В голове ветер

Он втолкнул ее в подвернувшуюся кладовку за мгновение до того, как преследующие ее по дворцовым коридора солдаты выбежали из-за угла, и едва успел притворить дверь. Почти беззвучно Люмин вскрикнула, забилась в крепкой хватке — гибкая, сильная, словно дикая кошка; почти вывернулась из его рук, ударив локтем поддых, да так ловко, что Тарталья едва не задохнулся, хватая воздух ртом. — Тише, тише, — засмеялся он, в темноте прижимая ее к каким-то мешкам с провизией; что-то мелко покатилось им под ноги из прорехи, запахло яблоками, сладко и тепло словно дома. — Если хочешь попытаться убить меня, дай хоть спасти тебя для начала. Царевна… Притихнув под своим плащом с капюшоном, Люмин бросила на него взгляд, и в карих глазах сквозь прорези маски-домино, наподобие тех что носят Фатуи, блеснуло, наконец, узнавание. В любой другой маске, кроме маски Предвестника он никогда не нуждался. Тем более здесь. — Аякс? — пробормотала она, безошибочно выбрав самое неуместное здесь, самое неправильное из всех его имен. В тишине удаленного от самого празднества коридора, где вроде бы жили слуги да располагалась кухня, вновь прогрохотали шаги. Голоса солдат звучали совсем близко. Что ж, воспользоваться маскарадом чтоб проникнуть в Заполярный дворец, в самое сердце Снежной было планом и восхитительно смелым, и самоубийственным. Хорошо еще без болтушки-Паймон. Стиснув зубы, Тарталья торопливо расстегнул мундир, рванул ремень на штанах. За мгновение до того как от пинка распахнулась дверь, впуская лучи света факелов в темную тесноту кладовки, задрал подол ее платья до самого пояса, грубовато втиснулся бедрами между ее широко разведенных ног. — Что ты… — ахнула Люмин. — Что… Руки ее обвились вокруг его шеи прежде чем он успел попросить ее подыграть. — Не помню чтоб созывал компанию, — обернулся Тарталья, выждав паузу, пока за его спиной шумно и неловко переминались солдаты. — Во дворце посторонний, — в струнку вытянувшись, доложился сержант. — Господин Дотторе велел разыскать и непременно доставить… Невольно Люмин вздрогнула, сжалась, словно пытаясь стать как можно незаметнее. Дотторе, значит?.. Перед глазами вдруг все затопило алым, горло перехватило приливом ледяной, темной словно сама Бездна ярости. Но ее ладонь легла на его грудь теплым, осторожным зверьком, и волна схлынула так же быстро как и накатила. — Если найду постороннего где-нибудь между этих чудных ножек, обязательно сообщу о нем Дотторе. — со смехом похлопал он Люмин по обнаженному бедру. — Уверен, вы тоже справитесь со своей частью работы. При свете факелов ее фарфорово-бледная кожа словно светилась в полутьме, и чужие взгляды, касающиеся ее, всколыхнули внутри новую вспышку гнева. — Господин Пред… — Ну, ну… — с невинной улыбкой приложил Тарталья палец к губам. Что-то хрустнуло под сапогом словно кость — может, яблоко? — и на выдохе солдаты синхронно сделали шаг назад. — Это же маскарад, никаких имен. Дверь закрылась, в вновь воцарившейся темноте Люмин шумно выдохнула. Вдруг сама подалась ближе, лицом уткнувшись ему прямо в грудь. Пальцы сжались на красной ткани его шарфа, светлые волосы под упавшим капюшоном даже посреди зимы Снежной, в которую он, наконец, вернулся после странствий, как прежде пахли солнцем, ветром и нежной горчинкой мондштадских астр. — Ты меня спас, — вдруг негромко сказала она. Не воспоминание, не сон, просыпаясь от которого всякий раз чувствуешь лишь пустоту, тоску да горечь… Живая, теплая, настоящая — посреди безжалостной зимы в Снежной. Сердце, к которому она прижималась щекой, заныло вдруг словно в оттепель. Накатило все разом — стычки и споры, хлесткие удары ее меча и колючие, насмешливые реплики. Встречи с клинком в руках, когда сокрушительно падал удар на удар и кругом летели жаркие, жгучие искры… И такие же жаркие ночи в Ли Юэ вспомнились тоже — ее взгляд, позволяющий, чуть насмешливый, вечно непроницаемый, даже когда ее обнаженное, тонкое тело послушно таяло в его руках. Развлеки меня, говорил этот взгляд. Заставь хоть ненадолго забыть. Или может, забыться? По приказу Царицы вернувшись в Снежную, он так и не смог вытравить из памяти ни ее смеха, ни ее голоса, ни нежного, теплого запаха ее светлых волос. Даже если не звал ее с собой — даже если она не просила остаться. В сладко пахнущей раздавленными яблоками темноте посреди зимы губы вдруг обожгло горячим, влажным дыханием — на мгновение оторопев, Тарталья коснулся разом пересохшего рта пальцами; теперь уже сам потянулся к ней словно сердцем и даже если б хотел, не смог бы ее оттолкнуть. Люмин всегда делала его слабым — когда он так отчаянно жаждал лишь силы и битвы. Даже здесь, в Снежной, где ее власть над ним слабела, уступая той вере в Царицу, в идеалы Фатуи, что годами въедалась в кровь и плоть, в разум… Все разом рушилось словно домик из карт, когда Люмин целовала его сама вместо того чтобы как обычно позволять себя целовать, и ее губы были теплыми, нежными, безотчетно напоминая о полузабытом доме. О беззаботных днях в Ли Юэ, когда он обещал Тевкру однажды ей этот дом показать. Когда ненадолго забыл о пути Фатуи, нацепив маску не такого уж и плохого парня, продавца игрушек из Снежной. Здесь же маски надеты и содраны. Тот самый Предвестник и безымянная девка, о чьих шашнях с Фатуи никто никогда не узнает. В пыльной, темной, пахнущей яблоками кладовке в двух шагах от разыскивающих ее солдат, от властного взгляда Царицы спрятав себя, наконец, за маской Люмин целует его так искренне, как никогда прежде. Ее руки скользят по его животу, по спине, безошибочно находя выученные еще в Ли Юэ шрамы и едва заметно застывая на новых. Кончиками пальцев она подцепляет край перчатки, гладит грубую мозолистую ладонь тем самым жестом, от которого у Чайлда всегда горло перехватывало от нежности. Ничего не меняется. Здесь, посреди зимы Снежной он точно так же принадлежит Люмин — только протяни руку, пальцами щелкни, и осознание этого накрывает давно забытым уже желанием подчинить ее, обладать, перешагнуть… Наконец, освободиться. Платье задрано вновь до бедер, белье смутно белеющим пятном падает на пол рядом с ее теплым плащом. Затылком Люмин едва не бьется о стену, когда он прижимает ее, поднимает на руки, еле слышно вскрикивает, когда он с силой вдавливается в нее, тесную, жаркую, уже влажную… Вспышкой болезненно острого удовольствия словно весь мир вдруг сужается до этой крошечной кладовки, до ее горячего тела под платьем, до ее обнимающих его шею рук. — Ты скучала по мне?.. — хрипло прошептал Тарталья ей на ухо, без всякой жалости вбиваясь в нее короткими, почти злыми толчками, от которых она беззвучно вздрагивала, зажимала ладонью рот. — Хоть немного ты скучала по мне, царевна? По тем ночам в Ли Юэ, для всего мира оставшихся секретом, по его безнадежным, упрямым до отчаяния попыткам добиться, купить ее или просто присвоить, по… — Скучала, — выдохнула Люмин еле слышно. Легко и привычно, словно бы только вчера расстались, подхватила ритм, сама подавалась навстречу дрожащими бедрами, так же легко как прежде они из осколков соединялись в что-то целое, живое, удивительно правильное. В полутьме ее глаза влажно блестели сквозь прорези домино, и почему, почему же здесь, сейчас она казалась так мучительно искренней? Дрожащие, горячие пальцы зарылись в волосы на его затылке в отчаянной, немой просьбе — даже с закрытыми глазами он представлял ее лицо до последней черточки: закушенная добела губа, плотно сомкнутые ресницы, светлые брови страдальчески сведены к переносице. Слишком хорошо выучил ее за то время в Ли Юэ — словно лучший прием в мышечной памяти, худшего врага совсем рядом с сердцем. Слишком много узнал в мелочах — так и остался вне ее мира в главном. Стиснув зубы, Тарталья грубо зажал ей рот ладонью со сползшей перчаткой — с благодарным облегчением Люмин запрокинула голову, давясь вскриками и всем легким, горячим телом вздрагивая; кажется, он бы сейчас все отдал чтоб среди зимы снова и снова воскрешать уже мертвое имя на ее губах, чтоб еще раз услышать… Любит, любит, любит ее, будь все проклято — и не может за это простить. Увлеченный волной ее удовольствия, он до синяков вдавил пальцы в белые, крепкие бедра, с дрожью во всем теле толкнулся глубже в последний раз; даже не пытался осторожничать, испачкав ее платье или живот. Из грязной, животной, собственнической прихоти… или просто назло. Прежде даже в самом жару и в голову это не приходило, хоть у нее всегда при себе был запас купленных в аптеке трав. Совсем особое удовольствие — выгнувшись, Люмин сама скрестила за его спиной лодыжки; влажный жар ее тела внутри сейчас был похож на расплавленный, сладкий шелк. Она обвивалась, оплетала руками, ногами, даже не пытаясь отстраниться, пока его семя вязко стекало по ее бедрам. Запах раздавленных под ногами яблок мешался с запахом ее тела, снова опьяняя, снова сводя с ума… Она всегда делала его слабым, когда так отчаянно он желал стать сильней. — Не слишком ли много для простой благодарности? — тихо усмехнулся ей на ухо Тарталья, опуская ее на пол. Отвернулся, поправляя одежду, пока она без смущения и злости вытирала испачканную им внутреннюю сторону бедер ладонями. На мгновение он отчего-то вдруг представил Люмин беременной — если бы по какой-то странной причине она захотела. Внезапная мысль не была отталкивающей и досадной; может, этого он и желал, не сознаваясь даже себе самому: нечто что навсегда стало бы общим, что связало бы их двоих. Даже если чтоб защитить это новое, общее, пришлось бы перевернуть и разрушить все во что он верит и собрать из осколков заново. В целом мире ничто не сделало бы его сильнее. И он скорее последовательно зальет кровью, чужой и своей, каждый зал дворца, каждую лестницу здесь, прежде чем позволит цепким лапам Дотторе — или кого угодно — коснуться ее. Внезапно он сжал ее лицо в ладонях, и успевшая накинуть упавший плащ Люмин не отшатнулась, не отстранилась — лишь на мгновение прикрыла глаза. — Даже если ты враг всей Снежной, я никому не дам тебя тронуть, царевна, слышишь? Может если только сам… однажды, — засмеялся он неестественно, тихо, нежно, прежде чем выглянуть и убедившись что коридор пуст, махнуть ей рукой. — Или ты меня. Как повезет. Закутавшись в плащ, Люмин промолчала. Если в суете кто и обращал внимание на Предвестника и его спутницу в надвинутом на лицо капюшоне, пока они выбирались из освещенного праздничными огнями дворца, отчета никто не осмелился требовать. Чистый белый снег похрустывал под ногами, когда они шли по парку к одной из тайных калиток, которыми пользовались те визитеры дворца, кто не желал быть замеченными. — Аякс… — обернулась Люмин, когда решетчатая дверь уже была перед ней открыта. Нечто такое было в том как упрямо она звала его этим давно уже мертвым именем, что внутри снова всколыхнулось все разом, с головой захлестнуло. — Я бы однажды мог целый мир бросить к твоим ногам… — с силой сжал он в руке ее маленькую, горячую руку. — Мне не нужен ваш мир, — вдруг сняла Люмин маску с лица, подняла на него глаза, на бледном словно снег лице огромные, темные как озера под ночным небом. — На пути полярной ночи слишком много невинных людей погибло, а пострадало еще больше, — ее голос был необычно тонким, ломким — словно прежде всего напоминала себе самой, не ему даже. — Среди них были мои друзья. — Даже если этой ценой спасутся больше людей в разы?.. Знаю, знаю, ты никогда не примешь и не поймешь. Должно быть, можно было хоть попытаться ей объяснить — сколько горя и бед пришлось пережить этим землям во времена древней тьмы, рассказать что перед грозой, что вот-вот на них обрушится снова, нет веры ничему, никому кроме мудрости и силы Царицы. Снежной больше не на кого надеяться, не в кого верить. Но какова будет она, эта цена? — Мне теперь уже и самому иногда непросто становится… понимать, — поморщившись, качнул Тарталья головой. — Так что просто беги и будь осторожнее. По одному с трудом разжал пальцы словно онемевшие на морозе — она вдруг потянулась сама, удержала почти невесомое уже, теплое касание ладоней. — Я все равно не могу тебя не любить, Чайлд Тарталья, — дыхание вырвалось из ее губ теплым, светлым облачком. — После того что ты уже сделал и что еще, наверное, сделаешь, все равно не хочу тебя не любить. Лучше бы снова сказала — «Аякс». Горло больно сдавило. Кажется, их бросило друг к другу одновременно — словно здоровенным рыбацким крюком подцепило куда-то за самое сердце, рвануло; на холоде от Люмин еще сильнее пахло яблоками и его собственным запахом, и покачиваясь, он обнимал ее на ледяном ветру, сквозь теплый шерстяной плащ ощущая как ее плечи дрожат, и у самого внутри трепетало нечто совсем далекое от ярости, от хаоса, вечной, неутолимой жажды битвы… — Ты враг моего Архонта и моей страны. Но за один вечер ради тебя я уже поступился своей страной, всем, чему я служу и во что должен верить… — выдохнул он сквозь стиснутые зубы. — Не слишком ли ты много просишь, царевна? Высвободившись из его рук, Люмин расправила плечи, выпрямилась прежде чем шагнуть в холодную, безжалостную темноту Снежной. — Я тебя ни о чем никогда не просила, — почти незаметно улыбнулась она вдруг, удивительно нежно коснулась теплыми губами его щеки на прощание. — Каждый свой путь выбирает сам. Словами хлестнуло наотмашь как ледяным, пронизывающим до дрожи ветром с заснеженных равнин. Тонкая, острая, звенящая словно смертельно опасный клинок у сердца, легкая словно на снегу лунный ветер. Может в первый раз он хоть что-то понял, среди ледяной, безжалостной зимы в Снежной впервые увидел чуть глубже… И подумал вдруг, что эта битва, наверное, с самых начал уже была им проиграна. В конце концов, он обещал Тевкру показать ей дом, а есть клятвы, которые, видно, даже ему не дано нарушить.