Шестьдесят секунд

Когда Итадори усаживается на полу гостиной с ноутбуком, привалившись спиной к дивану – Сукуна недовольно морщится, старательно пытаясь отрешиться от его мычания себе под нос. Он бы вообще от происходящего в реальности отключился, если бы не одно «но». Где-то позади Итадори на самом диване расположился читающий книгу Фушигуро – который в поле зрения Сукуны не попадает. К его все растущему раздражению. Он уже примеряется, из какой бы части тела Итадори выглянуть – так, чтобы самому себе не сделать совсем уж мерзко, – как вдруг слышит это. Совсем тихое. Приглушенное. Удивительно мягкое для всегда острого, хладнокровного Фушигуро. – Сукуна. В этот раз сопротивляться Сукуна даже не пытается. По крайней мере, так он не разочаруется в себе снова – сколько ж можно-то, – когда нихуя не выйдет. Эта отговорка неплохо работает для самого себя. Куда лучше, чем признать, что ждал. И хотел. Что от одного слова – призыва, приказа – замерло и предвкушающе заныло то, чего за ребрами у Сукуны нет. Взяв под контроль тело Итадори, он запрокидывает голову и тут же натыкается взглядом на нависающего над ним Фушигуро. Но тот не дает толком на себя насмотреться. Не проходит и секунды, а Сукуна уже ощущает, как ладони Фушигуро обхватывают его скулы, как большие пальцы упираются в затылок, чуть надавливая – и возвращают голову в исходное положение, заставляя смотреть строго вперед. – Посиди так, – слышит Сукуна все тот же удивительно мягкий шепот – теперь совсем близко, на расстоянии выдоха, и у него горячечная дрожь стекает по позвонкам. А Фушигуро уже опускает ноги по обе стороны от плеч Сукуны. Фушигуро убирает руки от лица Сукуны, обхватывая ими его грудную клетку. Фушигуро утыкается холодным носом Сукуне в макушку, зарываясь в волосы, и делает отчетливо слышный глубокий вдох. Сукуне же вдох никак не дается. Ему приходится напомнить себе, что этому телу нужен кислород для функционирования – но дыхание все равно стопорится, застревает где-то на полпути. Сукуна застывает благоговейно и не может заставить себя с места сдвинуться, пока Фушигуро продолжает зарываться носом ему в волосы. Пока продолжает обнимать его. Держать его. Дышать им. Проходят секунды. Секунды. Секунды. Стекаются маленькими вечностями Сукуне в ладони – и растворяются. Не ухватиться, не сохранить, не спрятать. Сукуна в восторге. Сукуна в отчаянии. А потом в повисшую между ними, удивительно правильную, даже успокаивающую тишину вплетается голос Фушигуро, когда он вдруг спрашивает до странного хриплым, сбитым голосом; Сукуна сказал бы – уязвимым, если бы хоть на секунду допустил, что Фушигуро согласился бы показать перед ним даже призрак своей уязвимости: – Какого цвета у тебя были волосы? Удержаться, остановить себя не получается – Сукуна вздрагивает; покой тишины разбивается, пусть не о сам голос. О вопрос. В реальность швыряет грубо – не до переломанных костей, но достаточно болезненно. Сукуна отчетливо вспоминает, где он, кто он. В чьем он теле. Что волосы, в которые Фушигуро сейчас носом тычется, принадлежат Итадори. Розовые. Волосы же Сукуны... – Это важно? – спрашивает Сукуна и получается жестче, грубее, чем он рассчитывал. Простой же вопрос. И вопрос о нем, Сукуне. Но что-то внутри все равно встает на дыбы и взрыкивает; Сукуне приходится за поводок себя мысленно одернуть, с ошейником – шипами внутрь, чтобы не добавить вслух какую-нибудь херь и не вмазать Фушигуро ментально. Потому что Фушигуро обнимает его – но на самом деле обнимает Итадори; потому что никакого его и нет. Сукуна – голос в чужой голове. Татуировки на чужом теле. Абсолютное беспомощное ничто. Никогда в жизни он не был ничем, ничем себя не считал – но рядом с Фушигуро, который смотрит не на него... Блядь. – Неважно, – отвечает тем временем Фушигуро, спустя секунду-другую молчания, и голос его все еще – хриплый, сдавленный. До страшного мягкий. И руки его вдруг почему-то сжимаются на грудной клетке крепче. Сукуна не понимает, какого хера происходит, и ему хочется спросить. Спросить, для кого это – для Итадори. Или все-таки. Хоть на какую-то крохотную часть. Для него. Сукуны. Но Сукуна слишком боится ответа. Надежда шкребется в пустоте за ребрами, слабая, и все равно колюче искрящая вспышка; пока ответа он не знает – ей внутри все еще находится совсем немного места, крошечное пространство. Ответ же может убить. И не только гребаную надежду, которой Сукуна, мать его, не просил. Черт возьми. Поднятые против него шаманские армии не заставляли бояться так, как заставляет один-единственный гребаный пацан. Сукуна так ничего и не спрашивает. Вместо этого он поднимает руки. Опускает их на предплечья Фушигуро, чуть сжимает, ожидая, что сейчас тот попытается вырваться – но он не пытается. Сукуна ощущает размеренное глубокое дыхание Фушигуро в своих волосах – в розовых волосах Итадори. Прикрывает глаза. И разрешает себе раствориться в Фушигуро на оставшиеся считанные секунды. А потом Фушигуро исчезает – физически. Но остается – где-то за ребрами. Блядь.