Шестьдесят секунд

Сидя за столом перед ноутбуком, Мегуми рассеянно трет костяшками пальцев нос – один из немногих внешних признаков его задумчивости. Итадори сидит так, что его периферическим зрением получается легко выхватить силуэт Мегуми, не прибегая ни к каким уловкам – и Сукуна этим пользуется. Наблюдает за тем, как Мегуми медленным, оттянутым движением зарывается пальцами в волосы, когда ему что-то непонятно. Как трет подбородок и чуть хмурится, замечая ошибку чужую – или свою собственную, но это гораздо реже. Как едва уловимо загораются его глаза, когда удается найти решение сложной задачи, выход из сложной ситуации, которого не нашел больше никто. За все прошедшие годы у Сукуны скопилась небольшая сокровищница таких мимолетных жестов, которые зачастую проходят мимо внимания людей – но по которым можно хотя бы отдаленно распознать состояние Мегуми; по его вечно невозмутимому выражению лица распознать что-то можно крайне редко. И. Что ж за нахуй-то. Каким образом Сукуна не замечал? Каким образом не видел, как планомерно вляпывается в этого пацана, в Мегуми; все сильнее – с каждым годом, с каждым днем, с каждой блядской секундой? Тысячелетний, мать его, демон. Слепой глупец. Но за эту мысль Сукуна цепляется только краем сознания – все его внимание, все его нутро продолжает быть сконцентрировано на Мегуми. На Мегуми, который выглядит откровенно заебаным. У которого въевшиеся в веки глаз тени, заостренные усталостью скулы. У которого грязные всклокоченные волосы и легкая щетина на линии челюсти. У которого старая растянутая футболка мешком висит на плечах, а мягкие штаны низко сидят на бедрах. Рациональная часть Сукуны понимает – наверное, подобное должно отталкивать, снижать градус идеальности, разбивая ее о реальность. На практике Сукуна смотрит на Мегуми – и восторженно благоговеет. Как можно быть настолько совершенством, не прилагая к этому никаких усилий? Просто сидеть здесь, уставшим, заебанным, с небрежной щетиной и в старой футболке – и все равно сиять так ярко, что Сукуну слепит? Либо Бог. Либо сон. Когда Мегуми сгибает одну ногу в колене и подтягивает ее на стул, рассеянным и очень домашним, уютным жестом упираясь подбородком в колено, что-то внутри Сукуны – вдребезги. Он не выдерживает. Перехватывает контроль над телом Итадори, пододвигается чуть ближе – и тут же тычется Мегуми лбом в плечо, как истосковавшаяся по ласке дурная псина. Мегуми тут же замирает. Сверху слышится приглушенное, мягкое: – Эй... – Не обращай внимания, – ворчит Сукуна ему в плечо, не давая закончить. – Я просто посижу минуту так. Но, конечно же, Мегуми не может просто вернуться к своим делам. Не может перестать обращать внимание на Сукуну и дать ему дальше в себя скулить, тычась мордой... лицом... неважно – Мегуми в плечо. И Сукуна не знает, чего в нем от осознания этого факта больше – облегчения или отчаяния. Но спустя секунду он уже ощущает в своих волосах знакомые длинные пальцы, едва уловимо проходящиеся по макушке и ласково чешущие загривок. Ощущая, как болезненно колется тепло по изнанке, Сукуна против воли поддается прикосновению – хотя сопротивляться он и не пытается. Зачем? Все равно ни черта не выйдет. – Сукуна, – тихо зовет Мегуми. И Сукуна тут же на зов откликается. Как и всегда. Поднимает взгляд, отрываясь от плеча Мегуми. И сталкивается с его внимательными проницательными глазами, неожиданно захлебываясь грустью, которая плещется в них. – Тебе всегда будет мало, да? – спрашивает Мегуми, медленно опуская ногу обратно на пол. И в голос его тоже пробивается грусть, какая-то вековая, монолитная; такая, что кажется – не разрушить, сколько сил в удар не вложи. Зубы сжимаются крепче. Зря он открыл тогда рот. Зря попросил. Зря вообще упомянул – не нужно было никогда заговаривать о теле, которое Мегуми мог бы для него создать. Мало того, что чуть не разрушил все к чертям – теперь еще и Мегуми смотрит так, будто Сукуна умело и точечно изнутри его разрушает. Войну у него на внутренностях развязал – а воевать на ней заставил Мегуми. Шестьдесят секунд – катастрофически мало. Меньше, чем мгновение, в сравнении с тысячей лет. Шестьдесят секунд – невообразимо больше, чем ничто. Сукуна прижимается бережным поцелуем к плечу Мегуми, в котором благоговения перед Мегуми поровну со страхом Мегуми потерять; на секунду он прикрывает глаза – а когда открывает, вновь перехватывает взгляд Мегуми. – Мне достаточно того, что ты просто существуешь, – шепчет Сукуна. Мне было бы достаточно, даже если бы ты был просто сном, – молчит Сукуна. Но при условии, что я никогда не проснусь. Может, он и впрямь всего лишь спит. И вся пустая тысяча лет существования без Мегуми, все считанные мгновения с ним – только сон. Потому что Сукуна не уверен, что в их уродливом мире может существовать кто-то настолько совершенный. Бог. Сон. Ось существования Сукуны. Точка, к которой он шел тысячу лет – и за которую отдаст все, что у него есть. Больше, чем у него есть. Но Мегуми в ответ только качает головой – не верит. Конечно же. Сукуна судорожно сглатывает. Хватило бы еще одной тысячи лет, чтобы доверие Мегуми заслужить? А потом Мегуми наклоняется к нему, прижимается к его губам терпким, мягким поцелуем. Сукуна не знает снов. Единственный его сон – тот, в котором его Бог пришел к нему. Но сейчас его Бог целует Сукуну так, что за ребрами больно и отчаянно бьется то, чего там нет – и что это, если не сон? А потом Мегуми отрывается от его губ. Смотрит на него грустным и каким-то очень знающим взглядом. И Сукуна вновь приходит в себя – в очередной раз просыпается от своего идеального сна, длящегося шестьдесят секунд – в сознании Итадори. Без Мегуми. Один. Один. Один.