Производственный роман

Не могу не воздать похвалу тому, кто первый извлек из маковых головок морфий. Михаил Булгаков, «Морфий» апрель, 2031 год - Тебе понравится. В арке ворота с кодовым замком, подъезд с домофоном, в квартире мини-монитор и камера, через которую видно лестничную клетку, - говорила Александра Сергеевна, заслоняясь от солнца козырьком ладони, - нужно очень постараться, чтобы попасть к тебе домой, так что тебя редко будут беспокоить всякие упыри. Ее фиолетовые волосы отливали на свету сиреневыми зигзагами, а под заостренными черными бровями щурились внимательные и несколько холодные глаза. Она целеустремленно шагала вперед по квадратным плитам тротуара, шурша широкими штанинами брюк, а за ней плелся уставший Матвей, уже второй месяц подряд одолеваемый невольной ремиссией. Слева журчал разговорами, шелестом листьев и дробью шагов пешеходный бульвар, укрытый зеленеющими кронами деревьев, а справа кипела жизнью Большая Конюшенная, светящаяся пестрыми стеклами баров и ухоженным фасадом старого фонда. Остановившись возле мутно-розового трехэтажного дома, декорированного пыльной белой лепниной и поросшим сорняками балкончиком, который угрожающе нависал над аркой, она набрала нужный код, и дверь в кованых воротах со скрипом открылась. Здесь проходила граница, за которой заканчивался парадный Петербург. В длинной, как кишка, арке пахло мочой. Следуя за Александрой Сергеевной, Матвей оказался во дворе-колодце, который навис над ним сально-бежевыми стенами. На них, словно оспины, проглядывали узкие окна с деревянными рамами, пустоты отслоившейся штукатурки и мокрота туберкулезного балтийского воздуха, проступающая сквозь краску черными пятнами. С металлического хребта крыш спускались тронутые ржавчиной водосточные трубы. Матвей поморщился. Тесное нутро, в котором ему предстояло жить следующий год, удручало даже сильнее, чем дом на улице Юты Бондаровской, однако стоило в разы дороже. От двора-колодца, в который солнечный свет не проникал даже в такой ясный день, будто он застревал в невидимом фильтре, разило достоевщиной и депрессивными настроениями. - Во дворе только три жилые квартиры, соседей у тебя почти не будет, - произнесла Александра Сергеевна и подошла к железной двери, поигрывая связкой ключей, - другие квартиры сдаются в аренду. Сейчас там образовательный центр для дошколят, какая-то мутная муниципальная контора и пекарня. У них, кстати, отличная выпечка. Крайне рекомендую. Вежливо придержав дверь, Матвей пропустил Александру Сергеевну и лишь потом зашел сам. Стены грязно-голубой парадной были обезображены трещинами, отслаивающимися чешуйками краски и желтоватыми разводами потеков, но удручающее впечатление немного сглаживали пилястры, имитирующие граненые египетские колонны. Матвей был удивлен тем, что месяц проживания в таком неприглядном - или же, если сказать иначе, благородном старинном - доме стоит девяносто тысяч рублей. В Петербурге он жил почти два года, и все квартиры, которые он видел за этот период, были воплощением двух крайностей: они напоминали либо притоны, либо некогда роскошные дворцы. Иногда попадались засиженные клопами притоны, когда-то бывшие роскошными дворцами. Поднимаясь на третий этаж, Матвей искренне надеялся, что в квартире дела будут обстоять не так плохо. - Вот, пожалуйста, твое будущее жилье. Сто двадцать квадратных метров, двести лет истории. В спальне есть сейф. Можешь хранить там… ценные вещи, - подытожила Александра Сергеевна, повернула ключ в замке и потянула на себя тяжелую железную дверь. Взгляду открылся ухоженный ярко-голубой коридор, уходящий далеко вперед: его делили на части сводчатые арки, а вдоль стен были расставлены лакированные статуэтки жирафов и фламинго. По левую сторону располагались четыре дубовых двери, такой же дверью коридор оканчивался. - То есть, большую часть суммы я плачу за два века истории? – спросил Матвей, сделав шаг вперед. Под тяжелым ботинком с рифленой подошвой скрипнул светлый паркет. - Правильно понимаешь, - кивнула Александра Сергеевна, - в центре Питера много рухляди, которая стоит неоправданно дорого. - То есть, вы осознанно мне рухлядь сдаете? – беззлобно посмотрел на нее Матвей. Она ослепительно улыбнулась, однако в улыбке просвечивал агрессивный оскал. - Не снимай, если не хочешь. Ты знал, куда мы идем, и одобрил этот вариант. - Ну да… - промямлил Матвей, врасплох застигнутый ее напором. Он и прежде замечал в ней старательно маскируемую хватку, которая прорывалась, когда Александра Сергеевна переставала изображать интеллигентную даму. Категоричное и полное уверенности возражение «не хочешь – не бери», которое Матвей часто слышал от определенного типажа людей, лишь укрепило его подозрение. В объяснения про ритуальные услуги он уже давно перестал верить. Возможно, Александра Сергеевна действительно сколотила капитал на гробах, но в несколько ином смысле. Во всяком случае, даже в бальзаковском возрасте она казалась достаточно отбитой и лишенной чувства самосохранения, чтобы иметь в анамнезе не одну лишь наркозависимость. Шоколадного оттенка дубовые двери вели в прохладную спальню, оформленную в блекло-голубых тонах, темный кабинет с широким столом и красной мебелью, ярко освещенную кухню с ракушками на обоях и залитый солнечными лучами зал, в центре которого по-королевски располагался громоздкий диван. Каждая комната была чуть меньше склепоподобной квартиры на Гражданке. Из окон открывался классический петербургский вид: двор-колодец, иногда оглашающийся крикливым эхом голосов, наслаивающиеся друг на друга гребни крыш с отстающими листами железа и тахикардическая линия стеклянных небоскребов, горящая на далеком горизонте. В конце коридора находился такой же большой совмещенный санузел, один угол которого занимали стиральная машинка и сушилка для белья. Расписанный потолок изображал синее летнее небо, подернутое кучерявыми облаками, а кафельное пространство под ним блестело сталью сантехники. За счет косметического ремонта квартира выглядела весьма презентабельно, и презентабельность не портили даже исторически обусловленные погрешности. Паркет и дубовые двери надрывно скрипели, рассыхающиеся деревянные рамы пропускали сквозняк, а под потолком виднелись желтые разводы от ливневой воды, которая пробивалась сквозь щели в кровле, пропитывала деревянные перекрытия и частично выступала на стенах, как пот мертвеца. «Блеск и нищета питерских хат», - подумал Матвей и заплатил Александре Сергеевне за два месяца вперед. Чтобы надежно себя обезопасить, Матвей купил в «Икее» набор из двенадцати ножей с сиреневыми ручками и спрятал по два ножа в каждой комнате, чтобы в случае форс-мажора можно было вооружиться и хотя бы ранить нападающего. Бейсбольную биту он поместил в шкаф для верхней одежды, который стоял возле входной двери, а через знакомого мента, лейтенанта Пирогова, промышляющего сутенерством, купил карманного размера «глок 26». После инцидента с Ширшовыми он стал выходить на улицу исключительно вооруженным, а теперь у него всегда были при себе пистолет и электрошокер. У торговли опиатами, особенно торговли такого формата, который Матвею навязали, была своя специфика. С клиентами приходилось вступать в живой контакт, и рассчитывались они наличными, которые часто были грязными, мятыми, а иногда даже окровавленными. Большую часть денег Матвей хранил на трех счетах, открытых в Hong Kong Construction Bank. Матвей очень надеялся, что наверху не знают про его запасные счета, которые формально находились в юрисдикции другого государства, не связанного с Россией никакими обязательствами. Проститутки, которые стоили дороже и выглядели приличнее, платили не только рублями, но и валютой. К концу первой недели Матвей привык к юаням и долларам и даже научился беглым взглядом определять их подлинность. Спустя три недели после переезда Матвей проснулся под жужжание робота-пылесоса – смешной белой лепешки, которая ползала по квартире, тыкаясь в предметы равнодушной плоской мордой и монотонно попискивая. Измученность, вызванная отсутствием свежести и желанием это отсутствие восполнить, никуда не делась и немного омрачила пробуждение. Прикрыв лицо холодной ладонью, Матвей спрятался от отраженного света, который разбрасывала по спальне блестящая на солнце хрустальная люстра. Нехотя выбравшись из-под одеяла, он чуть задернул плотную штору, и спальня погрузилась в полумрак. Бок люстры, оставшийся освещенным, осыпал бликами необъятную кровать, тумбочку с квадратной лампой и пять картинок с солнечными пейзажами, которые висели над изголовьем кровати. Погрузив босые ноги в пушистый ковер, под которым скрипнул светло-желтый паркет, Матвей подошел к длинному шкафу с зеркальными дверцами и переоделся в домашнее. Засомневавшись и нахмурив брови, открыл сейф и облегченно вздохнул: пачки денег, перевязанные цветными резинками, и расфасованные стимуляторы, которые нужно было передать Куртову, никуда не пропали. Приблизившись к низкому комоду, над которым висело зеркало, Матвей увидел в отражении свое лицо - характерно-землистое, однако за два месяца несколько посвежевшее. Белели металлокерамические зубы, которые заменили половину настоящих – стремительно рассыпающихся, обнаживших почерневшие от кариеса сердцевины. Лицо перестало быть слишком уж костистым, в нем проступил намек на семейную породистость, передающуюся по мужской линии, и даже его было достаточно, чтобы счесть Матвея приятным взгляду. Из нижней кромки зеркала вырастали отражения пустой вазы и керамической статуэтки куницы, которые стояли на комоде. На передней лапке куницы висело золотое кольцо с аметистом, которое Матвей украл у богобоязненной матери. На полу, сбоку от комода, покоился кофр с баяном, который достался Матвею от торгующего героином отца. После завтрака он закрылся в кабинете и принялся за фасовку. За три недели кабинет пропитался кислым запашком уксуса. Уксусом пах героин, и Матвею было немного противно к нему прикасаться. Полина оказалась крайне непостоянной: каждый раз дрон приносил партию героина, разительно отличающуюся от прежней, и Матвею приходилось вникать в нюансы заново. Первая партия, принявшая свою конечную форму в Таджикистане, представляла собой черный, как уличная грязь, сухой порошок, воняющий уксусом. Вторая партия имела нежный оттенок кофе с молоком и уксусом почти не пахла. А сегодня Матвею предстояло разбираться с грязно-розовыми камнями, от которых несло ангидридом. Широкий разброс цвета и консистенции озадачивал Матвея. «Да-а, мне бы сейчас папин совет пригодился… - думал он каждый раз, отупело разглядывая высыпанный на тарелку героин. – Что вообще делают с этим говном?» Прочитав все доступные мануалы, Матвей пришел к выводу, что лучше придерживаться классического правила – добавлять то, что напоминает искомое вещество цветом, вкусом и дисперсностью. Чтобы клиент не заметил подвоха или же, заметив, списал на возросший толер. Матвей всегда соблюдал золотую середину: бодяжил, чтобы клиент по незнанию не отравился слишком чистым веществом, но делал это умеренно, чтобы не нарваться на неприятности. Бодяжить крысиным ядом Матвей не желал, считая это совсем уж запредельным свинством. Сахарная пудра была слишком белой и блестящей, и замаскировать ее наличие было трудно. Мука при контакте с водой превращалась в красноречивые сопли, из-за которых у Матвея однажды уже были проблемы. Оптимальным вариантом оказался достаточно горький димедрол, усиливающий эффект героина и тем самым маскирующий неполноту грамма. Российский рынок предлагал медленным потребителям исключительно героин, в нем не было места карфентанилу и ханке. Карфентанил, попавший в Россию не без помощи этнических группировок, которые лишились прежнего заработка, в свое время чуть не обрушил налаженную сеть продаж. Покупатели стали умирать слишком быстро, потому что не превысить дозировку было чрезвычайно сложно. Особо мудрые героинщики стали покупать карфентанил, делить на крошечные порции и растягивать мизерное количество препарата на месяц. Начался отток денег и рынок стал проседать. Воспользовавшись правом монополиста, ФСКН ввела на карфентанил негласный, но строгий запрет. Членов ОПГ, которые этот запрет проигнорировали, обезглавили и для наглядности разбросали головы по петербургским паркам. Головы быстро обнаружили и несколько недель демонстрировали в новостях. Больше в Россию карфентанил не завозили. С ханкой, черной опийной смолой, которая была крайне прущей, дело обстояло немного иначе. Ханка была скорее украинским наркотиком, нежели российским. Негласный торговый договор связывал ФСКН с наркосиндикатами Афганистана и Таджикистана, которые ввиду географической близости поставляли героин именно в Россию. Никакого антирусского заговора в этом не было - всего лишь финансовый расчет и очевидная логистика. Тонким слоем героин оседал на полицейских участках, где допрашивали наркоманов, пойманных ради плана по 228, на ломбардах, куда русские мальчики и девочки несли золото родственников, и на гробах, в которых покоились дошедшие до точки зависимые. Героин среднеазиатского производства плотно занял место ханки и синтетических опиоидов, которые были в разы сильнее героина – и даже ханки. Несколько раз в неделю Матвей выходил на Большую Конюшенную, садился в черный гелендваген с тонированными стеклами и проезжался по трем точкам: Балтийскому вокзалу, Сенной площади и Апраксиному двору. Подработка отнимала всего три часа. Точки действительно оказались хлебными - меньше тридцати граммов у Матвея никогда не уходило. На новом месте он осознал и увидел в действии непреложную истину. Он понял, что товар действительно стоит столько, сколько за него готовы платить. А платить за героин страдающие покупатели были готовы неприлично много. Камуфлированный Миша был обладателем бритой головы, сидящей на бычьей шее, и двух искусственных пальцев на левой кисти, которые представляли собой довольно ловкие черные конструкции. Круглое бледное лицо напоминало сырой поминальный блин. Сидя за рулем, Миша механическими движениями левой руки перебирал гранатовые четки. В шевелении его пальцев просматривался автоматизм то ли буддистского монаха, то ли бывшего зэка. Когда в первый день к гелендвагену подошел казачий патруль, возглавляемый расслабленным и гордо вышагивающим приказным Епифановым, крепко сложенный Миша приветливо ощерился. - Это Герыч, - представил он Матвея, который сидел на заднем сиденье, неуверенно сжимая пальцами большой зиплок с расфасованной черной сотней, - теперь он здесь хмурый продает. Приказный Епифанов издал сдавленный смешок, поправил кубанку и ухмыльнулся, изогнув рот с жидкими усами: - Ну здравствуй… Герыч. Очень рад знакомству. Хотя Евгений Львович попрошайничал именно возле Балтийского вокзала, Матвей пока ни разу его не встретил, потому что попрошайничал тот под землей, в извилистом переходе между станциями метро и наверх поднимался крайне редко. Он сидел у кафельной стены перехода, словно крот, и не видел дневного света. Миша был контрактником, который в свое время прошел Сирию, и типичным фронтовиком с деформированной психикой, которому было скучно там, где не было огнестрела и возможности стрелять в людей. Он постоянно улыбался, чурался психоактивных веществ, потому что и без них был достаточно двинутым, и почему-то считал Матвея гомосексуалистом, однако относился к нему доброжелательно. - Ты не такой простой, раз тебя сюда Асфар Юнусович посадил. Сам понимаешь, на геру нормальных людей не садят. Нервы нужны железные, чтобы работать с этими шириками, - объяснял Миша, - не думай, что я зашквариться боюсь. Я об этом вообще не думаю. Я стрелять люблю. В Алеппо я не только стрелял, но и головы резал… Матвей с перекошенным лицом слушал словоохотливого Мишу и осознавал, что перед ним сидит вскормленный боевыми действиями маньяк. - Прикольный ты тип, - посмеивался тот, - сначала был халдеем, потом блатняк на баяне играл, а теперь хмурым торгуешь. Если бы еще бросил всю эту хуйню, которую ты себе колешь… Плохо, что ты тоже наркот. - Я бросаю, - мрачно возражал Матвей, поддерживая беседу. - Э-э, нет, так не бросают. Бросают, когда вообще не колются. А ты колешься. Поэтому ты тощий, как насекомое. Пожалуй, если бы Миша познакомился с ним раньше, то сокрушался бы сильнее, потому что Матвей за два месяца немного поправился и весил теперь почти шестьдесят килограммов. - Я когда с Сирии вернулся, стал работу искать и устроился в «Евросеть» охранником. Месяц там сидел и судоку разгадывал, - говорил Миша, завершая предложения тихими смешками, - потом надоело баклуши бить, и я в чоп устроился. А начальник чопа порекомендовал меня службе охраны, потому что я часто людям руки ломал, когда их винтил. Стал квартиру в центре снимать, а через полгода гелен купил. Мне даже в армии меньше платили, прикинь? Матвею хотелось горестно простонать, но Миша был непредсказуемым собеседником, поэтому он держался, вместо этого болезненно вскидывая брови. Бесспорно, торговать одному было бы немного скучно, однако истории из жизни кровожадного кшатрия, одетого в камуфляж, не особо скрашивали досуг, они лишь нагоняли едва ощутимую жуть, которая незаметно проползала в голову и разбухала там неприятным черным комком. - Здорово, конечно, что ты тоже ствол таскаешь, но ты не бойся, - не унимался Миша, расслабленно откидываясь на водительское сиденье, - я два года обезьян через прицел наблюдал, а в этих дохляков тем более попаду. Для меня это курорт, а не работа. - И часто приходится стрелять? – настороженно спрашивал Матвей. - Да, иногда приходится, - с бытовой небрежностью произносил Миша, и от непринужденности его тона у Матвея холодело в солнечном сплетении. Провода опутывали придушенный смогом Петербург, как липкая паутина, и в ней огромными пауками ворочались жирные, тягучие, смолисто-черные тучи, похожие на вязкие комья опия-сырца. Совсем недавно минул безрадостный мглистый полдень. За тонированным окном гелендвагена, в котором отражался профиль Матвея, переливались искусственным огнем цветастые вывески. Их свет рассеянными пятнами ложился на широкие арки и двустворчатые деревянные двери, через которые в Балтийский вокзал набивались люди. Люди сливались в тянущуюся серую массу и издавали нечеловечески монотонный гул пчелиного улья. Под белым округлым сводом стояла женщина в фиалковом платье, на плече которой спокойно полулежал серый британский кот с плоской мордой. Она придерживала тучное тельце кота, прижимая его к себе, а тот с важным видом осматривал окружающий мир. На плитке перед каменными ступенями валялась наполовину обглоданная вяленая вобла. Миша сидел за рулем, перебирал гранатовые четки, бусины которых бились друг об друга с глухим стуком, и не останавливал скользящего взгляда, который непрерывно сканировал местность. Матвей, одетый в новые джинсы и длинный синий свитер крупной вязки, из-под острого ворота которого выглядывал воротник рубашки, сидел сзади, и расслабленно курил. Справа от него лежали на сиденье пистолет, большой плотный зиплок с расфасованными граммами и скромных размеров рюкзак, куда Матвей складывал полученные деньги. Уткнувшись носом в смартфон, он читал твиттер и морщился. Фанатичные оппозиционеры и фанатичные ватники были ему одинаково противны. Особенно много их ошивалось в твиттере Глеба. Глеб до сих пор отстаивал невиновность Юлии Черных, которую три месяца назад арестовали за одиночный пикет и теперь тянули ход дела, добивая голодающую Черных бюрократической волокитой. Занимался он этим не от своего лица, а от лица правозащитной организации «Цикута», и в комментариях неизбежно сталкивались либеральное крыло, которое писало про фашистский режим, и консервативное крыло, которое обзывало их пидарасами, жидомасонами и шестерками «тупых пендосов». Отвлекшись на судорожный стук, Матвей заметил за отражением своего лица, на котором брезжила оранжевым точка сигареты, слабый женский кулак в кожаной перчатке, стучащий по стеклу с удивительной для такой комплекции силой. Вскинув брови, Матвей узнал в неприятной женщине, которой можно было дать тридцать лет, некогда румяную Ладу. Она сутулилась, словно стеснялась себя и дряхлеющего без надлежащей терапии тела. Кусая губы, она куталась в неуместную сейчас теплую куртку, которая была ей великовата, и время от времени дрожала всем телом. Бледное лицо покрывала испарина, а глаза были черными от широких зрачков и набирающей мощь абстяги. Матвей изможденно прикрыл глаза. Он вспомнил, какой общительной и зажигательной была Лада полтора года назад, и ему стало не по себе. Он чуть ли не кожей ощутил ход времени. Своих героиновых клиентов он никогда раньше не видел, и сравнивать ему было не с чем. А вот Ладу он прекрасно помнил. Романтической любви он к ней не испытывал, но было нечто вроде полового влечения, которое, впрочем, сошло на нет, когда она заинтересовалась опиатами. Сжав губы, Матвей высунул в узкую щель татуированные пальцы. - Матвей! – воскликнула она, узнав длинные суставчатые пальцы с неровными линиями татуировок. Беззвучно охнув, она торопливо сунула ему в руку хрустящие пятисотки. Выровняв деньги, влажные от потеющего кулака, Матвей убрал их в рюкзак. - Быстрее, пожалуйста! – вскрикнула Лада, потаптываясь на месте. Матвей сглотнул. Он легко мог вновь заслужить ее благосклонность, и Лада охотно пошла бы на контакт, но вряд ли руководствуясь при этом их прежними доверительными отношениями, повторить которые не представлялось возможным. Даже если не учитывать аспект доверия, склонить к сексу Ладу, будучи столь нужным ей наркодилером, было плевым делом, но Матвею нужно было совсем не это. Ему хотелось хотя бы возобновить дружеское общение, не омраченное этическими нюансами, а на большее он не претендовал. К тому же, Лада была неизлечимо больна. - Матвей! – сипло взвизгнула она, нехорошо оскалившись. Он искривился и высунул за окно два пальца, сжимающие зиплок с серо-розовыми камнями. Забрав желаемое, Лада резко развернулась на месте, взбежала по темно-серым ступеням вокзала настолько быстро, насколько это позволял абстяжный колотун, и скрылась за качнувшейся деревянной дверью. Матвей протяжно вздохнул и выбросил дотлевший окурок на асфальт парковки. Сбыв тридцать граммов, что было хорошим уловом, Матвей сказал Мише, чтобы тот ехал на Сенную площадь. За холодным черным фильтром тонировки сливались в босховское полотно стальные ворота запертых арок, дома старого фонда, давящие суровостью возраста, и горячее сияние реклам. Матвей гнал от себя гнетущие воспоминания, но безуспешно: они вдруг перескочили с Лады, судьбу которой предопределил присущий опиатам фатализм, на Гошу Ломакина. Две недели назад Ломакин ни с того ни с сего объявился, чем крайне огорчил Матвея, и решил купить аж двадцать граммов мефедрона. Матвей отправил его на адрес и выполнил поручение Гриши. Ломакин снова исчез. На этот раз, кажется, не по своей воле и надолго. - Ты можешь припарковаться где-нибудь на пару минут? – спросил Матвей, пряча глаза, когда гелендваген проезжал над стеклянно-черными волнами Фонтанки. Миша с непонятной эмоцией покосился на него: - Ты прям в машине колоться собрался, что ли? - А что, мне еще два часа ждать?! – нервно повысил голос Матвей. - Понял, понял, уже паркуюсь, - пошел на попятную Миша, пытаясь его успокоить, и медленно крутанул руль, - только не психуй. Автомобиль повел квадратной мордой и подъехал к обочине. Над дорогой спазматически дергалась выцветшая растяжка с советской красной звездой, георгиевскими лентами и безликими профилями в солдатских касках. Дополнял композицию высокий, но не соответствующий истине лозунг: «Слава и почет нашим предкам, погибшим ради Великой Победы». Последний ветеран Великой Отечественной скончался в двадцать седьмом году, когда уже мало кто помнил, с чего эта война началась и как проходила. В памяти остался лишь факт победы, которая несомненно была великой просто потому, что это была победа. Советских мертвецов водружали на хоругви по инерции - гордиться нужно было хоть какой-нибудь войной. Позже стараниями государства старых ветеранов сменили новые, сирийские. Вот только новой войной гордиться было неловко и даже стыдно. Матвей достал из кармашка рюкзака кухню и торопливо разложил ее на сиденье. Сжав угловатыми коленками фурик с водой, он высыпал в воду полграмма мефедрона, и в салоне запахло больницей. Миша наморщил нос. Завертелась юлой металлическая игла, закружился желтеющий водоворот белой взвеси, которая осела в кусочке ваты, и шприц наполнился бледно-желтым, как моча, готовым раствором. Закатав левый рукав, Матвей нашел скромных габаритов вену и принялся копаться иглой под кожей. Приноровился он не сразу и взял контроль лишь с четвертой попытки, после чего грубо надавил на поршень, дожав его до самого конца. Матвей обмяк, будто его ударили по голове, и размазался по сиденью, а изо рта вырвался тихий стон – сдавленный, словно кто-то сжал его легкие, не давая дышать полной грудью, и полный скоротечной любви к ближним. Горло наполнилось теплом, которое омыло тело и мозг юркими бурунами, а Миша, салон гелендвагена и нелепая в своем утверждении растяжка на несколько секунд обзавелись прозрачно-желтой вуалью. - Поехали… - обессиленно махнул рукой Матвей, стискивая зубы и даже не пытаясь сесть ровно. Следующие пять минут он шумно дышал и пытался оправиться. Вторая точка располагалась на отшибе Сенной площади, в закутке между спуском в метрополитен и торговым центром. На противоположной стороне площади до сих пор функционировало кафе «Кристалл». Иногда Матвея так и подмывало заглянуть туда в поисках старых лиц, однако он всегда находил причины этого не делать. В условленное время в окно постучала Катерина Ивановна - сухопарая женщина лет сорока, одетая в легкий синий плащ, которая вела на поводке бело-рыжего беспородного щенка. Щенок смешно переставлял лапы, а слишком большие для его пропорций уши качались в такт движению. - Как поживаешь, Геронька? - сладко заулыбалась женщина, когда Матвей наполовину приспустил стекло, и уставилась на него бледными из-за крошечных зрачков глазами. - Как работа? - Мрак, тлен и серая рутина, - попытался проворчать Матвей, однако губы разъехались в блаженной улыбке. Катерина Ивановна была осведомителем ФСКН и героинщицей старой гвардии с двадцатилетним опытом употребления. Вчера Гриша сказал, чтобы Матвей от его имени бесплатно выдал ей три хороших грамма – в знак благодарности за выполненное поручение. - Надо же, ты только что поставился, - констатировала Катерина Ивановна, кокетливо склонив голову набок. Лицо и поза Матвея были слишком красноречивыми, хотя пик прихода уже миновал: тяжело блестели почерневшие глаза, едва слышно бились друг об друга зубы, а движения были проникнуты утренней негой. Матвей вручил Катерине Ивановне зиплок всё с теми же серо-розоватыми камнями, и та галантно приняла его, словно это был подарок любовника. - Сегодня розовый? – с долей недоверия посмотрела она сначала на зиплок, а потом на Матвея. – Ты все цвета радуги перебираешь, дружок? - Можешь не брать, если не хочешь, - уверенно улыбнулся он. Катерина Ивановна поджала губы, но положила зиплок в карман плаща и удалилась из поля зрения вместе с косолапым щенком. «Всегда срабатывает», - произнес про себя Матвей. Эта фраза действовала безотказно, каким бы тоном её ни говорили. Покупатель неизбежно соглашался, потому что не находил в себе сил отказаться от наркотиков, которые уже были у него в руках. Поработав напоследок возле Апраксиного двора, Матвей попросил Мишу отъехать подальше и взялся за подсчет полученных денег. Набралось двести сорок тысяч рублей, тридцать тысяч из которых он отдал Мише. Деловито пересчитав купюры, тот тепло улыбнулся и убрал их в карман камуфляжных штанов. Утверждая, что настоящие деньги делают на медленных, Гриша ни капли не лукавил. Матвей сначала не осознавал серьезность его заявления, хоть и понимал, что денег героин приносит много. Но одно дело – абстрактное «много», и совсем другое – конкретные шестизначные числа. Однако день, начавшийся хорошо, закончился несколько скверно. Уже по приезде домой Матвей заметил в ленте твиттера свежее селфи довольной Сони, которую он утром снова отоварил в долг. Ехидный кошачий взгляд, расширенные зрачки и глумливую улыбку дополняла приписка, полная желчи и самодовольства: «когда твой дилер тряпка». Матвей нахмурил брови. За плечами Сони виднелся Асин чердак: узорчатый сиреневый платок с бахромой, дугой висящий под деревянным скосом, и золотистая музыка ветра из дешевого пластика, подрагивающая каскадом полупрозрачных дельфинов. В голову немедленно пришел план действий. Ася ответила на звонок без спешки, буквально на последних длинных гудках, и Матвей услышал ее заспанный голос – голос человека, застигнутого врасплох: - Матвей, это ты? Что-то случилось? - Соня у тебя? – спросил он, расстегнув на воротнике рубашки душащую пуговицу. - Да, она сейчас спит. Передать ей что-нибудь? - Ничего не надо передавать, - отчетливо проговорил Матвей, - она вообще не должна знать, что я скоро у тебя буду. Сделай вид, что я тебе не звонил, и постарайся удержать ее дома, пока я не приеду, если она вдруг проснется. - А в чем она провинилась, раз ты так пытаешься ее выловить? – с подозрением поинтересовалась Ася. - Задолжала денег и повела себя некультурно, - ответил Матвей после задумчивого промедления. - Я ей, конечно, ничего не скажу и помогу тебе. Но за тобой должок. Мало ли, вдруг ты сможешь меня выручить, когда я попаду в неприятности. Ты ведь теперь важная шишка. - Договорились, - ответил Матвей, - но помни, что я могу разрулить ситуацию, если ты столкнешься с ментами или нашей конторой. А с эшниками я ничего сделать не смогу. Это совсем другая структура, к которой я вообще не имею отношения. - Любая помощь хороша, - философски произнесла Ася, - приезжай. Дверь будет открыта. *** Когда убер подъехал к синевато-белому деревянному забору, Матвей хрипло попрощался с водителем и выскочил из салона, как готовая разжаться пружина. Как можно тише отворив калитку, он скользнул в серый от почвы и пыли дворик, где жался к земле частный дом из красного кирпича. Входная дверь, измазанная потеками белой эмали, тоже поддалась без шума, и Матвей оказался в кухне, где дымно-сладко пахло недавней анашой. На пыльном подоконнике стоял керамический горшок с красной геранью, по желтеющему листу которой медленно полз мелкий алый паучок, под светом люстры напоминающий кровавую точку. Над столом, где стояли две чашки дышащего паром чая, красовалась размашистая надпись, сделанная черной краской. «Жених приехал», - гласили готически-резкие буквы, тянущиеся к полу застывшими потеками. Под надписью сидела в продавленном кресле Ася, и на правой стороне ее лица играли светло-голубые переливы медленно бурлящей лава-лампы, что располагалась на кухонной тумбочке. В увядшем свете тонкая шея, уместная скорее на теле девочки-подростка, и невысокая фигурка, закутанная в вязаную кофту, казались несколько ирреальными, будто Ася принадлежала какому-то другому миру, сопряженному с этим. - Садись, подождем немного, - пригласила она Матвея движением руки и поправила большие очки в толстой квадратной оправе, сползшие на кончик носа, - вряд ли она долго проспит. Она упоролась в щи, напоследок еще и колесом закинулась. Не представляю, как она вообще в таком состоянии умудрилась заснуть. - Если через полчаса она не спустится, я ее сам разбужу, - вежливо возразил Матвей, и его лицо нехорошо дернулось, но он быстро спрятал это чувство и сел за стол. Ася равнодушно пожала плечами: - Как пожелаешь. У тебя наверняка дела, не можешь же ты до утра её ждать. Следующие двадцать минут Матвея и Ася курили, стряхивая пепел в треснутую пиалу, вполголоса беседовали и радостно посмеивались, как и подобает встретившимся после долгой разлуки друзьям. Когда Соня спустилась с чердака и вошла в кухню, со скрипом ступая по деревянным доскам пола ступнями, обтянутыми нейлоном, Ася заметила ее не сразу. Однако Матвей, настроенный на резкую, но справедливую беседу, повернул голову в ее сторону, как пикирующий стервятник. На этот раз Соня была без парика, и стало ясно, что стрижена она коротко. Черные пряди ложились на уши, но не скрывали мочек, на которых покачивались тяжелые золотые серьги, а блестящее сапфирово-синее платье, открывающее колени, было изрядно помято. - Наконец-то встретились, Соня. Как ты спала? – ослепительно улыбнулся Матвей, резко встав с места и шагнув в ее сторону. - Так себе, - осторожно ответила Соня и нервно облизнула красные губы. Весь её вид выражал готовность порывисто метнуться в сторону, если вдруг Матвею придет в голову на нее напасть. А Матвей расслабленно стоял перед ней, держа руки в карманах и улыбаясь самодовольно, но без должного дружелюбия. - Помнишь, ты просила, чтобы я тебе в долг продавал? – он сделал еще один шаг в ее сторону. – Оказывается, моя участливость тебе не так уж и нужна. Видимо, ты наконец обогатилась, уволилась из своего лупанария и собралась в Грузию. Вот я и пришел поздравить тебя со сбывшейся мечтой. И деньги свои забрать. Все двадцать две тысячи, до последнего рубля. Ася опасливо глядела на то на Соню, уже не скрывающую смятения, то на Матвея, который был полон решимости и вел себя непривычно уверенно. Последние полгода они виделись исключительно мельком, когда Асе требовалась его профессиональная помощь, и она успела забыть, что Матвей из себя представляет. А сегодня она поймала себя на том, что уже не видит в Матвее немногословного юного наркомана, который тянул лямку на отшибе жизни и вел себя соответственно. Впрочем, немногословность в нем сохранилась, но теперь это была немногословность человека, который наконец-то стал из нуля кое-кем, распробовал прелесть нового положения и благополучно с ним сросся. - Толку с того, что тебя подобрал невский синдикат? Как был лошком, так и остался лошком! – вдруг выкрикнула Соня, поддавшись врожденной вспыльчивости. О побеге она забыла и гордо выпрямилась, словно хотела задавить Матвея габаритами, как это делают конкурирующие животные. Матвей размахнулся и, не жалея сил, ударил ее кулаком по лицу. Ася чуть не поперхнулась чаем, но неловко отвела взгляд. До нее стало доходить, что просьба Матвея может привести к не самым хорошим результатам, но идти на попятную было уже поздно. С неловким видом она чуть сжалась, став похожей на птенца, поставила кружку на стол, и ее глаза напряженно заблестели. От удара Соня чуть не упала, но вовремя выпрямилась, уцепившись за подоконник. Видимо, она до последнего не верила, что Матвей, будучи мужчиной, сможет так увесисто ее ударить. - Попробуй только тронь меня снова! Хочешь нарваться на моего сутенера? – прикрикнула она на него. - Ты неправильно задаешь вопрос, Соня. Хочет ли твой сутенер нарваться на меня? Он знает, сколько ты мне должна? - У меня сейчас нет денег! – еще громче крикнула она, широко распахнув глаза. - При чем тут вообще деньги? Я постоянно вхожу в твое положение, иду на уступки, а ты этого не ценишь и считаешь, что я обязан прощать тебе хамство. Воспитанные люди так не поступают. Они беседуют тет-а-тет и уж точно не выносят такую щекотливую ситуацию в публичное пространство, - веско изложил Матвей все свои аргументы и крепко схватил ее за правое запястье. - Где я сейчас возьму деньги? Где?! - В пизде! – не выдержал Матвей и другой рукой схватил Соню еще и за горло. – Тебе напомнить, зачем существуют ломбарды?! По-змеиному вывернувшись, Соня выскользнула из хватки Матвея и побежала в узкий коридор, который заканчивался туалетом. Матвей бросился вслед за ней, но когда он тоже скрылся в коридоре, оглушительно хлопнула деревянная дверь туалета, почти черная от влаги и времени. Полная плохих предчувствий, Ася осторожно пошла туда, куда переместилась разыгрывающаяся драма. Ей очень не хотелось, чтобы Соня принялась показушно резать руки у нее дома. Теоретически Соня была на это способна. Завидев приближающуюся Асю, которая за последние пять минут заметно омрачилась лицом, Матвей шепотом спросил: - Там же нет окна? Она не вылезет? В знак отрицания Ася помотала головой. Матвей припал ухом к крепкой еловой двери и прислушался. Из туалета тягуче пахло прелыми тряпками. Резких звуков не доносилось. Видимо, Соня заняла удобное место и теперь выжидала. - Женя, Женечка, пожалуйста, приезжай скорее! – вдруг истошно завопила она, заставив их вздрогнуть. – Мой дилер пытается меня избить! Он объебан в мясо, он в туалет ломится! - Врешь ты всё, - мрачно сказал Матвей, который был практически трезвым и никуда не ломился. Чтобы придать своим словам убедительность, Соня остервенело заколотила кулаком по двери: - Он сейчас дверь выбьет! Пожалуйста, Женечка, скорее! «Лучше бы он не приходил…» - смутно подумала Ася, косясь на Матвея, который буравил дверь туалета похоронным взглядом и с затаенным остервенением грыз ноготь. - Если она сюда своего мента притащит, и проблемы начнутся еще и у меня, то делай, что хочешь, но прикрой меня. Понял? - сказала Ася Матвею, с высоты своего роста ткнув его пальцем в ребра. - Да понял я уже, - негромко произнес он. - Он совсем рядом, он сейчас приедет! Лейтенант, мальчик молодой! Свернет тебе шею и сбросит в Неву. Твой труп пойдет на дно, и его обглодают ры-ыбы! – глумливо протараторила Соня, сорвавшись к концу выкрика на глумливый фальцет. - Бля… - глухо выдавила Ася. Не став попусту кричать на Соню и Матвея, которые втянули ее в историю, она кинулась обратно в кухню, к тумбочке, где хранилась ее свежая заначка – плотно набитый спичечный коробок. Отыскав в полупустой сахарнице коробок, туго обмотанный пищевой пленкой, Ася обула калоши и побежала в огород, намереваясь спрятать заначку на нейтральной территории, в канаве между своим и соседским забором. Заступник Женечка почему-то не торопился. Приехал он только через полчаса. Всё это время Ася с Матвеем сидели под дверью туалета и курили, обмениваясь неловкими репликами. Соня предвкушала спасение, поэтому сидела тихо и больше не кричала. Когда «Женечка» наконец приехал, Матвей увидел румяного молодого мента, одетого в синюю форменную куртку на молнии, брюки с острым кровавым кантом и фуражку с красным, как пух на грудке снегиря, околышем. При виде лейтенанта, который мягким овалом лица производил милое впечатление, говорил ласково, но при этом вел себя нагло, как и полагается власть имущему, Матвей даже обрадовался, но виду не подал. Это оказался лейтенант Пирогов, у которого он покупал пистолет. За весьма жирный процент мелкий сутенер и лейтенант МВД Пирогов крышевал проституток, а на связь с Матвеем выходил, когда ему нужно было в очередной раз купить мефедрон. Покупал он не для себя и брал десятками граммов, чтобы стимулировать работающих на него проституток, за старания выдавая им доппаек. - Опа, Герыч! Ты что тут делаешь? – искренне удивился он, войдя в кухню и завидев в шершавых стенах коридора знакомое угрюмое лицо. Сжав в зубах сигарету, Ася прошмыгнула мимо Пирогова на кухню и заняла прежнее место. Матвей выпрямился, отряхнул одежду и произнес, словно прочитав его мысли: - Я трезвый, ударил ее всего один раз и в туалет не ломился. Она врет. - Да, Соня бывает очень пиздливой. Она должна тебе? Сколько? - Двадцать две тысячи, - сказал Матвей. - Думаю, можно дать ей немного времени… - произнес Пирогов сдержанно, но твердо. - Она тянет уже пять месяцев, - объяснил Матвей, дернув уголком рта, - разве это нормально, Жека? Пирогов почесал в затылке, задумчиво нахмурился и наконец заключил: - Это, конечно, ненормально. Кое-как уговорив Соню выйти из туалета, он участливо, но с долей угрозы разъяснил ей ситуацию. Обосновались они на кухне. Ася со злым лицом курила одну сигарету за другой, а Матвей, сложив руки на груди, стоял возле окна с красной геранью. Бесспорно, Пирогов опекал Соню, однако в деле была осложняющая переменная - финансовый интерес другой стороны, который нельзя было оставить неудовлетворенным. Потирая ладонью опухшую от удара щеку, которая наливалась железно-фиолетовой синевой, Соня оскорбленно куксилась. - Но он меня ударил! Он меня за шею хватал! - А Лосось тебя вообще налысо побрил. Радуйся, что Герыч гуманист и всего лишь ударил, - образумливал ее Пирогов. Соня слегка надула губы и тягуче заныла: - Что мне с синяком делать? У меня щека раздувается… - Замажешь, - лениво бросил он. Не без помощи Пирогова выяснилось, что Соня может вернуть всего шесть тысяч, но и те хранились у нее дома. Однако было смягчающее обстоятельство в виде золотых серег, которые она уже не раз закладывала в ломбард, и всякий раз старик-оценщик давал за них аж десять тысяч рублей. Услышав об этом, Матвей вспомнил золотое кольцо матери, тянущее на пять тысяч, и ему захотелось завистливо присвистнуть. А лейтенант Пирогов тем временем начал выполнять свои прямые обязанности. - У вас шмалью пахнет… - многозначительно произнес он, глядя на Асю, которая была официальной владелицей жилья, но косясь еще и на Матвея. В его прищуре просматривался неприкрытый расчет. Матвей поморщился. Пирогов явно клонил к компромиссу, чтобы осуществить свое главную функцию и облегчить участь Сони. - Мы с Герычем старые друзья, - сориентировалась Ася. Вскинув подбородок, она метнула в Матвея колючий взгляд. - Да, это так. Мы дружим уже два года, - подтвердил он, пристально глядя на Пирогова. Соня жалась к сухой побеленной стене, совершенно не думая о пятнах на мерцающем платье, прикрывала ладонью темно-синее вздутие, выпятившее левую скулу, и напряженно ожидала развязки. - Окей, Герыч, окей. Давай поступим так. Вы вдвоем едете к ней домой за деньгами, а потом сдаете серьги в ломбард. Ты забираешь деньги и делаешь вид, что она вернула долг полностью. А я делаю вид, что ничего не заметил, и забываю этот адрес, - наконец нарушил тишину Пирогов. - Договорились, - ответил Матвей, подумав. Пирогов довольно усмехнулся. Соня серией щипков подтянула сползшие колготки и отправилась на чердак за сумкой. - Если сбежишь от него или кинешь с серьгами, отобью почки! – пригрозил Пирогов ей вслед. – Будешь кровью ссать! - Да не убегу я, - буркнула та через плечо. Собравшись, Соня лишь ухудшила неприятное впечатление, которая производила неказистым видом: из-под короткой кожаной куртки выглядывало мятое платье, вымазанное на спине белым, а желтая сумка в зеленую леопардовую крапинку максимально диссонировала с пухлым бугром гематомы. Приличные элементы внешности жирно подчеркнули общую неряшливость и потасканность. - Пожалуйста, не сердись, - напоследок сказал Матвей Асе, взяв ее хрупкие руки в свои ладони, и виновато улыбнулся. Ася скривила лицо, но сменила гнев на милость и сжала его руки в ответ. Когда это было необходимо, Матвей умел быть умоляюще-галантным. Это было еще одно свойство, унаследованное от отца, который наверняка точно так же сжимал руки Елены Алексеевны Грязевой, пытаясь сгладить острые углы, дыша на трезвую и злую Елену Алексеевну перегаром. Дождавшись машину, Матвей усадил Соню на заднее сиденье, сделав это равнодушно и уже без галантного трепета, и расположился рядом. Путь до Нового Петергофа предстоял весьма долгий и дорогой. Все полтора часа Соня кривила рот и стискивала зубы, обижаясь без прежнего показного кокетства, которое предназначалось для падкого на женщин Пирогова. Когда убер остановился прямо перед двухэтажным домом, где раньше жил и Матвей, она неуклюже вылезла, впечатав туфли в грязь, и шумно выдохнула. Женственность и грация были присущи ей лишь на работе и в короткие периоды мефедронового опьянения. Без мефедрона и соблазнительной маски Соня вела себя неприветливо и даже хабалисто. Следуя за ней, как конвоир, Матвей фиксировал пейзаж, частью которого он некогда был. Прошел почти год, и рыжий кирпич выгорел под немощным солнцем, а двухэтажная коробка с узкими окнами как будто бы неуловимо просела, зарывшись в сырую землю. Чахлость парадной усугубилась: деревянные ступени рассохлись, с открытой двери коммуналки свисали неровные куски дермантина, а на серой стене возникло целое полотно из матерных выражений, которые передавали эмоцию, обуревающую автора, но никак не словесный посыл. Прозрачные стекла в круглом окне сменились желтыми, но и по ним уже змеилась молния трещин. Под подоконником валялись пустой блистер «Свежести-32» и винная бутылка с хрустнувшим горлышком. Заведя Соню в квартиру и ступив на истертый клетчатый линолеум, Матвей впервые осознал, что в его новой квартире планировка точно такая же, но комнаты заметно просторнее – и все они принадлежат ему. Соня ввалилась в свою комнату, и ее грязные каблуки дробно застучали по паркету. Матвей остался ждать в коридоре. - Кто там приперся? Чего ты в вещах роешься? – донесся из комнаты Сони мужской голос - заспанный, молодой и гоповатый. - А ну заткнулся! - прикрикнула она, и молодой мужчина выполнил приказанное. Пока Соня искала деньги, Матвей заметил мелькнувшего в кухонном проеме Евгения Львовича и окликнул его по имени. Когда тот, шаркая тапками, подошел к Матвею и вытер жирные пальцы о спортивные штаны с вытянутыми коленями, стало заметно, что он сильно поседел и стал красновато-припухлым. Темная искусственная рука заметно износилась и покрылась царапинами. - Давно я тебя на Болтах не видел, Матюша, очень давно… - проговорил Евгений Львович, нетрезво сцепляя волочащиеся слоги. - Я опять там работаю, - невесело усмехнулся он, - может, пересечемся, если повезет. - Правда? И в какой должности? – спросил Евгений Львович. Нерешительно помолчав, Матвей перестал улыбаться: - Да так, торгую… - Глупый я, конечно, вопрос задал… Ничего, зато не в гробу. - Это уж точно, - издал Матвей едкий смешок. Демонстративно вручив Матвею шесть серых купюр, Соня на глазах у Евгения Львовича обозвала его тварью, а Матвей дал ей легкий подзатыльник. Спускаясь по скрипящей лестнице парадняка, они устало обменивались оскорблениями. Перепалка была вялой, словно они не очень-то хотели этим заниматься и ненавидели друг друга по инерции. Евгений Львович проводил их мутным взглядом, задумчиво пожевал губы и пошаркал обратно на кухню. Пасмурное полотно вечернего неба бугрилось над узким, как плацкартный вагон, переулком, и неоновой вывеской ломбарда, которая роняла на асфальт маслянисто-желтый свет. В рябой желтизне, расстелившейся у него под ногами, Матвей заметил белое трафаретное слово размером с голубиную тушку - «@playa». «Надо же, до сих пор не закрасили», - удивился Матвей, вспомнив, что в последний раз нанимал трафаретчика, когда жил на Гражданке. Выбор трафаретчика был циничным, но коммерчески выгодным – узкий пятак перед крыльцом ломбарда, который располагался в не самом благополучном районе Петербурга и собирал вокруг себя соответствующий контингент. В ломбарде пахло старыми газетами и пылью, а за допотопной белой решеткой сидел все тот же седой старик, чье сахарно-бледное лицо выражало скептицизм. На вид ему было около восьмидесяти лет, однако для его возраста рассудок помутнел почти незначительно. Обменяв золотые серьги на залоговый билет и деньги, Соня театральным жестом сунула десять тысяч Матвею в руки. - Подавись, гнида, - процедила она сквозь зубы и вышла из ломбарда. Надрывно звякнул висящий на двери колокольчик. Матвей заметил, что оценщик оглядывает его с чувством узнавания, понимания и плохо сглаженной брезгливости. Он вышел на улицу и легко вздохнул. Отныне находиться в Новом Петергофе было бессмысленно. Поддавшись легкому чувству ностальгии по прежним местам, Матвей пересек пустырь, колосящийся травой и слабыми венчиками полевых цветов, и добрел до станции, где сел на электричку. Прислонившись виском к толстому оконному стеклу, он провожал взглядом торопливо ползущие деревья, частные дома, обнесенные заборами, и петляющие среди сероватой зелени речушки. Балтийский вокзал встретил его до сих пор идущими старинными часами, фонтаном из черного мрамора, чьи струи прерывисто бились об воду, и киви-терминалами, которых стало еще больше. Матвей невольно выцепил боковым зрением дверь общественного туалета, где он раньше часто кололся, но сдержал бегущую вперед него мысль и вышел на каменно-прохладное крыльцо, под тень арочных изгибов. Когда он спустился по массивным ступеням и закурил, сверкнув в вечернем сумраке серебряной гравировкой портсигара, его тихо окликнули. Повернувшись, Матвей увидел Ладу, которая стремительно сокращала расстояние между ними. На ее раскрасневшемся лице, которое она на бегу почесывала, читалась озадаченность. Несмотря на крошечные, как игольное ушко, зрачки, вид у нее был не самый радостный. Видимо, она дошла до стадии, на которой героин требовался для поддержания сносного состояния, но никак не для переживания праздника. «Сейчас и она начнет просить», - угловато изогнул губы Матвей. Однако Лада задала вопрос, который он от нее вообще не ожидал услышать. Особенно теперь, когда прошло столько времени. - Ты знаешь, куда пропал Марат? Он жив? – спросила Лада. - Его убили, - сказал Матвей и невротично затянулся. Ему и раньше не хотелось лишний раз обсуждать с кем-то жизнь Марата, а когда тот умер, нежелание лишь обострилось. Облик равнодушного, как среднеазиатская рептилия, Марата постепенно стирался из памяти и терял свои характерные черты, превращаясь в стандартизированный слепок, смазанную посмертную маску. Но воспоминания оставались, и ворошить их было гадливо. - Убили? Ты уверен? Ты видел это собственными глазами? – встрепенулась Лада. Руки, скрытые красными перчатками, крепко сжали засаленный воротник куртки. Матвей стряхнул столбик пепла, и малая его часть осела на кроссовках Лады, рассыпавшись на серые сегменты. По воздуху катился звучный гул кипучего мегаполиса, в котором смешались тиканье светофоров, человеческий говор и автомобильные гудки. - Нет, но я видел, как его увозят. А через полгода Асфар Юнусович сказал, что он мертв, - чуть отстранился Матвей. - В смысле, Жаров?– округлила она глаза. Но тут же сжала губы, отчетливо очертив тонущий в фонарном сумраке рот. - Знаешь, кто ты такой? Подментованная сволочь, - негромко произнесла Лада. - Для меня это не новость, мне часто такое говорят, - с грустной улыбкой сказал Матвей. - Да если бы ты просто барыга был, я бы не возмутилась. Меня возмущает, что стоило тебе прыгнуть повыше, так ты сразу начал мелочно мстить. Мелочно и подло. - Чего-о? – искренне возмутился он. Лада на одном дыхании выпалила: - Ты вообще знаешь, что о тебе говорят? И что именно говорят? Что ты стрелял в дочь главного прокурора, а клиентку, которая чем-то тебе насолила, вообще отравил! С каждой фразой претензии Лады приобретали конкретику, а Матвей наконец понял, что она имеет в виду погибшую у него под дверью Тусю, портсигар которой сейчас лежал у него в кармане. - Она сама умерла! – вырвалось у него. - Не ожидала, что ты так быстро испортишься. Не знаю, что с вами всеми происходит, но в какой-то момент вы становитесь мудаковатыми и теряете берега. Хотя раньше были нормальные ребята. - Сложно быть не мудаковатым, если вы по-хорошему не понимаете и на шею садитесь, - глухо отозвался Матвей. Лада, которая определенно была вмазанной, выбрала не самое удачное время для выяснения отношений с болезненно трезвым Матвеем. Одно лишь осознание того, что Лада в отличие от него может позволить себе саморазрушение, автоматически подсвечивало шероховатости ее поведения и превращало их в весомые поводы для злобы. - Какое-то время я думала, что Марат тебе солгал. Но людей без причины не убивают, так ведь? Матвей отбросил бычок в сторону. Тот мелькнул багровеющей точкой, будто падающая звезда, и растворился в сгущающейся кисельно-синей тьме. Лишь сегодня Матвей вдруг осознал, что многого не знал о противоречивых чувствах Лады. С долей злорадства он подметил в ее словах не только зависть, но и запоздалую ревность, которая довершала зловещий любовный треугольник, состоящий из живого Матвея, чахнущей Лады и покойного Марата, который уже не мог оценить ее любовь по достоинству. Почему-то живой Марат не вызывал в ней отклика, а вот мертвый внезапно стал интересовать. У Лады было крайне иррациональное и загадочное сердце. - Начнем с того, что я не просил убивать Марата, - возразил Матвей, ощутив под ребрами зарождающееся волнение, - в его смерти виноват лишь он сам, и от меня это никак не зависело. Подобравшись, Лада с бескровной улыбкой выложила самый главный аргумент, которому специально отвела последнюю очередь: - Теперь вот думаю, что Марат правду говорил. Просто не было свидетелей, и никто не смог подтвердить. - Я на сто процентов уверен, что ничего не было, - спокойно сказал Матвей. - Как ты можешь быть уверен, если вообще ничего не помнишь? Что происходило в те две недели? Матвей отвернулся от нее и направился в сторону Обводного канала. На окончательно потемневшем небе проступили сквозь пелену промышленных выхлопов серебристые пылинки звезд. За спиной пронзительным эхом отдавались тяжелые шаги Лады, а впереди хрустально подрагивали плошки садовых фонарей. - Нельзя так жить. Ты теперь в людях видишь только лживых утырков, - продолжала она, - тоже мне, блядь, хастла нашелся. А по-человечески поступать… - Следовало ожидать, что ты начнешь завидовать и откопаешь эту мутную историю. Хотя я не понимаю, чему тут можно завидовать. Я в крайне шатком положении, - печально произнес Матвей, повернувшись к ней. Они остановились на песчаной тропе Балтийского сада, чахлые деревья которого в темноте казались бурыми, словно на них лежал слой пыли. - Что дает свежесть, особенно на первых порах? Похоть и невыносимое желание догнаться. Как будто сам не знаешь, на что идут люди. Да в сраный Пушкин прутся ради фурика, пока их не попускает. А когда варщик под боком, да еще и денег нет, то сам бог велел… - Да пошла ты! – злобно выпалил Матвей. Однако в голове вдруг щелкнула догадка, и его осенило. - Но вичовая-то из нас двоих – ты, - наконец произнес он. Красноватое лицо Лады полиловело еще сильнее, и она дала Матвею приглушенную перчаткой пощечину. Матвей с ленивым равнодушием, потер горящую щеку – скорее рефлекторно, чем осознанно. - Я не настолько сволочь, чтобы из-за пощечины продавать тебе исключительно ядовитый бутор, - отстраненно сказал он, - но на поблажки можешь не рассчитывать. Только рыночные отношения. Я тебя не знаю, ты меня не знаешь. Отвесив ему вторую пощечину, которая оказалась более хлесткой и едкой, Лада развернулась на месте и быстрым шагом, иногда срываясь на бег, устремилась к темнеющей громаде вокзала. Ее каштановые волосы метались по куртке, будто застигнутые врасплох змеи, пытающиеся покинуть обжитую яму. - Вот же злобная дура… - негромко пробормотал Матвей себе под нос. Две беспамятные недели пришлись на начало прошлого марта, а провел их Матвей в квартире Марата, который жил на улице Комсомола - между Финбаном и Крестами. Самая дальняя комната, служившая желтушному Марату спальней, была практически приличной и располагалась за железной дверью, которую в присутствии гостей Марат всегда запирал, а увесистый ключ длиной с ладонь носил на шее. Ключ болтался на толстом шнурке и терялся под складками комковатого свитера. В других двух комнатах мебели практически не было, и выполняли ее функцию разных габаритов коробки, ведра и оккупированные клопами матрасы. Клопы плодились, пили загрязненную кровь, смешанную с эфедрином и побочными химикатами, и энергично кусались. Что касается кухни, то готовили там всё что угодно, только не еду. Даже когда Марат ничего не варил, обои по инерции пахли столовым уксусом, ацетоном и растворителем. Когда Матвей, приходнувшийся уже три раза и потративший все деньги, разлепил глаза и встал с полосатого матраса, на котором несколько часов подряд пребывал в забытьи, стало ясно, что мыслей у него в голове крайне много, но посыл у них совершенно схожий: желание во что бы то ни стало догнаться и, конечно же, сделать это немедленно. Почесав искусанные клопами руки, которые покрылись красноватыми бугорками, Матвей поправил черную футболку, чтобы она прикрывала правый карман, и отправился бродить по анфиладе комнат, в которых суетились незнакомые ему люди. Железная дверь была заперта, и Марата за ней не оказалось, однако Матвей нашел его в ванной. Прикрыв глаза, тот сидел на краю железной ванной и медитативно курил. Пепел опадал на пол, образуя сиротливые сероватые горстки. Стены были облицованы некогда белой кафельной плиткой и зияли лакунами выпавших осколков, а под потолком антрацитово-черными разводами проступали застарелые мокрые пятна. - Марат?.. – полувопросительным тоном начал Матвей, осторожно приоткрыв дверь. Марат поднял веки и заметил его землисто-бледное лицо. Матвей чуть ли не впивался пальцами в дверь и пристально смотрел на него ищущим взглядом мономана. Зрачки до сих пор застилали глаза чернотой, а зубы сжимались, и говорил он слегка неразборчиво. - Что? – с мрачным видом спросил Марат. - Я хочу догнаться, - сказал Матвей и вкрадчиво шагнул в ванную. Его глаза бегали из стороны в сторону, словно он искал нечто, чего нужно избегать или наоборот не бояться. - Пятьсот рублей куб, - сказал Марат, не меняясь в лице. На пол упал еще один комочек сигаретного пепла. Дым вился перед лицом Марата, затуманивая его резкие черты. - Так я уже всё потратил. - Съезди домой за деньгами. - Как я туда поеду? – угрюмо спросил Матвей, поведя нижней челюстью. – Электрички уже не ходят, а я в Новом Петергофе живу. Марат посмотрел на него из-под тяжелых век, замолчал и задумался. В ванной повисла неловкая тишина, прерываемая размеренным звоном капель, срывающихся с крана, и ворчливым гомоном, который доносился с кухни. В соседней квартире раздавался монотонный, как будто бы комариный писк. - Чего на пороге стоишь? – снова прикрыл глаза Марат. – Заходи, закрывай дверь, раз ты говорить пришел. Почуяв приближающееся согласие, Матвей закрылся на щеколду. Нечесаные светлые волосы липли на влажный от пота лоб, а глубоко в глазницах жадно блестели глаза. Губы подрагивали в слабой полуулыбке, контур которой стушевывали стучать зубы, уже начинающие стучать. Подавшись вперед и чуть сгорбившись, Марат пристально посмотрел в его темные глаза: - Отдрочишь? За пять кубов? Матвей определенно хотел заполучить свежесть любой, даже самой высокой ценой. Вот только он считал высокой ценой совсем другое. У него возникло желание хорошенько измолотить Марата, раз тот не хочет отдавать по-хорошему, и забрать всю его заначку. У Марата не могло не быть заначки. Матвей даже слышал, что это была пол-литровая стеклянная бутылка, заполненная прозрачно-желтой свежестью почти до горлышка. Там явно было больше пяти кубов. Мысль заняла меньше секунды. Мгновенно взвинтившись, Матвей резким движением выхватил из правого кармана литой молоток с желтой ручкой. Описав в воздухе широкую дугу, рука с молотком устремилась к черепу Марата. Растеряв всю медитативность, тот юрко метнулся вправо. Дымящийся бычок упал в раковину. Одной рукой ударив Матвея по запястью, Марат достал из кармана нож-бабочку и угрожающе ткнул в сторону Матвея. Завидев даже не нож, а серебристо-стальной отблеск его лезвия, Матвей дернулся назад и прижался к стене, однако молоток не выпустил и предупреждающе занес руку. К землистому лицу прилила кровь, вена на лбу набухла, ноздри мелко раздувались. - Мозги тебе лечить надо, - совсем уж мрачно сказал Марат, не убирая ножа, - ты какой-то нервный. Пошутил я. Пошутил, понимаешь? У меня злые шутки. Матвей тяжело дышал и смотрел на него широко распахнутыми глазами, в которых медленно проступало осознание происходящего. Раздался грохочущий стук: кто-то настойчиво бил кулаком по двери ванной. - Марат! Все уже на кухне ждут! – раздался упрашивающий голос Ирки Ширки, бывшей героинщицы, которой было уже за тридцать. – Когда вариться будем? - Не мешай, - веско ответил ей Марат, - я с человеком беседую. Удалились шаги босых ног, и снова повисла гнетущая комариная тишина. Марат и Матвей смотрели друг на друга немигающими взглядами, которые выражали ненависть разной степени. Сложив нож, Марат убрал его за пояс. Так же поступил и Матвей, спрятав молоток и поправив футболку, чтобы топорщащийся карман не бросался в глаза. - Ты лучший друг Лады, а Ладу я уважаю, - вновь нарушил молчание Марат, - бесплатно я тебе варить не буду, но могу сварить в долг. Баян есть? Вместо ответа Матвей продемонстрировал кубовый шприц, которым за прошедшие сутки успел воспользоваться уже несколько раз. Марат кивнул. Встав с бортика ванной, он неожиданно спросил: - Почему молоток-то? Неэффективное оружие. Пока будешь забивать человека, он тебя пырнуть успеет. - Молотком убивал Пичушкин. Он шестьдесят человек убил, - объяснил Матвей. - Лечиться тебе надо, - покачал головой Марат, - совсем бардак в голове. Щелчком пальцев столкнув потухший бычок в слив раковины, он пошел на кухню, где его уже ждали предвкушающие люди самого разного пола, возраста и юридического статуса. Когда Матвей в конце второй недели пришел в себя, то обнаружил себя гладко выбритым и очень удивился. Видимо, невменяемость никак не повлияла на обыденные привычки. «Наверное, заморочился», - бегло подумал он, почесывая искушенные руки. Виски кололо изнутри гудящей температурой, в желудке ворочался голод. А вот куртку Матвей уже не обнаружил. Он отчетливо помнил, что вешал куртку в коридоре, однако теперь её там не было. Должно быть, кто-то надел его куртку, приняв за свою, или вообще вместо своей прохудившейся. На имеющуюся верхнюю одежду даже смотреть было не очень-то приятно. Наиболее приличным вариантом был черный женский бомбер с красными драконами – весь в катышках, явно принадлежащий гостье массивного телосложения, которая еще не успела сторчаться. Закутавшись в бомбер, который оказался ему несколько велик, Матвей поспешно вышел на улицу Комсомола, обдуваемую холодным валом мартовского ветра. Ледяной ветер бил по кипяточно-горячему лицу, высекал из туловища зябкую дрожь. Впереди в обе стороны тянулись темно-красные стены Крестов, увитые колючей проволокой и мокрые от недавнего дождя. Над улицей Комсомола расцветало пасмурное серое утро. Дальнейший путь Матвей помнил урывками – пострадавшая за две недели память отказывалась работать как следует. Вроде как он стоял на остановке, вроде как ехал на маршрутке, но окончательное пробуждение состоялось даже не по его воле. Он проснулся, потому что его грубо трясли, ухватив за плечо. - Молодой человек! Молодой человек! – раздавался прямо над ним надрывный и строгий женский голос. - А? Что? – едва очухался Матвей. До него дошло, что он лежит под почтовыми ящиками незнакомой парадной, белый потолок которой был украшен лепниной, а зеленые стены с камином шелушились ошметками отстающей краски. От колен Матвея шли вниз широкие каменные ступени, стертые шагами людей, которые уже многие лета покоились на погосте. Перед Матвеем лежала наполовину съеденная маковая булка. Чуть поодаль от него, не скрывая брезгливости, стояла кучерявая женщина лет сорока пяти, одетая в блестящий черный плащ. На плече у нее висела такая же сумка. - Наш дом не богадельня! – в той же тональности продолжила женщина. – Ты людей пугаешь, нарколыга! - Радуйтесь, что я хотя бы живой, - проворчал Матвей, поднимаясь и отряхиваясь. Температура не отступила: голову раздувало жаром, а в желудке неприятно тянуло, будто кто-то мягко пальпировал его изнутри. - Ладно мы, мы в девяностых росли и привычные. Вы тогда пачками везде валялись – и живые, и мертвые. Но ты хотя бы о детях подумай. Что я внукам скажу? - Что я наглядный пример того, как жить нельзя. С наглядным примером до детей лучше доходит, - буркнул он. Распалившись, женщина сдернула с плеча сумку и огрела Матвея по голове. - Чего вы деретесь? – обиженно спросил он, ретируясь в сторону выхода. – Я на вас руку не поднимал. И вообще я уже ухожу, успокойтесь… - Нахал! - устало бросила женщина ему в спину. Выбравшись на улицу, Матвей с некоторым удивлением понял, что находится на Петроградской стороне. Близлежащие дома прятались за строительными лесами, на которых колыхались сетчато-зеленые лохмотья, а слякотную массу под ногами медленно растапливало жаркое полуденное солнце. Сладко пахло сдобой и свежезаваренным кофе. «Почему я приехал именно сюда? – тоскливо подумал Матвей. – Зачем я вообще проделал такой крюк? Даже бешеные собаки такие крюки не наворачивают» Тяжело вздохнув, он пригладил взлохматившиеся волосы и побрел, слабо держась на ногах, в сторону метро. Под дырявыми кроссовками хлюпала, расползаясь в стороны, грязно-снежная помесь. Матвей волок себя по земле ветшающего государства, которое было фашистским по заветам Оруэлла и Умберто Эко, в недрах которого мерцали маслянистая нефть, норильский никель и якутские алмазы, которое сдавало в аренду Китаю сумрачные сибирские леса.