Исцели меня

Воскресенье, 18:00.   Все пациенты третьего этажа по обыкновению задерживаютcя в холле, перед воскресным ужином.   И Дазая бесит эта часть, когда Фёдор с предвкушённым оскалом встает перед робко стихнувшими шеренгами пациентов, для того, чтобы огласить провинившихся этой недели и назначить им воспитательные работы на следующую.   Потому что зачастую, проведенное здесь время для шатена бесполезно — он стоит для галочки, для внушения большего страха, так как иногда подростки могут схлопотать прилюдное наказание, и чем больше человек, а особенно взрослых, его увидят, тем более эффективным то окажется.   И не то чтобы такие наказания редкость, просто по этой, телесной части, обычно выступает по старшинству Достоевский. А Дазай стоит и представляет, что мог бы провести это время, в который раз перечитывая статьи в библиотеке или, на худой конец, слушая плейлист черт знает по какому кругу, валяясь на кровати, глядя в потолок и придумывая новый безболезненный способ самоубийства.   Но сегодня ему не требуется для этого кровать.   Он наблюдает такие непривычные, наполненные разочарованием глаза Озаки. Женщина стоит в другом конце холла и слегка качает головой. Его спасает расстояние в целый зал, потому что Дазай давно боится узнать, что она может смотреть на него, как на что-то, пришедшее в негодность. Словно ещё недавно Осаму являлся частью чего-то большего, но теперь нет.   Дазаю хочется спрятаться. Скрипя сердцем, он сам понимает, что теряет свой былой авторитет и все летит к черту. На его счету за последние полгода — ни одного доведённого до конца дела. Сегодня он по непонятным причинам позволил себе покинуть хор, отчего еще получит от Хироцу. А так же, Дазай в очередной раз допустил непослушание подопечного.   В поведении которого он окончательно запутался.   Чуя прикрыл его перед Фёдором. Бог знает по какой причине, но слишком очевидно, что это было намеренно. Даже если это не биполярное расстройство и он вдруг решил таким образом получить расположение Дазая, а затем использовать его и сбежать, нет никакого смысла рыть себе яму и подставлять их обоих, оскорбляя священника и нарушая такие серьёзные правила. Объяснением могло служить только одно.   Если эти правила, конечно, до него... дошли.   Дазай скрывает злость в сжатых кулаках, спрятанных в карманах пальто. Он успел позабыть, что значит, быть на другой стороне. И, разумеется, внутренне его живот ещё скручивает из-за произошедшего в церкви, но внешне он обязан демонстрировать хладнокровие при любых обстоятельствах. Этому его учила Коё и с этим он прекрасно справляется, сохраняя уверенно расправленные плечи и беспристрастную маску на лице.   Но его глаза опасно щурятся, когда он переводит взгляд на единственно улыбающегося во всём холле Фёдора, который распахивает блокнот с провинившимися. Дазай вспоминает от силы минутный разговор Достоевского и Чуи в церкви. И учитывая, что они всё это время пялились на него, не трудно предположить его тематику.   Скорее всего, Чуя интересовался им, в режиме "своего-врага-нужно-знать-в-лицо". А Фёдор с радостью болтал о Дазае, создавая видимость того, что поясняет правила новичку.   Дазай не удивится, если мужчина так запросто подставил его. У Достоевского тоже были провальные дела, а Чуей, за которого дорого заплатят, можно было бы перекрыть все разом.   Нужно лишь сделать так, чтобы Дазай крупно облажался с делом рыжего и тогда его переназначат Фёдору. А учитывая, что последние полгода шатен терпел только неудачи...   И Осаму предполагает, когда его энтузиазм пошел по наклонной.

***

  В этот летний августовский день Дазаю исполняется девятнадцать. Он терпеть не может дни рождения и как только он встает с кровати, чувствует сонливость. Но у него одна индивидуальная консультация, мысль о которой, бодрит похлеще эспрессо.   Он вспоминает, уже настал год как к ним зачислился пациент, сразу же подписавший согласие на терапию. Его определили к Осаму и как же было странно проводить сеансы с человеком, который старше тебя на девять лет. Дазай привык к беседам с подростками, но теперь перед ним сидел практически мужчина, и, наверное, это сыграло определенный фактор, потому что в один момент они...   Поменялись ролями.   Это случилось, когда Ода пронес сигареты в клинику, и по обыкновению они оба курили, открыв окно в кабинете терапии.   Сакуноске вдруг сказал, что разочаровался в методах Кое, но не только потому, что они не помогают, а еще и потому, что калечат и так израненные души.   Его нахождение в клинике щедро спонсировалось самим же Одасаку, и Дазай не мог просто взять и отказаться от клиента, поэтому был вынужден покрывать его.   Они много спорили, и так как проводить терапии с ним оказалось окончательно бесполезным, в итоге все свелось к тому, что на сеансах Сакуноске своими аргументами начал медленно внушать Дазаю позицию обратную клинике.   Тем не менее, Одасаку был неплохим парнем. Они играли в шахматы, философствовали о медицине и науке, продолжали курить вместе, и каким-то образом находили общий язык. Когда Дазай переступал порог кабинета и уже наблюдал тепло, будто по-отцовски улыбающегося ему Оду в кресле, он не показывал этого, но чувствовал легкость на душе.   Ода знал, что Дазай является и терапевтом, и пациентом клиники одновременно.   Он знал и всю его историю, знал о попытках суицида и о том, за что корит себя шатен каждый день, когда открывает глаза и поднимается с постели. И Сакуноске единственный человек за всю его жалкую жизнь, который, зная об этом, смотрел на него без презрения, без укора и без отвращения.   Он говорил Дазаю, что суицид — последнее, что может сделать эгоист, обрекая близких и нуждающихся в тебе людей на страдания. Он призывал его помогать пациентам, пусть и тайно. Он болел душой за то, что никто не должен хотеть убить себя за свои чувства и за то, кем он является.   И хоть Осаму понимал, что не достоин всех этих слов, он был благодарен. К нему вернулся здоровый оттенок лица, он стал больше улыбаться. Написал с десяток пробных статей для журнала Atlantis.   За год он не совершил ни одной попытки суицида.   И в какой-то момент Дазай практически поддается, он начинает задумываться о некоторых вещах в ином ключе...   А потом, в этот летний августовский день, Дазай, бодро и как всегда первым переступает порог библиотеки, чтобы перед сеансом прочитать что-нибудь антинаучночное и побесить этим Оду. А потом, наверняка, получить поздравление, и в качестве подарка — нравоучение о том, как важно продолжать жить, не быть эгоистом и помогать другим. Потом он просто обязан показать мужчине язык и получить мягкий щипок за нос. А потом, Ода будет долго смеяться, потому что Дазай приготовил им торт и краснея, предложит Сакуноске первый раз в жизни отметить его день рождения...   Осаму легко пробегает между полок, а затем резко останавливается.   Чтобы увидеть произошедшее, нужно вернуться на два шага назад. Он глубоко дышит и его глаза расширены в поглощаемом свет ужасе. Он стоит так пять минут и его веки не щурятся, когда зрачки пронзает луч утреннего солнца. Он надеется, что знакомая промелькнувшая одежда, почему-то оказавшаяся высоко над полками, вовсе ему не знакома, но в глубине души он уже все понимает.   Он делает эти два шага назад и застывает, видя приставленную к стеллажу лестницу, свисающие ноги и посиневшее от веревки лицо.   Он истошно кричит.   И уже спустя минуту здесь Озаки. Фёдор, оттаскивающий шатена от пролета стеллажей и раздающий отрезвляющие пощёчины. Спустя пять минут здесь вся клиника, а затем и следственный комитет...   В этот летний августовский день, в день его рождения и в день смерти Одасаку, Дазай понимает, что все было ложью.   Время идет и он ненавидит человека, подарившего ему надежду. Альтруист оказался эгоистом. И сделал то, против чего боролся — обрек близкого человека на страдания.   Дазай чуть было не поверил ему, но и без того Ода сделал его слишком мягкотелым. Осаму стал значительно слабее предыдущей версии себя — холодной, лишённой эмоций и чувств, не испытывающей боли, только жажду блестяще выполнять свою работу — чем-то похожей на Фёдора.   Сейчас разница между ними лишь в том, что нечто пробудилось в Дазае и при всём вышесказанном, он теперь чувствует.   Это боль. Которая усиливается, с каждым бессмысленно прожитым днём. А может, организм привык к таблеткам и они постепенно перестают оказывать на него прежнее влияние?     Но даже смерть Оды — в какой-то степени его вина, и в течение последних двух лет она накатывает на него все сильнее. А в последние полгода Дазай ощущает себя особенно плохо. Он едва может засунуть в рот что-то кроме салата, даже находясь за таким богато накрытым столом. Он вернулся к попыткам суицида, несмотря на то, что пьет таблетки и вроде бы все хорошо. Он не завершает дела пациентов с прежним успехом.   Он подводит Коё. Женщину, которая была рядом после смерти отца, затем после смерти Оды. Женщину, которая подняла его на ноги, дала ему пищу и кров. Которая избавила его от психического отклонения и подарила возможность помогать другим.  

***

  Дазай в извинение кивает Озаки, когда их взгляды вновь пересекаются. И пока Фёдор озвучивает имена тех, кто должен выйти вперед, отыскивает взглядом своего подопечного.   Он стоит во втором ряду, ближе к Коё, и его практически не видно из-за роста, поэтому Осаму незаметно делает шаг в сторону.   Первое, что он замечает — рыжий странно косится на Фёдора, будто как и сам Дазай, с неким подозрением. Но стоит невозмутимо, его осанка ровная, а подбородок чуть вздернут к верху. Дазай мысленно усмехается его непоколебимому упрямству.   Накахара так же гордо выходит к новой образовавшейся шеренге людей, когда его имя называют, ни чуть не удивленный.   А вот Осаму напротив, удивленно выпрямляется, потому как вроде бы они с Достоевским договорились, что он его не запишет?.. Чуя — пациент Дазая и только он как терапевт вправе определять необходимо ли то или иное наказание. Фёдор, зачастую, лишь его исполняет.   Вряд ли мужчина осмелился бы зайти так далеко. А значит...   Наказание распорядилась осуществить сама Коё.   Дазай сжимает кулаки, когда вновь осознаёт, что на этот раз поблажек не будет. Теоретически, каждое полученное Чуей наказание приближает не только его, но ещё и самого шатена к профилактической одиночке в роли пациента.   Которую он прошел, и...   На дверь которой всё ещё не может поднять взгляд.   Достоевский одаривает рыжего ухмылкой, и это не означает ничего хорошего.   Обязанности по хозяйству распределяются между подростками, кому-то достается работа в прачечной, кому-то в спортзале и в душевой. Очередь доходит до последнего пациента, с вызовом сложившего руки на груди.   — И новенький. Тридцать три нарушения за последние четыре дня, среди которых: нецензурная брань, закидывание ноги на ногу, повышение голоса на руководство, разжигание ненависти и оскорбление Церкви. Это абсолютный рекорд, — Фёдор откладывает блокнот и медленно хлопает в ладоши, пока Озаки неодобрительно смотрит на Чую, а остальные подростки с каждым новым хлопком сильнее вжимаются в плечи.   Дазай хмурится. Задача мужчины заключается в том, чтобы следить за всеми в равной степени. И шатен понимает, что паршивец много чего натворил, но только у рыжего Фёдор насчитал больше трех проступков.   То есть, он мог бы отметить более пяти нарушений и этого уже было бы достаточно для серьезного наказания. Но Федор все это время пристально следил за Чуей, раз считал каждый его косяк.   Кажется, Фёдор всё-таки соревнуется с Дазаем, выхолащиваясь перед Озаки. Разумеется, он хочет получить дело рыжего и блестяще довести его до конца. Потому он не оповестил Чую о правилах и потому не стал препятствовать слову Озаки.   Но Осаму не отдаст его дело никому из терапевтов. От Накахары зависит его собственная жизнь, терять которую в одиночке — хуже, чем истечь кровью заживо.   — Озвучь наказание провинившегося, — дает разрешение Коё, и глаза выжидающе приковываются к Достоевскому.   — Во-первых, он лишается еды на три дня. Во-вторых, ему предстоит помогать на утренней кухне каждый понедельник, в этот же день убирать весь инвентарь после занятий в спортзале, драить полы там, а так же в моём кабинете, в конце рабочего дня, — растягивается в кривой ухмылке Фёдор и Дазай ловит себя на том, что злится почти не меньше, чем рыжий сейчас. Он предполагал, что мужчина сделает ход. Но что именно задумал Достоевский? Или это...новый способ контроля? — Да, как я мог забыть... И еще кое-что. Ввози, Тацухико.   Федор машет рукой и из коридора катится телега с большим чаном, полным воды. Шибусава останавливает её в центре.   — Этот ответный подарок выбрала для тебя сама Коё-сан. Я уверен, ты будешь в восторге.     По обеим сторонам от Чуи вдруг встают охранники, вдвое выше его самого. Атмосфера мгновенно наполняется страхом и пациенты в смиренном испуге переглядываются.   Твою мать.   И тут Дазай впервые видит, как на лице Чуи застывает холодный, стальной ужас. Он как будто уже понимает, что сейчас будет происходить, и не шевелится, тупо пялясь на телегу. И шатен сам растерян, потому как эта реакция... явно ему не свойственна.   Сейчас он моментально должен материть всех, включая Дазая, должен грозиться доложить всё отцу и как минимум попытаться проехаться этой самой телегой по одному из терапевтов, но...   Он лишь тяжело дышит и его руки безвольно свисают вниз.    Достоевский зовет застывшего на месте рыжего и когда тот не подходит, грубо берет его за ошейник и насильно тащит к чану. Черная полоска опасно вдавливается в кадык и по-видимому это служит частичному пробуждению Чуи.   — Ублюдок! Отпусти! — встревоженно скалится Чуя, вырываясь и отворачиваясь от чана как от своего самого страшного ночного кошмара. — Пожалуйста! Нет!   Дазай сглатывает, крепче сжимая кулаки в карманах. За годы практики он видел эту сцену не один десяток раз. Знакомое отчаяние на лицах его бывших подопечных не вызывало у него ничего более зевоты. Но наблюдать за тем, как некогда до глупого смелый и энергичный Чуя беспомощно оглядывается по сторонам, оказывается тяжелее, чем он думал.   При виде дрожащего рыжего, пульс Дазая учащается. И в какой-то момент он не понимает, отчего беспокоится так, словно его самого сейчас собираются топить в этой телеге. Он находит логичное объяснение в виде того, что ему самому может светить наказание и сейчас этого достаточно.   Он смотрит на неожиданную реакцию Чуи и на Озаки, которая удовлетворённо поднимает подбородок при виде зрелища. И создаётся ощущение, что женщина что-то знала. Выбирая наказание и необычный, эмалированный белый чан, доселе не использовавшийся, который, в силу своих активных раздумий, Дазай заметил только сейчас. Коё одним лишь железным взглядом заставляет пациентов смотреть на представление и усваивать то, как могут поступить с каждым ослушавшимся.   — Отпусти меня! Я...   — Заткнулся. — Фёдор, не желая церемониться, тянет Чую за ошейник вверх, словно какое-то животное, пока он не начинает кашлять, — Если, конечно, не хочешь, чтобы я совместил стихию воды и электричества одновременно.   На этом моменте к Дазаю приходит осознание того, почему последние пять минут тело, а особенно руки неприятно ломит. Какого черта творит Федор? По приказу Коё, Чуя — пациент находящийся исключительно во власти шатена, а значит, никто более не имеет права его трогать. Это уже второй инцидент после столовой, и теперь у Дазая есть все основания предполагать, что мужчина хочет отнять дело.   И он крайне не хочет думать о том, зачем оно ему может быть нужно на самом деле.   Потому что объективно Чуя хорош собой, и он подмечает это даже не как экс-гей, это скажет любой мужчина, который не капает клей в глаза. А Федору всегда было плевать, какой пол перед ним. Если к нему приходит красивое на вид дело, то он всегда получает двойное удовольствие от своей работы.   И хоть Дазай сомневается, что Озаки может перепоручить пациента другому терапевту, пока нынешний справляется, он чувствует скрежет собственных зубов при одной только мысли о том, как Чуя и Федор остаются наедине.   И сейчас Дазаю практически все равно, почему, ноги сами подбегают к телеге. В этот момент Достоевский расстегивает железную пряжку на шокере и видя этот знакомый жест рук, Осаму на секунду застывает.   — Ты ведь знаешь, что сейчас случится?   Он моргает несколько раз, прежде чем выйти из странного транса.   — Он мой пациент. Я сделаю это сам, — сглатывая, говорит Дазай. Его веки неожиданно оказываются слишком тяжелыми, чтобы поднять взгляд на Федора. Он компенсирует все уверенным голосом и надеется, что никто не заметит его дрожащих ладоней.   Достоевский видит одобрительный кивок Озаки, которая, кажется, и добивалась того, чтобы Осаму как терапевт наконец взял всё под свой контроль.   Фёдор стягивает черную ленту, нехотя отходя от чана, и Дазаю легче.   А потом он берется за шею рыжего, и когда тот начинает многозначительно кашлять, внезапно вспоминает...   Что у него астма.   И неизвестно что еще помимо табака может её спровоцировать.   А еще он понимает, что, видимо, Коё узнала про приступ. И, похоже, это чертово неслучайное наказание для них обоих. Потому что Чуя обязательно подумает, что Дазай отомстил ему за случай в церкви и все рассказал. Что повлечет с его стороны новые мелкие пакости. В итоге Осаму не справится с делом. Желтая папка Накахары окажется в руках Федора, а шатен с позором начнет лечение...заново.   И уже без дополнительного статуса в виде терапевта.   Похоже, Осаму ничего не остается, кроме как сменить тактику. Для начала помочь рыжему, а затем попробовать быть мягче. Авторитеты — явно не для него и плевать он на них хотел. Кажется, Чуе нужен старший брат или кто-то вроде друга. Осаму давно забыл, что такое дружба, но, по крайней мере, он постарается.   Несмотря на неприязнь к нему и к его отцу. Озаки всегда учила держать эмоции при себе. И он отлично научился надевать маски, так что и теперь справится.   В моменте Дазай чуть ли не сжимает его горло сильнее, но вовремя ослабляет руку, пытаясь успокоится и сосредоточиться на плане действий. Вместо шеи он берется за его волосы.   К удивлению, рыжий под рукой шатена не дергается. Смиренно наклоняется над чаном, отводя голову в сторону. И он мысленно благодарит его, потому что в противном случае, наказание может усугубиться до целой ванны с ледяной водой, и тогда Осаму точно вряд ли чем-то поможет.   Он видит как в глазах Коё мелькает блеск гордости при такой инициативе шатена. И может Дазай будет ощущать себя чуть лучше потом, но сейчас он дёргано и как можно более незаметно проверяет свой карман на наличие баллончика, который носит с собой со дня приступа рыжего.   Так, на всякий случай. В конце концов, Чуя — его билет в стабильное будущее.   Шибусава с каким-то вопросом отходит к Федору с Кое, перекрывая взор обоим, и Дазай на секунду этим пользуется.   — Услышишь щелчок - набери как можно больше воздуха. Как вытащу тебя, успей сделать то же самое, я отсчитаю ровно три секунды, — еле-еле шепчет он рыжему.   Чуя вздрагивает, а потом изображает гримасу ненависти, и хоть ему и не приходится играть, Дазай видит, что тот всё понял.   Но есть еще одна деталь. Вероятно из-за сильной паники Чуя забывает о ней, но почему-то Дазай не может её проигнорировать. Наверное потому, что знакомая форма скрипки уже удобно располагается под его ладонью. Или потому, что в будущем Чуя оценит этот жест добродетели.   Он ослабляет хватку на волосах Чуи и как только заколка оказывается в его ладони, усиливает её до предела. Публика успешно занята страдальческим стоном рыжего, а миниатюрная скрипка, закрытая телом её владельца, незаметно кочует в карман Осаму.   Озаки завершает разговор с Шибусавой и в холле воцаряется тишина. Обстановка в клинике становится ещё более напряжённой и тяжелой, словно над каждым присутствующим нависает чёрная тень. Всё, что делает женщина это прекращает улыбаться и выставляет вперед руку, запястьем вверх. Её глаза строго и холодно прожигают Чую, когда по помещению раздаётся короткое эхо щелчка.   Как только рыжий набирает воздух, Осаму с силой опускает его голову под воду. Ждет сигнала от Коё, ощущая как ладонь обжигает лёд. Когда Накахара уже начинает глотать жидкость и давиться ей, она выжидает несколько секунд и только тогда кивает. Дазай мгновенно поднимает его.   Чуя кашляет эти три секунды, едва успевая вдохнуть хоть что-либо и снова оказывается в воде. Через семь таких подходов Озаки в очередной раз кивает головой и наконец опускает ладонь. Накахара выныривает, страшно закашливается и буквально выскальзывает из рук шатена на пол, хватаясь за горло.   И у Дазая есть выбор, при котором он может ничего не делать. Последствий не будет и риска ослушаться Коё и записаться в её предатели (даже если это во благо дела) тоже.   Но...   Всё происходит в считанные секунды, когда Осаму опускается следом. Чан закрывает их обоих от лишних глаз, и Дазай успевает вставить в рот Чуи ингалятор. Рыжий сначала шипит и кашляет в него, а затем соображает. Хватается за ладонь шатена, подрагивающим мутным взглядом голубых глаз умоляя надавить на помпу.   И Осаму, ладони которого начинают потеть от напряжения, понимает, что тот видимо никогда не пользовался ингалятором.   — Обхвати губами, — они оба тяжело дышат, и Дазай, неспособный сопротивляться непослушным глазам, смотрит на то, как рот рыжего послушно вбирает в себя трубку-мундштук, — Плотно. Да, вот так. Теперь убери язык и когда я нажму, сделай глубокий вдох.   Он нажимает на помпу. Чуя глубоко вдыхает. Осаму, как прикованный, неотрывно наблюдает за отчего-то манящими мокрыми губами, и вставляет ингалятор глубже.   Рыжий мычит и стонет, хмуря брови. Дазай понимает, что делает, его окатывает ледяной водой, подобно той, что в чане, и как только Накахара заканчивает вдыхать, молниеносно вытаскивает и прячет баллончик в карман.   Дыхание Чуи восстанавливается, ему лучше. Дазай, устало выдыхает, а Чуя протирает влажные губы.   — Ублюдок, — слышатся от рыжего слова "благодарности". Осаму облегченно улыбается, даже если Чуя совершенно не выражает признательности взглядом. По виду он только сильнее желает придушить его, будто шатен не спас его сейчас, а унизил, указав на беспомощность положения.   Дазай понимает, что эти секунд пятнадцать не слышал практически ничего, включая обеспокоенную толпу. Фёдор успокаивает шумные разговоры в зале, а Шибусава берется за ручку телеги, собираясь увозить чан.   Чуть телега трогается, улыбка стирается с лица Осаму. Он оставляет Чую на полу — его забирает Сора и ведет весь третий этаж наверх, — а сам подходит к Озаки. Кажется, им предстоит разговор.

***

После ужина и неблагодарно-ненавистных взглядов Чуи исподлобья за ним же, Осаму идёт вместе с Озаки в её кабинет — как и в конце любой недели необходимо перетащить ненужные папки в архив. Но как только они заходят и Кое захлопывает дверь громче, чем обычно, Дазай понимает, что дело тут не совсем в бумагах.   — Садись, Дазай, — прохладно требует женщина. Она включает основной, больнично-белый свет и берет журнал, чтобы вычеркнуть выбывших пациентов перед новой неделей.   В нос ударяет знакомый, горький запах хризантем. Иногда Дазаю кажется, что этот аромат настолько въелся в подкорку его мозга, что пустил корни и там проросли такие же отвратительные красные щупальца. Запах теперь навсегда с ним. Он свежий, но отчего-то душит и никакие таблетки не помогут снять напряжение и вздохнуть полной грудью.   Как и сейчас.   Он опускается на кресло, Кое тоже садится за свой стол. Её взгляд из гордого превращается в подозрительный, и Осаму всем организмом чувствует неладное.   — Я вижу, что ты начинаешь исправляться, Дазай, и это похвально, но...   Озаки делает паузу и внимательно наблюдает за тем, как он заметно напрягается.   Дазай сглатывает, потому что если Мияко рассказала ей об его ночном похождении по третьему этажу, да хоть куда-либо...   Отчитываться скоро придется и перед Федором.   — Но? — улыбается он, нервно подергивая носком обуви.   — Ты не сообщил мне о приступе, произошедшем в пятницу.   И, наверное, Дазай выдыхает уж слишком облегченно, потому что Кое немедленно щурится, и он пытается свести все в шутку.   — Да, знаете, столько дел, столько дел, Коё-сан. Да и отчёты сами себя не заполнят, — трет он шею и издает смешок. — Заработался.   Она щёлкает металлической ручкой и почему-то даже этот короткий звук отдается острым приступом тревоги в животе.   — В мусорном ведре валялась ампула Эуфиллина. Мияко заметила её. Ты скрыл от меня факты, Дазай, — сверлит она его взглядом. — И с чего-то позволил себе оказывать первую медицинскую помощь самостоятельно.   Теперь возмущен он, потому что Мияко, за исключением кодеина, больше ни за чем пускать в медкабинет нельзя. Боже, она купила экзамены на последнем курсе, в чем сама призналась ему, находясь под легким кайфом.   А Дазай... Между прочим, когда-то его интересовала тема медицины и нет, почти не потому что Ода до клиники работал в скорой помощи. (Разумеется, где бы он еще мог работать).   Просто когда Дазай, от недостатка информации, проигрывал практически в любом споре с мужчиной, ему приходилось взахлеб перечитывать все медицинские библиотечные полки, чтобы быть с ним на равных. В том числе и старые завалявшиеся журналы Atlantis, которые в свое время, уделяли достаточное внимание блоку заболеваний и профилактики.   Сейчас любые журналы запрещено ввозить в библиотеку, так как года два назад в них неоднократно стали находить статьи на тему поддержки лгбт-движения, вместе с провокационными фотографиями. А отсмотром новых, очевидно, никто заниматься не собирался.   Так Дазай лишился новых выпусков своего некогда любимого журнала, о чем сейчас не жалеет. А тогда из них было интересно черпать новую информацию, чтобы постепенно вообще понимать, о чем говорит Сакуноске.   И у Дазая до сих пор смутное ощущение, что, кажется, на его юношеском максимализме умело сыграли. И хотя Осаму уверен, что спокойно может сдать экзамены последнего курса Мияко, которые она купила, Коё...   Так не считает.   — Она фельдшер, — морщится женщина так, будто указанная профессия в дипломе меняет абсолютно всё. — Не обычная медсестра.   Дазай хмурится, отчасти он понимает, что доверие к человеку, который хоть как-то да учился выше, но...   — Да, и она чуть не вколола гипертонику раствор норадреналина...   — Вероятно, она перепутала...   — Внутримышечно. — заключил Дазай.   Женщина скривила губы. Она будто внутренне признавала, что доля правды есть в том, что хочет донести шатен. Но она никогда не хотела принимать его сторону. У Озаки всегда есть свое мнение и порой она не осознает, что может быть по-другому.   — Да, все совершают ошибки. А Рюноскэ мог бы предупредить её о своём диагнозе.   Нет, Дазай искренне не понимает её сейчас. Озаки всегда была такой?..   И разве не в обязанности Мияко входит ведение учёта о пациентах с тяжелыми заболеваниями? В конце концов, она могла просто открыть его медкарту.   — Его практически стошнило.   — Прекрати мне перечить! — внезапно повышает голос женщина. Она отбрасывает ручку на стол, а затем устало подпирает лоб холодной рукой.   И Дазай снова чувствует себя наказанным пятнадцатилетним мальчишкой. Времена, когда умер отец и Коё только открывала клинику, увязая в долгах.   Да, ей продолжали платить бывшие клиенты её мужа пастора, потому что она переманила их из церкви в свою больницу, но этого оказалось недостаточно. Она часто срывалась на Фёдоре с Шибусавой, но в особенности прилетало Дазаю, как особенно согрешившему.   Её спасло только то, что её вовремя заметил Мори, посчитавший бизнес перспективным. Он согласился содержать клинику при условии, что она будет регистрироваться на его имя. И при условии, что после окупаемости оборудования, в месяц она будет приносить не меньше определенной суммы.   И дела клиники шли успешно, до момента с Одой. Не из-за самоубийства все пошло к черту, а из-за Дазая и его дурацкой неспособности продолжать вести дела в прежнем ключе. Эффективно. Не хуже Федора.   И, наверное, эта черная полоса началась даже не в день смерти Оды, а месяц его поступления в клинику.   Но обострилось все сейчас, и шатен сильно подставляет Кое, потому что они едва справляются.   И Дазай в огромном долгу перед Озаки.   Но...   Он бы всё равно не пустил Мияко тогда в медкабинет.   — Ты должен понимать, Дазай, что если мы хотим помочь людям, мы должны быть более серьезными, — она начинает вычеркивать имена из списка, — А как поступаешь ты? Прочитал пару книжек и думаешь, все так просто? Я сама врач, и знаю, что иногда могут совершаться ошибки.   У Дазая все еще не укладывается в голове как можно перепутать гипертонию и гипотонию.   И у него немного разбито сердце, потому что вообще-то, он дважды спас сына её крупного клиента, а получил выговор, слава Богу, только один.   Он помогает перебрать папки и сложить их в отдельный контейнер, который отправится в архив. А потом Коё неожиданно достает черную ленту рыжего. И кончики пальцев шатена начинают непроизвольно подрагивать.   — Я обещала, что дам тебе второй шанс. И я все еще верю в то, что ты можешь быть прежним для нас, — она передает ему шокер, удерживая пристальный взгляд, — Завтра у тебя терапия с мальчишкой. Вернешь ему на шею и туго затянешь. Покажи ему, что он должен знать свое место, если не подчиняется.   — Разумеется, Коё-сан, — Дазай улыбается, вероятно из-за головной боли с блеском прослушивая все то, что она ему говорит, когда складывает в карман ленту Чуи. В другом его кармане таится заколка рыжего, которую он от скуки последние полчаса перебирает в ладони.   Он видит, что стрелка часов показывает девять, и он знает, как хочет провести свой последний выходной.