олеже. Не хватало ещё думать о лучшем друге в утреннем душе. Надо было думать о нем в душе́. Антон усмехнулся собственной глупой шутке — она была забавной. И помогала отвлечься. Что не помогало отвлечься — так это сам Олежа. У них была запланирована встреча, — Антон бы ни за что не отменил её. Даже учитывая ситуацию со снами. Даже если бы ему приснилось что похуже — это не было бы поводом отменять встречу. Не было никаких оправданий. Пропустить встречу означало Олежу подвести и предать. А Олежа, на самом деле, стоил намного больше, чем глупые сны и переживания. Олежа был выше этого. С Олежей было хорошо — хорошо гулять, хорошо говорить, хорошо вместе молчать. Олежу было приятно слушать. С Олежей было приятно быть, и никаким снам этого было не отнять. Олежин голос успокаивал. Олежин голос поддерживал в тяжёлый момент. Антон мог очень долго слушать, как Олежа говорит — всегда со страстью, с интересом, всегда — с бурей эмоций. А ещё Антон мог на Олежу смотреть — тоже очень долго. Задеть взглядом его руки, пальцы, и вглядеться в торопливые жесты. Заметить, что на манжете запряталось маленькое пятно. Заметить, как на запястье у Олежи выпирает косточка. Заметить, что костяшки пальцев у Олежи чуть обветрились. Заметить, что сам он на Олежу пялится — долго, задумчиво, проницательно. Но последнее можно было бы проигнорировать. Это было следствием задумчивости. — Что тебе снилось сегодня? — спросил вдруг Антон, не выдержав. Получилось неловко и невпопад. Олежа говорил что-то — Антон прослушал. Может быть, перебил даже. Убаюкался Олежиным голосом. Олежа опешил. Глянул на Антона удивлённо — и соврал: — Собачки. У него всегда легонько краснели щеки, когда он врал. Антон заметил это давно. Наверное, актерская игра и ложь — это разные вещи. Первое было Олежиной стезёй. Настоящей страстью. Талантом. А второе не давалось Олеже совсем — хотя он искренне старался. Но врать не привык совсем — всегда нервничал. Предпочитал быть честным, даже если было тяжело и страшно. Но иногда говорил неправду. Потому что ему тоже было, что скрывать. Антон ложь не любил, но не мог не признать: навык это был необходимый. А ещё Антон мечтал однажды быть честным с Олежей до конца. Но для начала надо было стать честным с собой. — Они играли с диско-мячиком, катали туда-сюда... как с теннисным, — задумчиво продолжил Олежа. Потом всполошился: — А почему ты спрашиваешь? Тебе что-то снилось? Олежа попытался заглянуть ему в лицо, — Антон спрятал взгляд. Посмотрел на Олежины руки. На обкусанные костяшки. На порозовевшие кончики пальцев. На ладони снова появилось то тёплое ощущение — как от края одеяла. — Да, снилось, — ответил Антон. Потом добавил: — Котята. Рассказывать про сон не хотелось. Да и вдруг Олежа не так поймёт?.. Антон и сам не понимал. Не понимал совсем никак. Что-то внутри уже знало ответ — но Антон не мог достать его на поверхность. Потому что это было слишком тяжело. И до противного болезненно. В горле пересыхало, грудь сдавливало, и всё внутри ходило ходуном. От этой боли хотелось убежать и спрятаться. С болью ничего нельзя было сделать. Приходилось терпеть. Можно было вынуть причину на поверхность из подсознания, можно было рассмотреть её, изучить, а потом, возможно, прижечь, чтобы она больше не скребла желудок изнутри, не вкладывала Олежину руку в Антонову, не приковывала к Олеже взгляд. Антон предпочел затолкать причину глубже — чтобы не чувствовать к ней ничего. Они редко обнимались. В основном — на прощание. Иногда — от волнения, после митинга: дышали друг другу в плечи, хватались, словно утопающие, зарывали пальцы в складки ткани и долго-долго прислушивались — сердце стучит, а дыхание успокаивается. Антон такие объятия любил — они значили, что все в порядке. Они означали: я здесь. я жив. я с тобой. Но никогда раньше они не обнимались вот так. Просто потому что захотелось. Просто потому, что дома было прохладно, потому, что хотелось согреться. Никогда раньше Антон не сгребал Олежу в охапку, не сажал себе на колени. Никогда раньше не ползал пальцами по Олежиным лопаткам просто чтобы ощутить. Никогда раньше не утыкался носом за ухо, никогда раньше не шептал медленно и нежно. Никогда раньше не… — Антон! — выкрикнул прямо в ухо будильник. Антон зарылся лицом в подушку, не открывая глаз. Что-то внутри ещё думало, что это — живой человек. Что-то внутри хотело, чтобы Олежа не исчезал — чтобы оказался прямо сейчас здесь, рядом, под одним с Антоном одеялом. Антон готов был признаться себе, что любил иногда обняться с Олежей. Антон не был готов признаться себе, что хотел делать это чаще. Антон нервно сглотнул и сказал себе: это ненормально. Это — что-то из ряда вон. Эти сны нельзя игнорировать. Они появляются слишком часто. Но может, с другими так тоже бывает? Может, этому всему есть объяснение. Например, такое может случиться с теми, кто жаждет телесного контакта. С теми, кому одиноко в двуспальной кровати. Антон резко оторвался от подушки, замер, сжав края одеяла. Безумно глянул вперёд себя — упёрся взглядом в далёкое окно соседнего небоскрёба. За окном медленно ползло утро. Антону предстоял очередной день без встреч с Олежей. Да, определенно. Ему просто одиноко. Просто не хватает человеческого общения. Может быть, стоило сорваться, написать Олеже, пригласить его прогуляться, пригласить его в кафе, или — на худой конец — выдумать срочное дело для Дипломатора. Тогда он точно придёт. Антон пустит его в квартиру, обнимет… А может быть, это просто были глупые, навязчивые сны. Приходящие и уходящие. В них не было ничего такого, чему можно было бы придать значение. Они того не стоили. Это просто сны. Просто сны. Антон собрал все свои силы и затолкал мысли поглубже. Мысли были упругие, мысли были горячие, мысли были живые, и в коробку никак не влезали. Мысли обволакивали Антона прочным пузырём, мысли блестели на солнце так, что взгляда было не отвести. Отказаться от них не получалось. Сидя в кафе — Антон не сорвался тогда, но написал через два дня, и всё-таки пригласил Олежу на встречу — Антон долго разглядывал Олежу через стол. Пытался прятать взгляд за меню, когда Олежа смотрел в ответ, но всё остальное время — бессовестно пялился. На мягкие волосы. На острые плечи. На обкусанные пальцы. Если он сейчас прикоснётся…. Олежа удивится, наверняка удивится. Может быть, покраснеет. Может быть, спросит: что случилось? Почему ты взял меня за руку? Антон не найдет, что ответить. Потому что сам до сих пор притворяется, будто не знает. — Ты последние дни какой-то нервный. Не высыпаешься? — Олежа проницательно посмотрел ему в лицо. Обеспокоенно свёл брови. Олежа умел читать Антона прекрасно. Всегда замечал малейшие перемены. Замечал, что Антон порезался бритвой — легко, не до крови, просто бледной полоской. Замечал, когда Антон не мог разглядеть какой-то цвет. И обязательно читал вслух, но очень тихо — чтобы слышно было только им двоим. Олежа умел хранить секреты. Олежина помощь была незаменима. Иногда Антону казалось, что Олежа знает его намного лучше, чем он сам. Иногда хотелось спросить: Олежа, что со мной? Ты знаешь? Ты можешь сказать? Но в то же время было страшно услышать, потому что Антон знал — Олежа знает. Олежа даст ответ. Олежа точно даст ответ. — А? Нет, я просто... беспокоюсь из-за предстоящего митинга. Олежа чуть побледнел. Конечно же, ему не хотелось слышать про митинги. Конечно же, он ждал, что Антон откроет ему душу. Антон нервно сжал салфетку — потому что ещё было рано. Надо было сначала понять самому. — Не переживай. С этим ты справишься отлично, — Олеже пришлось сделать большой глоток воды, чтобы подавить горечь в голосе — Антон всё равно услышал. Заметил, как покусанные пальцы нервно сжали салфетку — это отразилось на стеклянной поверхности стола. Это отразилось на Антоне. — Как и всегда, — добавил Олежа горько. Олежа был красивый даже когда дулся. Когда обижался и прятал взгляд. Олежа был красивый, особенно когда улыбался, когда довольно кушал пирожные, когда болтал про урбанистику, когда старательно чиркал в бумагах с речами. Антон внимательно рассматривал его, выхватывал детали из общей картины — разглядывал каждую. А потом одёргивал себя. Осознание больно проклевывалось сквозь скорлупу отрицаний и сомнений. Они раньше никогда не целовались. Ни разу. Сам Антон целовался только с девушками, и никогда — по любви. Олежа, наверное, не целовался вовсе. Губы у него были на вид нецелованные. Олежа бы сказал, что пробовал, сказал бы точно, что учился — Антон не знал, поверил бы он в это. Да и какая разница, как было раньше? Раньше Олежа не кидался на него вот так. И уж тем более не напрыгивал. Да, это определенно был прыжок — но Антон не уловил момента, когда он был совершён. Уловил только Олежу — как его пальцы путаются в волосах, как тощие колени упираются в бока. Антон Олежу поймал — тот прижался к нему всеми силами, всем телом и губами. Пытаясь удержать его, — Олежа был невероятно лёгким, весёлым, и пах чем-то солёным, — Антон почувствовал, что падает сам. Спешно попытался нашарить Олежин поцелуй губами. И понял. Антон понял, что забыл, как целоваться. Антон обнаружил себя обнимающим подушку. Антон обнаружил, что собаки лижут его лицо. Антон обнаружил, что в телефоне открыт поисковик, и что сонные пальцы уже вовсю вбивают «как прыавильно ыпловаться». Антон обнаружил себя посреди трепетного осознания: всё-таки он влюбился. Потому что просто так подобные сны не снятся. Просто так два месяца подряд на лучшего друга не засматриваются. И пора было это принять. Пора было с этим смириться. Антон хотел бы сказать себе, что он должен что-то с этим сделать, — но процесс осознания был таким... приятным. Облегчающим. Как там обычно говорят? Гора с плеч? Вытащить занозу? Всё это — и даже больше. Антон ощущал, что больше для него препятствий не было. Теперь можно было сказать. Можно было подойти к Олеже — в коридоре между лекциями, или после пар во дворе, или в общежитии, или в кино — где угодно. Можно было подойти и сказать: «Я всё знаю». Сказать, что всё понял. Что тоже любит. Они застыли в коридоре где-то между предпоследними парами. Олежа быстро что-то тараторил, роясь в рюкзаке. Антон пытался слушать. Но постоянно отвлекался. На смешно подпрыгивающие Олежины кудряшки. На чуть погрызенные костяшки пальцев. На то, как хорошо было быть с ним рядом. И как хорошо было хотеть быть с ним ещё и ещё. Олежу хотелось целовать. Теперь это чувство было очевидным. И совсем не болезненным. Было легко и просто — понимать, что это такое. Знать, что это такое. И осознавать, что с этим делать. — Ты совсем меня не слушаешь, — выдохнул Олежа. — Антон. Что с тобой такое последнее время? — Просто я понял кое-что очень важное. У Олежи вспыхнули щёки. У Олежи смешно вспыхнули щёки. Антон подумал, что это очень мило. — И что же? — Я гей.