Шестьдесят секунд

Первое, что Сукуна видит, когда просыпается – лицо Мегуми на соседней подушке; губы сами собой расползаются в улыбке. Идеально. Какое-то время он тратит на то, чтобы просто насмотреться. Не впервые Сукуна видит Мегуми спящим – но впервые может свободно впитывать каждую черту, каждый изгиб лица, каждую крохотную и бесконечно ценную деталь, не оглядываясь ни на время, ни на того, в чьем теле находится. Впервые спящий Мегуми выглядит настолько расслабленным и спокойным: хмурая складка между бровей почти разглажена, острая линия губ почти оплавилась в мягкий изгиб. Жаль, что лишь почти. Но Сукуна понимает. Знает, что часть Мегуми все еще насторожена – возможно, будет насторожена всегда, – все еще прикидывает худший из возможных сценариев и готовится к тому, что в любую секунду он может начать разыгрываться в реальности. И все-таки в диафрагму это бьет не так мощно и не так болезненно, как можно было бы ожидать. Потому что Мегуми здесь, рядом. Потому что, несмотря ни на что, Мегуми позволяет себе рядом с Сукуной уснуть. Потому что Мегуми, по каким-то причинам, продолжает Сукуну выбирать. Потому что Мегуми поверил Сукуне в достаточной степени, чтобы создать для него собственное тело. Нескончаемый прилив нежности топит собой боль, глушит ее, не давая выгрызть внутренности. И это восхитительно. И этого должно быть более чем достаточно. Должно – но почему-то. Почему-то. Все еще остается то, что в нежности не пропадает. Остается то, что вспыхивает и тлеет там, рядом с тонной неопознанного и необъятного, Мегуми принадлежащего. Остается. Страх. Время больше не ограничено, они больше не загнаны в его рамки; тело Сукуны теперь принадлежат лишь ему одному – и все равно. Все равно, блядь, по изнанке глотки наждаком проходится ощущение, что стоит отвернуться, моргнуть, стоит просто неосторожно вздохнуть – и все закончится, мир схлопнется. Шестьдесят секунд – шестьдесят вечностей. Отсчет окончен. Освободите площадку, Рёмен Сукуна, для вас уже припасено место в пропасти. Проблема в том, что тот сценарий, где Сукуна просыпается и видит рядом с собой Мегуми – он слишком хорош для правды. Такое всегда заканчивается. Такое не предусмотрено для больных ублюдков, тысячелетних демонов, у которых руки утопают в крови. Судорожный глоток. Приходится напомнить себе – напомнить себе, и напомнить, и еще раз, и снова, – что шестьдесят секунд не закончатся. Что это тело – его собственное. Что его не вышвырнет обратно в сознание Итадори, стоит шестидесяти рухнуть до нуля. Мегуми здесь. Рядом. Добровольно, потому что хочет этого сам. До него – рукой подать. Пальцами коснуться. И можно смотреть, смотреть и смотреть беспрепятственно, шестьдесят секунд, пять минут, час, два, всю следующую вечность – у него больше никто этого не отберет. Не учитывает Сукуна лишь одного – что сам Мегуми не даст ему провести так вечность. – Опять ты пялишься, – ворчит он, не открывая глаз. И Сукуна против воли приглушенно смеется, удивляясь тому, каким мягким выходит этот смех. С каких вообще пор он так умеет? Впрочем, не так уж важно, с каких пор – важно, что причина этого прямо перед ним. Чуть скользнув вниз по кровати, Сукуна подается вперед. Зарывается лицом в шею Мегуми и перехватывает его поперек спины, крепко прижимая к себе. – Спи, еще рано, – сипит он, глубоко вдыхая и наполняя легкие до отказа запахом Мегуми. Теперь он может уловить в этом запахе куда больше оттенков, больше полутонов, каждый из которых жадно прячет себе в сокровищницы за ребра, чтобы охранять их там оскаленным тысячелетним демоном. Страх – скручивает гортань воронкой, и Сукуна притягивает к себе Мегуми ближе. Здесь. Настоящий. Под пальцами – мрамор кожи. Бог, снизошедший до одного глупого демона. – Ты в порядке? – доносится до него сверху мягкий вопрос, и Сукуна ощущает, как руки Мегуми обвиваются вокруг его плеч, притягивая ближе; как укутывают теплом. Оседая дыханием в ямке чужой ключицы, Сукуна физически может почувствовать отступающий холод – тот самый, который сковывал нутро тысячу лет, даже если он сам всю тысячу лет этого не осознавал. В порядке ли он? Что ж. «В порядке» определенно не та фраза, которой Сукуна мог бы охарактеризовать свое состояние сейчас. Забавно. Когда-то ему было мало власти над всем миром – сейчас ему более, чем достаточно, объятий одного человека. Бога. Бога, воплотившегося в человеке. Детали. Если бы каждое его утро впредь начиналось с Мегуми, спящего, раздраженного, яростного, улыбающегося, сонного – совершенного. То каждое утро становилось бы совершенным ему под стать. И к черту власть. К черту реки крови. Ничего больше не нужно. Сукуне тепло. Сукуне страшно. Сукуне – смесью нежности и ужаса кости дробит. Ему бы ненавидеть Мегуми за то, что поселил в нем все это человеческое дерьмо. Но – ненавидеть Мегуми? Мегуми, из-за которого вселенные разрастаются в пустоте под ребрами? Невозможность. В порядке ли Сукуна? – Если это и есть счастье, – сорвано шепчет Сукуна, сильнее зарываясь лицом Мегуми в шею и прижимая его к себе теснее, – то я понимаю, почему вы, люди, так за ним гонитесь. На секунду кажется, что Мегуми перестает дышать, а потом его грудная клетка резко поднимается. Опадает. Сукуна ощущает, как Мегуми ласково прижимается губами к его макушке и шепчет в волосы: – Да. Я тоже счастлив. Счастлив. С ним, Сукуной. Хотя бы немного, хотя бы мимолетно – но счастлив. А счастье Мегуми стоит всего. Сукуна выдыхает. Страх не уходит до конца – но приглушается, пока тепло объятий Мегуми удерживает на поверхности, не давая вновь рухнуть в холод. Хорошо настолько, что больно, и все же – к такой боли легко привыкнуть. Легко стать от нее зависимым; один из лучших видов зависимости. Руки Мегуми плотнее обвиваются вокруг его плеч. Впервые за всю тысячу лет Сукуна по-настоящему согревается.