Hospite ex cinere

      Желтоватый свет ярких лампочек, словно специально созданных для ночных мотыльков, болезненно врезался в зажмуренные от неожиданности, привыкшие к вечерней темноте глаза Барты – в лицо ударило теплым воздухом, почему-то напомнившем о Рождестве, а колокольчик над высокой дверью громко зазвенел.       На неё не обернулись редкие гости, медленно движущиеся по определенной траектории, словно уже заранее нарисованной мелом на кафельном полу: кофейный аппарат-ресепшн-лестница.       Потрёпанного подростка настойчиво обходили стороной, не фокусируя надолго внимание, и только нахмуренная консьерж – сухопарая женщина в круглых очках и седым пучком – не отводила от неё тяжёлого взгляда, словно сомневалась, что у запыленной девчонки с тощим рюкзаком за спиной и унынием на лице будет чем заплатить.       – Здравствуйте, – натянуто вежливо начинает Барта, и во рту её горчит от раздражения и обиды, когда в ответ она встречает только молчание, хотя водянистые глаза стального цвета продолжают буравить её нескладную уже-давно-не-детскую фигуру. – Мне нужно место на ночь.       – Сорок долларов. Одиночный номер. Без завтрака.       — Да, секундочку… — девочка мотнула головой, отгоняя воспоминания, пошарила по карманам и достала смятые купюры. На скорую руку она пересчитала их и протянула администратору.       Женщина без особого энтузиазма достала небольшой потемневший от времени ключ с жестяным брелком и передала его в руки ночной гостье.       — Номер сто тринадцать, — громче прокомментировала администратор, с особым ударением подчеркнув последние две цифры, и словно бы даже оскалилась – или это свет так упал на её немолодое лицо? — В случае неполадок обращаться по главному номеру, брошюра будет у телефона. Доброй ночи.       Барта поправила непослушную светлую прядку за ухо и сдержанно кивнула в ответ.       — Доброй ночи.       На выходе из главного корпуса в лицо ударил все тот же неприветливый ветер, одинокие фонари освещали часть парковки, через которую Барта побрела к своему номеру, ровно по полосе бледно-желтого света.       она помнит другой свой долгий путь – свет тогда падал на её макушку с тусклых ламп тюрьмы, а побитые татуировками и ранами руки тянулись к ней жадно сквозь прутья клетки – Господи, она действительно пришла к нему сама, в лапы к зверю, лишь чтобы проверить собственную правоту о том, что с ними по соседству живет человек, приходивший к ней в кошмарах, – и коридор тогда казался бесконечным, материнская ладонь на плече до боли ледяной и влажной, а страх прокалывал ей горло ножом.       А затем она его увидела.       Смирительная рубашка, высокий силуэт, копна огня на макушке – как часто она горела в нем, как часто эти волосы забивались ей в горло, до удушья, в каждом из кошмаров.       «Барта Симпсон умрёт»       Вход в номер замаячил перед глазами, как маяк в одиноком море. Её собственная спасательная шлюпка.       Ключ мягко лязгнул в проеме и дверь открылась, издавая неприятный скрип, однако внутри её ждала приятная ухоженная комната с отдельной ванной и санузлом.       — Отпад… — на выдохе произнесла девочка, и с довольством на лице скинула рюкзак на мягкий коврик.       Ночлег представлял собою уютную небольшую комнатку с полутораспальной деревянной кроватью слева у входа и белым, застеленным на нею постельным бельём.       С обеих сторон стояли тумбочки из темного дерева, на одной из которых красовалась настольная лампа с оранжевым абажуром. Напротив кровати – маленький журнальный столик и пыльный старый телевизор. Всё это было так непохоже на привычную «зализанную» комнату, оставленную Бартой в Спрингфилде, в которой не так давно она одиноко праздновала своё шестнадцатилетие, что девочка лишь вздохнула, отправляясь в ванную комнату.       Ручка со скрежетом поддалась, и откуда-то сверху на обнаженное тело хлынули струи ледяной воды.       та волна была такой же, только солёной, и тогда спасение виделось в песнях и широкой улыбке – Прежде чем отправить тебя в ад, я вознесу тебя на небеса, – и голос, голос-голос-голос, созданный для величайших театров этого мира, брошенный с простудой на дно каменного мешка с решеткой на окнах – Барта не помнит, чтобы она плакала в тот раз, когда Сайдшоу Боб склонялся к ней в поклоне и цеплял пальцами за горло – там и без того горели синеватые росчерки отцовских пальцев, а мужчина пытливо и зло заглянул в её глаза, но ничего не спросил.       – Последнее желание?       И это не было актом вежливости или игры – он распахнул перед ней свой талант, яростно и живо, словно напоследок, словно кроме девочки, погубившей ему жизнь, петь было больше некому       Барта стёрла остатки мыслей мягким полотенцем и нацепила на себя синий вязаный свитер, взятый из дорожного рюкзака. Растерев глаза от усталости, она нырнула в холодную постель, проникаясь мелкой дрожью и обхватывая себя руками.       И Барте почти кажется, что она слышит бурную воду и рокот парома.       в ту ночь смерть постучалась в дверь, но дрожь ломала детское тело не из-за присутствия полуночного гостя, чья тень пожаром металась по стенам крохотной комнаты – руки родного отца превратились в кошмары, наполненные до самого края вращающейся цепью бензопилы и сталью ножа, что склонялся далеко не над бисквитным тортом – у теста не бывает алой крови.       Она боялась задолго до появления маньяка у своей двери.       А затем холод действительно коснулся шеи Барты, и безумный блеск отразился в глазах мужчины, а крик вспорол ей глотку, расцветая на губах.       – Здравствуй, Барта       Она молится на его смерть.