Червоточина

      Ие становится будто бы легче – всего на миг; после глотка сжимается, воздуха не хватает, и изо рта, сквозь широкие расщелины зубов, течет на подбородок густая, красноватая слюна.       Она терпит, пусть и крупно дрожит: церковь не убьет ее – не сумела в младенчестве, не сможет и сейчас. Ия и не такое выдержит, особенно ради своего отца, раз уж он у нее есть. Ненастоящий гниет в могиле, а истинный бессмертен, истинный сам дьявол, так сказала Марья, и Ие это пришлось по нраву: она знала, знала всегда, что больше, шире, могуче любого, подле кого жила. Избранная, любимая дочь, вот кто она, не просто нечистая – лучшая из всех детей Хозяина.       Мыслей так много, что они затмевают ее взор. Ляд вопрошающе касается ее плеча, и дымка в Ие рассеивается – она не успевает озлобиться, лишь упирается глазами в бабу на крыльце.       Та высокая, худая, но крупная – значит, крепкая, решает Ия вдруг, из тех, кого не жаль уважить. Она бледная, черноволосая, а еще страшная, сотканная из ужаса и тьмы. Ветер обвивает ее и несет к Ие запах пыли, леса, молока и коры с соломой. Ежели принюхиваться, то и смрад чуется, и смерть, и древнее, злое нечто, чего Ия понять не способна – оно старше ее, оно ее сильнее.       Ия сплевывает перед собой, а Ляд помогает ей подняться.       Теперь она опасается – боится – впервые; ей хочется бежать. Но никто не движется, не колыхается, и она тоже остается стоять, плотно сжимая челюсти.       Баба говорит:       — Верный путь избрали. Эта церковь вас и изводит.       Голос у нее низкий, глубокий, шелестящий, как листва, а рот – алый. «Как в крови, – думает Ия. – Точно в крови».       Они молчат, и молчат долго.       Ие нечего ответить, она жила ладно, никто ее не трогал и не неволил, церковь сделала худо только этим холодным, туманным днем, и то потому, что она сама к ней пришла. Но вот Отцу ее, Хозяину Марьи, точно от божьего дома лучше не станет; быть может, эта баба о том и толкует.       Она ведь не человек.       И никогда им не была – Ия так чувствует.       Марья переминается и вся сжимается – тоже, стало быть, страшно. А вот Ляду – никак; он смотрит перед собой, сводит широкие брови и гулко спрашивает:       — Кто такая?       Эхо кружит меж ними и взвивается ввысь.       Красные, полные губы бабы изламываются в улыбке – на щеках у нее появляются крохотные ямки, как у малого румяного дитя. То ли ей нравится Ляд, то ли смелость его, но она добродушно и легко отзывается, выступая вперед:       — Вешница. Вецена.       Хищная, пернатая птица, вспоминает Марья. Без крыльев, клюва да когтей.       Мать бранила сестер, когда те плохо себя вели, стращала их и кричала: «Вешницы заберут вас, негодных, ночью, и растерзают! И никто вас никогда не найдет!». Сестры плакали, да так, что у Ии дрожало нутро – от их ужаса ей становилось тошно и скучно – сама она в сорок не верила. А нынче одна из них стояла перед ней и опаляла все кругом своею неумолимой, горячей силой.       Сомнения в Ие разом растворились, а сердце гулко ухнуло и сотрясло ребра.       Настоящая, живая – и старая. Ветхая, как этот лес.       Вецена бесшумно садится на ступень. Подол ее черного платья покрывает ноги, но Ия замечает под ним ступни с длинными, когтистыми пальцами.       Марья хмурится.       — Сорока, — выдыхает она. — Ты воруешь детей.       Вецена ожесточается не сразу.       В тени ее глаза не блестят и не сверкают, а тяжелые ресницы ложатся на щеки густым мраком. Лицо у нее все сероватое, словно бы отмирающее, но все же живое и красивое; исказившись, оно превращается в недосягаемый лик иконы – Ия кашляет пуще прежнего, представляя Божью Матерь на холсте.       — Все вы были сворованы, когда были детьми, но ни одного из вас я не тронула – это сделали другие, — певуче шипит она, как змея в камышах, и окидывает их тяжелым, неподъемным взглядом.       Ия трепещет.       Она знает! Знает все – потому что старуха, потому что сильна. К этому Ия стремилась, когда уходила из деревни, и это она нашла: правду. Вешница не ее породы, оно и ясно, но про другие рода да племена она может поведать что угодно – тайны плещутся в ней, как рыба в пруду по утру. Ия хочет выловить, поймать, хочет выслушать и тянется, пробирается вперед, отталкивая Ляда, но больная нога подворачивается, кость щелкает, и она вновь опускается на колени, будто бьет поклон.       Исподлобья Ия глядит на Вецену и раскрывает губы, но звук из нее не вырывается – ни тихо, ни громко.       Вешница взмахивает кистью. Боль в щиколотке вспыхивает и гаснет искрой от костра.       — Хромая, а знаешь, отчего? — спрашивает она. — Потому что черт плоть от плоти. Сонм бесов упал с небес – и все переломали ноги. — Вецена улыбается – почти что ласково. — Так уж повелось, омменыш.       Марья подходит к ней ближе, вжимая голову в плечи. Вецена лениво переводит глаза на нее.       — Ученица ведуньи. Ворожея. Что она сказала тебе, когда умирала? Что ты недостойна? Это истина – ты не ее дочь вовсе. — Вешница указывает длинным пальцем на Ию, а затем переводит его на Марью. Туман сгущается вокруг. — Тебя она выпросила, чтобы обучить, ведь своего ребенка продала за силу. Ты родилась, и тебя ведунья забрала, а заместо дьявол усадил в ту семью черта. Обменял. Исполнил договор.       Ия поднимается на локтях и глядит промеж Марьиных лопаток, не моргая.       — Омменыш? Она?.. — выдыхает Марья.       Вецена кивает.       Та семья и не ее была вовсе, вот что; потому и тянуло так от них в лес. Ие это нравится – жить человеком ей было тяжко. Отец так могуч, что раздает ведьмам дары, а она ему помогает – вольно или невольно. Его ласковую длань она ощущает над собой, но не видит, зато понимает: Он ею доволен, Он ее любит. За крохотную долю сей любви она пойдет дальше, куда бы ни привело это.       Ия косится на Марью, а та выдыхает.       Она пойдет тоже.       Сама не своя, Анкина девка опускает голову. Видно, расстраивается, хотя Ия и не берет в толк, что с ней сделалось: быть Анкиной дочкой всяко хуже, чем быть ребенком Хозяина. А толку от бабки нет – она умерла и тлеет в земле, и единственное ценное в ней, ее знания да проклятая сила, у Марьи в руках, будто сворованные чужие перстни. На пальцы не налезают, а сверкают и блестят ярко. Но любое кольцо можно подогнать – надобно лишь знать, как.       Вешница тянет:       — Сильные ворожеи редко по крови случаются. Чаще за ними кто-то стоит. — Она поднимается, выпрямляется, волосы спадают с ее плеч. Ия оборачивается к Ляду, потому что на него Вецена и смотрит, не моргая; он стоит, высокий и большой, и грязные полы его рубахи шевелит ветер. — Пасынок. Леший выкрал тебя, потому что родная мать прокляла, и вырастил. Человек. — Она прижимает подбородок к груди. — Человек…       Ляд ухает и мычит, слова клокочут в нем, но не выходят легко. А как только он выпускает их, Ия морщится – пасынок громко говорит, зло и отрывисто.       — Что с нечистью? Где Леший? Знаешь – скажи. Если вешница, то тебе они все родня.       Вецена отводит глаза, а Ия поднимает свои к кресту на куполе.       Он сияет, так ей кажется. Он ее слепит.       — Церковь напугала, новый бог извел, — отвечает она глухо и ровно. — Ведь прежние боги умерли. Так будет и дальше – церкви расчистят путь, пока он не станет свободным. Слабые уйдут и погибнут, а сильные устоят, если не пожелают умереть, но та жизнь хуже самой смерти: без ворожбы, в чужих телах…       — Так ты сильная или слабая? — тихо спрашивает Марья, кладя ладонь себе на грудь.       Вецена не отвечает, а лица ее Ия не видит – перед ней лишь белесая, искрящаяся вспышка.       — Я покажу тебе, Пасынок, где искать. Но чтобы найти, эту церковь с мощами надо изничтожить.       — Как?       Сердце Ии сжимается и перестает биться – ответ она уже знает. Страх пробирает ее всюду, даже в костях, внутри, он обжигает ее кипятком, кровь пенится и бурлит, однако Ия терпит – она стерпит что угодно, не только это. Церковные врата движутся, плывут рябыми волнами перед ней, страшно подумать, что будет, когда туда придется войти, но Ия и не думает; ее тело помнит. Мать, ненастоящая мать, баба, что повесилась, силилась ее крестить, и над святой купелью шел пар, а крест накалился и почернел. Ие тогда было очень, очень плохо, а попу – еще хуже, но в том приходе не слыхали про мощи, а здесь они есть. Здесь будет намного больнее.       — Марья, — зовет вешница по имени, которое никто ей не называл, — ты желала бы быть, как Анка?       Марьины щеки блестят и лоснятся потом.       — Я желала бы быть сильнее, — отзывается она, как в бреду.       Вецена сладко улыбается, и Ия не может от нее оторваться.       — Ты станешь. Последние будут первыми, а первые последними, ибо много званых, но мало избранных. — Она взмахивает рукой, а рукав скользит с ее запястья вниз. Кожа на ее предплечье черная – приглядевшись, Ия замечает оперение. — Твой Хозяин даст тебе милость, если ты избавишь его от нарыва на теле. От мощей.       — А почем мне знать, что ты не врешь?       Голос Марьи дрожит, и Ия супится – ей она подчинялась, пусть сама не хотела, а Марья на деле грязь, бесплотный дух, ничто.       Но Вецена того не замечает – или не хочет замечать.       — Разве могу я тебе врать?       Она ступает по земле бесшумно и невесомо, еловый запах бьет Ие в ноздри и кружит голову. Она пятится, сжимается и скукоживается, но вешница останавливается не возле нее, а возле Марьи. Острыми костяшками она проводит по ее скуле, склоняется над ней и шепчет так, что слышно всем кругом:       — Пойдем со мной. Я зову тебя. — Ия слышит, как голос Вецены опускается и бьет набатом. — Я щедр. Моя благодарность велика.       Хозяин.       Он молвит через вешницу.       Ия не может вдохнуть, все ее существо дрожит; она жадно всматривается в Вецену, в каждую вену под ее бледной белой кожей, и ей чудится, что она воистину видит Его. В переливе радужки и в мутном белке. Но Он тягуч, изменчив, исчезает быстрее, чем Ия успевает Его запомнить, и все же эта тень, обманчивое очертание, ее убеждает: Ия решает служить и угождать.       Марья думает так же.       Она отшатывается от Вецены как громом пораженная. В ней что-то меняется – Ия ощущает, как человеческое, низменное, горькое вытекает из нее, а в пустоту внутри заползает терпкое, рассыпчатое, горячее и живое нечто. Оно ворочается, словно младенец в чреве, и заполняет собой руки и ноги постепенно и неторопливо, но неумолимо – его уже ничем не остановишь, Ия уверена. Ее к этому тянет, и она нетвердо идет, оставляя позади и Ляда, и лес, который ей больше не нужен.       Вешница зовет Пасынка.       — Ляд, — стрекочет она, — я прокляну мощи и вернусь к тебе. Ты человек – тебе незачем быть у алтаря. — Вецена отпирает тяжелую створку двери, и Ия со страхом смотрит внутрь. — Я помогу тебе, если ты сумеешь подождать.       Ляд шумно дышит, но Ие на то уже все равно; вслед за Марьей она выходит вперед.       Половицы плачут и скрипят под ней.       Вецена запирает врата, и все погружается во тьму.

***

      Внутри Ие уже не плохо, потому что иконы черны, а кресты ржавы. Здесь нет ничего святого, решает она, а если когда-то было, то сгинуло безвозвратно. Может, следы его остались, но они отныне ничего не значат; они над ней не властны.       Темное дерево скрипит, вторя каждому шагу, а алтарь приближается – Ия смотрит на него несмело. Она медлит, исподлобья наблюдая за Марьей, которая словно бы спит наяву. Вешница не ведет ее, ей не указывает, но Марье это и не нужно: она проходит мимо, едва касаясь половиц, и замирает возле раки, пустой и низкой, ничем не покрытой, едва возведенной и проклятой.       Когти Вецены стучат и скребут пол. Когда она останавливается, затихает даже ветер.       — Почему костей нет? — с сомнением спрашивает Ия.       Святых очень любят, но они все равно умирают – даже Иисус умер, чего думать о других. Но она слышала – она понимает, знает, – что они не гниют, а покоятся в ларцах, как драгоценные камни, как изумруды, которым поклоняются люди. Они бьют им поклоны и целуют их гробы, но этот гроб пуст – крышка сдвинута, а изнутри не пахнет ни мертвецом, ни ладаном, ни миррой, ничем, и Ия не чувствует духа бога рядом.       Бога тут нет.       Вешница недолго молчит. Тени на ее лице сгущаются.       — Я избавилась от мощей, — откликается она тихо. — Мне это не трудно.       — Хозяину нелегко, а тебе просто? — Ия щурится. — Ты врешь.       Конечно, врет, а как иначе; когда Ию силились крестить, Отец помешал, но простой деревенский приход не сумел сравнять с землей, толстопузого попа не разорвал, погост не смёл… а вешница говорит, что стерла мощи в пыль потому, что захотела. Обманщица, лгунья, сорока с поломанным крылом, вот она кто. Таких птиц Ия по детству забивала камнями.       Но Вецена терпеливо ведет покатым плечом, и волосы густой копной закрывают шею.       — Твой отец больше, чем черт, а я больше, чем нечисть. — Она огибает раку и кладет на нее ладонь с длинными худыми пальцами. Марья глупо, безмолвно наблюдает за этим со стороны, как неживая. — Мне мощи все равно что прах. Я их развеяла, их больше нет, как нет никого тут – ни тех, кто строил, ни тех, кто должен служить. Но церковь осталась, по весне сюда придут люди. — Она улыбается, и Ия думает: красивая, словно не сорока, а заморская цветастая пташка. — Придут поклониться тому, что есть.       — А что есть? — бормочет Ия невнятно, оглядываясь, но Вецена молчит.       Вешница мягко касается Марьиной щеки, и та распахивает веки – ее длинные ресницы достают до бровей, а в глазах плещется огонь. Языки пламени в них пляшут и светятся, разгоняя мглу; Ия, освещенная и согретая этим светом, падает ниц и клонит голову.       Она всем сердцем, кровью, нутром ощущает: Отец явился через Марью к ней.       Отец здесь.       Ия подглядывает, не поднимаясь, за тем, как Марья обхватывает запястье Вецены и тянет к себе; вешница идет, как царица, как владычица к своему царю, и что-то рождается между ними – Ия не находит слов, чтобы описать, но представляет нить, пряжу, канат, сеть и бескрайнее, глубокое море с темным, бесконечным дном. Ей чудится, что стекла в окнах дрожат и звенят, и что покачиваются иконы, а воздух тяжелеет и придавливает ее к земле. Но потом она слышит голос, и в этом голосе – она и сотни, тысячи ей подобных звенят цепями в аду; в нем звон тридцати сребреников Иуды и скрип колесницы Хозяина; в этом голосе стоны и крики корчащихся, навеки обреченных на муки душ.       Ничего не остается, кроме этого сладкого, страшного звука, который оборачивается медовым зовом:       — Мое дитя.       Ия зачарованно поднимает глаза на Марью, но видит Его – свою суть и Предназначение, свой рок; своего Отца. Марьины зрачки, маленькие и черные, исчезают, и глаза заволакивает манящая, пустая чернота. Все в ней, в ее бренном маленьком теле, остается прежним – бабьим, мягким, слабым и рыхлым, но сердце каменеет и душа – чья теперь это душа? – становится тяжелой и большой. Такой большой, что церковь ее не вмещает.       — Моя дочь, — повторяет Он ласково. — Услужи Мне.       Он тянет к ней ладонь, и Ия ползет к ней на коленях, а потом прижимается сухими губами к коже, что как холодный, бледный покров.       Пальцы Марьи, ведомые не ею, скользят от рта Ии к щеке, виску, погружаются в волосы, и в них столько власти, что Ия не способна больше ни на что, кроме рабства и послушания. Она сидит перед Хозяином, будто собака на привязи, и никого вокруг больше не замечает.       Во всей ее жизни, человеческой и иной, остается один Отец.       — Я жертвую своим семенем, чтобы спасти твое? — Он поворачивается к вешнице, мягко касаясь волос Ии у левого уха.       Вецена остается безразличной, и даже сила Хозяина ее не пугает.       — Мое погибнет тоже, — говорит она сухо и ровно, не дрожа и не сожалея. Ия слышит выдох Отца, тихий, глубокий, а затем замечает, как Он улыбается.       — Мы создадим новое вместе.       И Он берет ее за локоть, поднимает и подталкивает к раке.       Ия идет, а сомнения в ней вырождаются и гибнут бесповоротно.       Все вокруг нее в тумане и мгле, она бредет медленно, натужно, словно бы сквозь толщу воды и ила, и отдаленно понимает, что с Марьей случилось то же самое. Но Ию то не трогает – ее не трогает нынче ничего из того, что она раньше знала. Стены церкви гудят, пол нагревается под ее стопами, но рака – одна лишь рака – и сверкает, и светится, и зовет к себе, несмотря ни на что. Ию к ней ведет чужая длань, но не будь ее, она бы и сама пошла, поползла, потянулась – и, схватившись за пустой гроб, стала бы счастливее и благостнее всех, живущих на свете.       Позолоченная крышка сдвигается сильнее под напором Ии, а внутри обитая красной тканью пустота, которую нужно заполнить. Чем заполнить, Ия не думает; она не сомневается, что собой.       Отец наблюдает за ней, вешница смотрит, Марья, вытесненная Хозяином, молчит; Ия заползает в раку проворным восьминогим пауком и, укладываясь на лопатки, моргает.       Тепло Отца, окутавшее ее, точно кокон, сползает, и она чувствует       боль       Боль, боль, боль.       Она разевает рот, чтобы закричать, но уже не может: язык ссыхается, липнет к ребристому нёбу, и десны кровоточат. В глотку льется кровь, зубы крошатся внутрь, и Ия распахивает веки, пытается подняться, силится вылезти из раки, сделать хоть что-нибудь, чтобы муки исчезли, а они становятся лишь сильнее; они разрывают ее.       А Хозяин стоит, как стоял, и Марьины запястья по его повелению чертят расписные узоры в воздухе.       Она делает это, Ия тут же понимает. Она ведьма, старая Анка ей передала свою силу, а Отец приумножил ее и забрал себе то, что причитается. Чужими руками Он проклинает церковь и мощи, а Ией платит дань – ничто запросто так не делается в мире.       Свою дочь отправляет на заклание, ею разменивается, ее продает – а Ия лежит и не смеет перечить.       Перечить Ему она не способна.       Ее тело ломает, крутит и каменеет: сердце бьется, но качать ему нечего, из вен испаряется кровь, и кожа облепляет сухие, твердые жилы. Мясо вокруг костей гниет, пока не исчезает, и Ия, опуская глаза, видит не свою грудь, не свой живот, не ноги, искривленные и грузные, а кости – покатые холмы ребер и скалы таза под складками грязного платья.       Ее выжигает изнутри, и глазные яблоки загораются последними – Ия еще способна видеть, но взгляд ее застывает навечно.       Нетленные мощи, вот кто она. Вот кем сделал ее Отец.       Вот как Он решил проклясть церковь.       Хозяин улыбается – тень скользит по лицу Марьи. Он поворачивается к вешнице, глядит на нее снизу вверх и лучится и светится, как ангел. Вецена щурится, будто на мгновение ослепленная, и Отец выдыхает:       — Одна ведьма, три девки, что родили девку, все – в ней. Я дал дитя, чтобы заменить мощи, она прокляла, и это станет началом. А ты, Вецена, созовешь свой Коловрат. — Эхо поднимается к куполу церкви, и Ия сквозь бесконечную боль ощущает – словно слышит – поступь древнего, необратимого бога; бой набата и протяжный скрип старого, как мир, колеса. — Там мы встретимся, когда все свершится. Когда Креститель родится на крови и проклятье.       Отец пальцами скользит по запястью вешницы, и Ия знает, что он нежен с Веценой больше, чем был нежен с нею самой. Ее безмолвная, тихая агония затухает, зиждется уже на тлеющих углях, и она вновь может мыслить – рвано, путано и горячечно; это хуже, больнее всего, что с Ией когда-либо случалось. Она сипло выдыхает пыль раскрошившихся легких, а Хозяин шепчет в ухо вешнице то, что разносится по церкви и эхом схлестывается под куполом звучным:       — Ворожеи не оставляй в живых.       И тело Марьи, покинутое Им, обмякает и падает в руки Вецены бесчувственной, тяжелой грудой человеческого мяса. Она ловит его, как стог сена, и тащит к раке за волосы – тонкие пряди рвутся и осыпаются, устилая пройденный путь. Марья, настоящая девка, которую вырастила бабка Анка, едва успевает открыть затуманенные глаза, как упирается животом в стенку гроба и нагибается над ним не по своей воле – по воле вешницы, удерживающей ее затылок. Ия покалыванием в грудине ощущает дух Хозяина, вырвавшийся из оков, и замечает, как ногти Вецены заостряются, удлиняются и чернеют. Хищная птица рвется наружу, Марья жалко кричит, но крик этот Вецена обрывает резким взмахом своей большой, костистой руки.       Когти сороки мелькают перед Ией, а после на нее выливается горным, буйным потоком кровь.       Марья хрипит, задыхается, раскроенное от края до края горло булькает, и кровь из него выталкивается предсмертными судорогами. Ию заливает ею полностью: она в сухих дырах глаз, в ноздрях и во рту, она впитывается в кожу. Ия чувствует вкус - пресный, горький; она думает: «Совсем как кровь петуха».       А Вецена, отпуская Марью, облизывает ладонь.       Вешница делает что-то – или что-то говорит, Ия не может понять, – и Марьино мертвое тело рассыпается над гробом пеплом, пахнущим гнилью и землей. Ию накрывает им, как периной, и она чувствует себя замурованной; чувствует себя проклятой, такой, какой извечно ее считали.       Вецена смотрит на нее, не моргая, а затем уходит, и церковная дверь скрипит и хлопает, отсекая от Ии и лес, и жизнь.       Ей кажется, что она стенает и плачет, но звуков в церкви нет.       Она утопает в тишине.